Владимир Айзенштадт
Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры
8 апреля 1809 года Е. Семенова впервые вышла в «Танкреде» на подмостки петербургского Большого театра.
«Но как преобразилась сцена в новой, русской, постановке вольтеровской трагедии!.. Спектакль идет в грандиозных перспективных декорациях Гонзаго. „Костюмы русских актеров, – писал журнал «Цветник», – действительно сходны с бывшими у сицилианцев. Они изготовлены по эскизам такого знатока, каким является Оленин. На всем представлении лежит печать строго вкуса, присущего его создателям“»[27].
На спектакле, который закончился полным триумфом Екатерины Семеновой, присутствовала mademoiselle Жорж.
Екатерина Семенова
Турнир двух актрис продолжался до самого 1812 года. Зрители поделились на «жоржевистов» и «семеновистов». Это продолжалось до тех пор, пока сама Жорж, после московских гастролей обеих актрис не была вынуждена признать себя побежденной в исполнении одних и тех же ролей. И это – несмотря на огромные преимущества Жорж, которая произносила оригинальный классический текст на языке их авторов. «А наша Семенова, – писал П. Каратыгин, – играла эти самые пьесы в переводах Лобанова, Поморского или, что еще хуже, графа Хвостова. Признаться, надо было много иметь таланта, чтобы, произнося на сцене такие дубоватые вирши, приводить в восторг зрителей своей игрой».
Восхищенный исполнением Семеновой роли Гермионы в трагедии Расина «Андромаха», автор перевода граф Хвостов воскликнул: «Сам Аполлон учит ее!». На что не менее восхищенный Гнедич отвечал:
Известно, граф, что Вам приятель Аполлон.
Но если этот небожитель
(Знать есть и у богов тщеславие свое)
Шепнул Вам, будто он
Семеновой учитель,
Не верьте, граф, ему: спросите у нее.
«Роль Гермионы, – утверждал журнал «Цветник», – может почесться одною из самых труднейших ролей… Вот роль, в которой надобно смотреть г-жу Семенову… Никогда игра ее не была так обдуманна и натуральна… Она была тем, чем должна быть Гермиона. Мы видели в сей роли г-жу Жорж, восхищались ее игрой, но еще более восхищались игрою г-жи Семеновой, которая почти везде превзошла ее».
Когда в 1812 году весь Петербург, празднуя победу над врагом, засверкал праздничными огнями иллюминаций, один лишь дом Косиковского на Невском выделялся темным пятном: Жорж, глубоко чтившая Наполеона, облеклась в глубокий траур. В последних числах 1812 года она покинула Россию. Печально было ее возвращение на родину. Желая подчеркнуть свою верность Наполеону, Жорж появилась на сцене королевского дворца, держа в руках букет фиалок – цветов Бонапарта. Это было сочтено дерзостью.
Жорж заняла скромное амплуа исполнительницы мелодрам. В конце 1830-х годов ее увидел в Париже П. А. Вяземский. «Она уже не царствовала на первой французской сцене Корнеля, Расина и Вольтера, но спустилась на другую сцену – мещанскую, мелодраматическую, – писал он. – Обезображенный памятник, изуродованный временем, обломок здания, некогда красивого и величественного».
В России после победы 1812 года театр опять становится барометром, реагирующим на общественные процессы, постоянным предметом обсуждений. Да и рупором идей будущих декабристов. Опять в центре внимания становится Екатерина Семенова. На заседаниях «Арзамаса», Вольного общества любителей российской словесности, «Зеленой лампы» слышится ее имя, говорится об ее значении для российской сцены.
Патриотический порыв, объединявший и актеров, и зрителей во время Отечественной войны, проходит. Но остается востребованным граждански цельное трагедийное искусство Семеновой.
Более остро и смело звучат теперь речи ее героини в переделанном заново Гнедичем «Танкреде» Вольтера. В этом виде вся трагедия Вольтера приобретает свойственный преддекабристским годам антитиранический характер. Когда героиня Семеновой произносит: «Тиранство, наконец, рождает непокорство», весь зал остро реагирует на эти слова.
В 1820 году Екатерина Семенова, не поладив с директором театра князем Тюфякиным, ушла из театра. Пушкин же, будучи в ссылке, так отреагировал на ее уход:
Ужель умолк волшебный глас
Семеновой, сей чудной музы?
Ужель, навек оставя нас,
Она расторгла с Фебом узы
И славы русской луч угас?
Не верю! вновь она восстанет,
Ей вновь готова дань сердец,
Пред нами долго не увянет
Ее торжественный венец.
И для нее любовник славы,
Наперсник важных аонид,
Младой Катенин воскресит
Эсхила гений величавый
И ей порфиру возвратит.
Пушкин окажется прав. Он написал это стихотворение в 1821 году, а в самом начале следующего Екатерина Семенова вернулась на сцену.
II
В начале июня 1809 года, находясь в Финляндии, Батюшков получил, наконец, отставку и поспешил в Петербург. Но… попадает в пустоту: он опоздал на похороны своей сестры, Анны Николаевны; Екатерина Федоровна Муравьёва, после смерти Михаила Никитича, перебралась в Москву…
Он пишет об этом сестрам и добавляет, что и дом «Ниловых, где время летело так быстро и весело, продан».
В июле 1809 года Батюшков уезжает в Хантоново.
В первую осень он не очень много написал, но, по мнению В. Кошелева, биографа и исследователя его творчества, «значение этой осени не исчерпывается количеством написанных стихов. Здесь, в Хантонове, завершилось „воспитание таланта“ Батюшкова. Здесь он наконец-то нашел свои формы, свои темы, свое поэтическое видение мира. Начинающий стихотворец стал большим художником, который мог свободно распоряжаться своим дарованием».
Он очень много читает. Это – и французские просветители XVIII века Вольтер и Руссо, и итальянские классики Петрарка, Тассо, Ариосто, и английский моралист Джон Локк, и римские поэты Гораций, Вергилий, Тибулл…
И с этих поэтических высот Батюшков взглянул на современную ему русскую словесность.
Новая русская литература рождалась в трудах и спорах.
В 1803 году глава литературных староверов адмирал Александр Семенович Шишков выпустил «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», направленное против «светских» писаний Карамзина и иных модных словотворцев, которые проникнуты «наклонностью к безверию, к своевольству, к повсеместному гражданству, к новой и пагубной философии».
Карамзин и новые литераторы противопоставлялись Шишковым «классикам» XVIII века. Поклонники старины стали стекаться под знамена Шишкова, объединяясь на вечерах Г. Р. Державина или на «литературных субботах»[28].
«С воцарением Александра, – вспоминал Ф. Ф. Вигель. – после тягостного сна, все благородное воспрянуло, и Карамзин, столь привлекательный в своих безделках, прилежно и сильно принялся за дело. Он сделался первым издателем первого у нас журнала, достойного сего названия. Его „Вестник Европы“ начал нас знакомить как с ее произведениями, так и с нашей древностью»[29].
Журнал выходил с января 1802 по декабрь 1803 года, и иногда достигал очень большого по тем временам тиража.
Ко времени выхода в свет «Рассуждений…» Карамзин уже ушел из литературы и стал заниматься «Историей…». На все нападки староверов он не отвечал. Однако в Москве укрепляется группа его сторонников. Это Жуковский, Вяземский, В. Л. Пушкин, Воейков.
Не остался в стороне от них и К. Н. Батюшков. 1 ноября 1809 года он пишет из Хантонова в Петербург Гнедичу: «Еще два слова: любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг. Но можно ли любить невежество? Можно ли любить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что еще более, целым веком просвещения? Зачем же эти усердные маратели выхваляют все старое?.. Но, поверь мне, что эти патриоты, жалкие декламаторы не любят или не умеют любить Русской земли…» [т. 2, с. 111].
В октябре 1809 года Батюшков написал большую сатиру на современных литераторов. Она не была предназначена для печати и в незаконченном виде он отправил ее Гнедичу в Петербург. Гнедич прочел сатиру в салоне Олениных, где она вызвала всеобщий восторг. Оленин сделал с нее несколько списков, и они очень быстро распространились сначала по Петербургу, а затем и по Москве. Батюшков сразу стал знаменит. Читатели разделились на два лагеря: защитников и хулителей сатиры. Сатира называлась «Видение на брегах Леты». Идея заключалась в том, что «божественная» река решала, кто из современных литераторов достоин бессмертия, а кого – попросту топила в волнах…
Сатира была впервые напечатана лишь в 1841 году, но в 1809–1810 годах разошлась по России в громадном количестве списков.
«Видению…» подражали Рылеев – в отрывке «Путешествие на Парнас», лицеист Пушкин – в поэме «Тень Фонвизина». Позднее отдельные стихи вошли и в роман «Евгений Онегин»: «Из этих лиц уныло-бледных», «В пуху, с косматой головой»… В стихотворении же «Городок» Пушкин, обращаясь к Батюшкову, говорит, что список достойных бессмертия, «свиток драгоценный, веками сбереженный», он спрятал в «потаенну сафьянную тетрадь»:
И ты, насмешник смелый,
В ней место получил,
Чей в аде свист веселый
Поэтов раздражил,
Как в юношески леты
В волнах туманной Леты
Их гуртом потопил…
В начале декабря 1809 года Батюшков отправился в Москву, куда уехала после смерти мужа К. Ф. Муравьёва.
В результате этой поездки родился очерк «Прогулка по Москве», завершенный Батюшковым в первой половине 1812 года, еще до нашествия наполеоновской армии и московского пожара, а потому представляющий особую ценность.
Итак, Гнедичу, 3 января 1810 года, Москва:
«И я зрел град. И зрел людие и скоты, и скоты и людие. И шесть скотов великих везли скота единого. И зрел храмы и на храмах деревия. И зрел лицы южных стран и северных… И зрел…
Да что ты зрел? – Москву, ибо оттуда пишу, восторжен, удивлен всем и всяческая. Глазам своим не верил, видя, что одного человека тянут шесть лошадей, и в санях!
Видел, видел, видел у Глинки весь Парнас, весь сумасшедших дом: Мерз<ляков>, Жук<овский>, Иван<ов> – всех… и признаюсь тебе, что много видел».
Батюшков отправился в Москву в начале декабря 1809 года. Простудившись в дороге, он некоторое время провел в Вологде, в родовом доме своей матери, где теперь жила его сестра Елизавета с мужем. Болел он недолго и к Рождеству был уже в Москве, у тетушки, в Арбатской части, на Никитской улице.
В конце 1860-х годов дочь А. Н. Оленина отдала издателю журнала «Русский архив» П. Бартеневу рукописную тетрадь, на которой рукой А. Н. Оленина было написано: «Сочинение Кон. Ник. Батюшкаго. А. О.». В 1869 году эту рукопись опубликовали. Издатель дал ей название «Прогулка по Москве». Рукописи «Прогулки…» не сохранилось, датировка ее неясна, но ни один из исследователей, даже самых скептических, не усомнился, что этот очерк принадлежит перу Батюшкова. Очень уж этот очерк созвучен батюшковским письмам и заметкам.
Из очерка «Прогулка по Москве»: «Итак, мимоходом странствуя из дома в дом, с гулянья на гулянье, с ужина на ужин, я напишу несколько замечаний о городе, и о нравах жителей, не соблюдая ни связи, ни порядку, и ты прочтешь оные с удовольствием: они напомнят тебе о добром приятеле:
Который посреди рассеяний столицы
Тихонько замечал характеры и лицы
Забавных москвичей;
Который с год зевал на балах богачей,
Зевал в концерте и в собранье,
Зевал на скачке, на гулянье,
Везде равно зевал,
Но дружбы и тебя нигде не забывал» [т. 1, с. 287].
«Везде равно зевал»… Исследователи творчества Батюшкова пишут о нем как о первом онегинском типе русской жизни. Онегин – «добрый приятель», «москвич в Гарольдовом плаще», который «равно зевал средь модных и старинных зал», «внимая в шуме и в тиши роптанье вечное души, зевоту подавляя смехом», – ведь это «Евгений Онегин»!
А советский исследователь Н. В. Фридман в своей книге «Проза Батюшкова» проделал интересные сопоставления и указал на сходство «Прогулок по Москве» и «Горя от ума» Грибоедова.
Батюшков и Грибоедов не были знакомы лично. Батюшков не успел познакомиться с «Горем от ума». Грибоедов не мог читать «Прогулку по Москве». При этом В. Кошелев указывает, что почти во всех историко-литературных исследованиях, касающихся «Прогулок по Москве», прослеживаются грибоедовские мотивы батюшковского очерка. «„Прогулка по Москве“, – считает он, – явилась произведением, в ряде отношений предвосхитившим „Горе от ума“».
Зимой 1810 года Батюшков ежедневно гулял по Москве один или, чаще, с 14-летним Никитой Муравьёвым и
Тихонько замечал характеры и лицы
Забавных москвичей…
«Я гулял по бульвару и вижу карету: в карете барыня и барин, – пишет он Гнедичу, – на барыне салоп, на арине шуба, и наместо галстуха желтая шаль. „Стой!“. И карета – „стой“. Лезет из колымаги барин. Заметь, я был с маленьким Муравьёвым. Кто же лезет? Карамзин! Тут я был ясно убежден, что он не пастушок, а взрослый малый, худой, бледный как тень. Он меня очень зовет к себе, я буду еще на этой неделе и опишу тебе все, что увижу и услышу».
Карамзин в это время еще не был автором «Истории государства Российского», а писал «пасторальную», «сладостную» прозу, которой Батюшков не был поклонником.
В интеллектуальной среде «допожарной» Москвы очень большую роль играла литература. Шарады, стихи на заданные рифмы, экспромты и, конечно, стихи в альбомы светских красавиц (по замечанию Пушкина, «мученье модных рифмачей») были очень востребованы обществом.
На одном из раутов Батюшков имел случай познакомиться со всем «Парнасом». Здесь было много поэтов, выведенных им в сатире «Видение на брегах Леты» в карикатурном виде. Все они оказались в жизни очень милыми людьми и дружески приняли Батюшкова. «Он меня видит – и ни слова, – сообщает он Гнедичу, – видит – и приглашает на обед. Тон его нимало не переменился… я молчал, молчал – и молчу до сих пор, но если придет случай, сам ему откроюсь в моей вине».
На этом московском «Парнасе» Батюшков особенно сдружился с В. А. Жуковским и П. А. Вяземским. Вяземский, очарованный «Видением на брегах Леты», представил его как нового гения. На что Батюшков ответил, что видел сон:
Будто светлый Аполлон
И меня, шалун мой милый,
На берег реки унылой
Со стишками потащил
И в забвеньи потопил!
В конце концов Батюшков познакомился и с Карамзиным, вдохновителем и главой того литературного направления, к которому принадлежали Жуковский и Вяземский.
В дом Карамзина Батюшкова привел Вяземский. Хотя и постепенно, Батюшков даже стал находить вечера, проведенные у Карамзина, «наиприятнейшими». В очерке «Прогулка по Москве» он очень тепло описал этот дом, стоявший возле старого «колымажского двора».
Бывал Батюшков и у очень уважаемого им поэта И. И. Дмитриева, друга Карамзина, Вяземского и Жуковского. Дмитриев должен был вскоре переехать в Петербург на должность министра юстиции.
Батюшков сообщает Гнедичу: «Дмитриев и Карамзин обо мне хорошо отзываются». Но Гнедичу это не нравится: он считает, что Москва пагубно влияет на Батюшкова, он зовет его в Петербург, и в конце концов сам по дороге на родину, в Полтавскую губернию, завернул в Москву. Батюшкова он «нашел больного, кажется, от московского воздуха, зараженного чувствительностью, сырого от слез, проливаемых авторами, и густого от их воздыханий». Высказав Батюшкову свое мнение о вредных московских влияниях, Гнедич уехал на Полтавщину, а Батюшков вместе с Жуковским и Вяземским отправились в подмосковное имение Вяземских Остафьево, где втроем проводили время в поэтических спорах, поэтических состязаниях, лени.
Но через три недели такой «роскошной» жизни Батюшков, никого не предупредив, сбежал к себе в Хантоново.
Батюшков – Вяземскому, 26 июля 1810 года, Хантоново: «Как волка ни корми, а он все в лес глядит!
Виноват перед тобой, любезный мой князь, уехал от тебя, как набожный Эней от Элизы, скрылся, как красное солнце за тучами… Я приехал кое-как до жилища моего больной, нет, мертвый! Насилу теперь отдохнул и, облокотясь на старинный стол, который одержим морскою болезнию, ибо весь расшатался, пишу к тебе, любезный князь, эти несвязные строки».
В хантоновскую осень 1810 года Батюшков, несмотря на болезни, много читает, переводит – с итальянского, французского. Особенно увлекают его «Опыты» Монтеня. Много времени и сил потратил он на стихотворный перевод библейской «Песни Песней». Такие вариации были довольно распространены в русской поэзии начала XIX века: у Державина – «Соломон и Суламита», у Крылова – «Выбор из Песни Песней», у Пушкина – «Вертоград моей сестры…» и «В крови горит огонь желанья…».
В январе 1811 года Батюшков снова отправляется в Москву. В московских литературных кругах к этому времени наметилась противоположность столичной «официальной» литературе и «Беседе». Жуковский издает пятитомное «Собрание образцовых русских стихотворений», Карамзин устраивает первые публичные чтения отрывков из «Истории государства Российского», Василий Пушкин пишет поэму «Опасный сосед». Батюшкова везде очень хорошо принимают. «Говорил он прекрасно, благозвучно и был чрезвычайно остроумен…», – вспоминает современник.
Это был последний предвоенный год. Последняя встреча с допожарной Москвой…
Батюшков – Гнедичу, июль 1811 года, Хантоново: «…Я решился ехать в Питер на службу царскую. Теперь вопрос: буду ли счастлив? Получу ли место? Кто мне будет покровительствовать? Признаюсь тебе, я желал бы иметь место при библиотеке, но не имею никакого права на оное» [т. 2, с. 175].
В январе 1812 года Батюшков отправился из Хантонова в Петербург, чтобы устроиться на службу при Императорской публичной библиотеке, где в это время уже работали Н. И. Гнедич и И. А. Крылов в должности помощника библиотекаря.
Дом № 20 на Садовой улице ныне принадлежит Российской национальной библиотеке. До 1841 года в среднем этаже этого дома жил библиотекарь Публичной библиотеки Иван Андреевич Крылов, так что теперь дом даже называют иногда «домом Крылова». А в верхнем этаже до 1831 года жил другой библиотекарь – Николай Иванович Гнедич. И часто у него, и иногда подолгу, гостил К. Н. Батюшков.
Со службой в библиотеке дело долго не улаживалось: не было места. Батюшкову оставалось ждать вакансии. Жил он на Конюшенной улице, в доме Шведской церкви. По свидетельству В. Шубина, Шведская церковь и ее дома стояли на участке зданий № 1–3 по Малой Конюшенной. И церковь, и ее дома снесены – частично в 1860-х годах, частично в 1903-м. На смену им были возведены новые здания и церковь.
Батюшков вновь стал посещать заседания Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. В журналах этого общества напечатано несколько его стихотворений.
Сотрудничество в обществе развивало интерес к теоретическим вопросам искусства. Он показал себя тонким знатоком архитектуры, скульптуры и живописи и был первым русским художественным критиком.
Еще большее влияние на него оказало общение с кружком А. Н. Оленина. Здесь господствовал культ античности, который Батюшков горячо разделял.
В 1804 году известный коллекционер П. П. Дубровский, собравший в Европе уникальный «музей рукописей», открыл его для обозрения в Петербурге. Александр I приобрел это собрание и повелел учредить в библиотеке Депо манускриптов, назначив Дубровского его хранителем.
Вот сюда-то в апреле 1812 года и был принят Батюшков на должность помощника хранителя Депо манускриптов, а с 1818 года, после возвращения из заграничного похода, он становится почетным библиотекарем.
К. Н. Батюшков – сестре Александре, июнь 1812 года, Петербург: «Я не писал к тебе, потому что переезжал на новую квартиру и живу теперь в доме Балабина, возле Императорской библиотеки, напротив Гостиного двора… Квартира моя очень хороша; я купил мебелей и цветов и теперь живу барином» [т. 2, с. 218].
Дом Балабина – это перестроенный в 1874 году дом № 18 на Садовой улице (ныне – здание Российской национальной библиотеки).
В новой квартире Батюшкову долго прожить было не суждено. 12 июня Наполеон перешел границу России.
Батюшков лучше многих понимал опасность и последствия начавшейся войны. Как раз в это время он подхватил лихорадку, которая больше чем на месяц приковала его к постели. Из Москвы пишет Е. Ф. Муравьёва: она в беде. Незадолго до войны она продала дом, живет а подмосковной даче. Французы близко. Она больна. Оба ее сына, будущие декабристы, еще очень молоды.
«Катерина Федоровна, – пишет он сестре 9 августа, – ожидает меня в Москве, больная, без защиты, без друзей: как ее оставить?» Батюшков превозмогает все болезни, получает у Оленина отпуск и едет к Муравьёвым.
Он приехал в Москву за несколько дней до Бородинского сражения.
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных;
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных! [т. 1, с. 190].
Батюшков – П. А. Вяземскому, около 20 августа 1812 года: «Я приехал несколько часов после твоего отъезда в армию. Представь себе мое огорчение… Сию минуту я поскакал бы в армию и умер с тобою под знаменами отечества, если б Муравьёва не имела во мне нужды. В нынешних обстоятельствах я ее оставить не могу… Из Володимира я прилечу в армию, если будет возможность. Дай Бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай Бог, чтоб мы еще увиделись! Теперь, когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколько тебя люблю. Не забывай меня. Где Жуковский? Батюшков».
В Москве у Екатерины Федоровны Муравьёвой случился переполох. Пятнадцатилетний Никита бежал из дома.
Из записок Александра Муравьёва: «Успехи, одержанные над нами врагом, отступление нашей армии до сердца России раздирали душу моего брата. Он ежедневно досаждал матушке, чтобы добиться от нее дозволения поступить на военную службу. Он стал грустным, молчаливым, отерял сон. Матушка, хотя и встревоженная его состоянием, не могла дать ему столь желанное разрешение… Однажды утром, когда мы собрались за чайным столом, моего брата не оказалось. Его ищут повсюду. День проходит в томительной тревоге. Брат скрылся рано утром, чтобы присоединиться к нашей армии, приближавшейся к стенам Москвы. Он прошел несколько десятков верст, когда его задержали крестьяне. Без паспорта, хорошо одетый – и у него находят карту театра войны и бумагу, на которой написано расположение армий противников! С ним обращаются худо, его связывают; возвращенный в Москву, он брошен в городскую тюрьму. Генерал-губернатор граф Ростопчин призывает его, подвергает его допросу…». Ростопчин сам было принял его за шпиона. Большого труда стоило Батюшкову выручить Никиту Муравьёва. Через девять месяцев, в мае 1813 года, Никита все-таки уйдет в армию прапорщиком.
П. А. Вяземский, воспоминания 1812 года: «Милорадович ввел в дело дивизию Алексея Николаевича Бахметева, находившуюся под его командою. Под Бахметевым была убита лошадь. Он сел на другую. Спустя несколько времени ядро раздробило ногу ему. Мы остановились. Ядро, упав на землю, зашипело, завертелось, взвилось и разорвало мою лошадь. Я остался при Бахметеве. С трудом уложили мы его на мой плащ и с несколькими рядовыми понесли его подалее от огня. Но и тут, путем, сопровождали нас ядра, которые падали направо и налево, перед нами и позади нас. Жестоко страдая от раны, генерал изъявил желание, чтобы меткое ядро окончательно добило его. Но мы благополучно донесли его до места перевязки. Это тот самый Бахметев, при котором позднее Батюшков находился адъютантом».
Батюшков – родным, 7 сентября 1812 года, Владимир: «Сколько слез! – Два моих благотворителя, Оленин и г. Татищев, лишились вдруг детей своих. Оленина старший сын убит одним ядром вместе с Татищевым. Меньшой Оленин так ранен, что мы отчаиваемся до сих пор!.. Рука не поднимается описывать вам то, что я видел и слышал. Простите» [т. 2, с. 229].
Вяземскому, 3 октября 1812 года, Нижний Новгород: «Может быть, штык или пуля лишит тебя товарища веселых дней юности… Но я пишу письмо, а не элегию; надеюсь на Бога и вручаю себя Провидению. Не забывай меня и люби, как прежде…» [т. 2, с. 233].
Однако после оставления Москвы попасть в армию статскому человеку было непросто. Раненый генерал А. Н. Бахметев выразил готовность взять Батюшкова к себе в адъютанты и обещал при первой возможности отправить в действующую армию. Все бумаги были отправлены в Петербург. Оставалось только ждать.
10 декабря 1812 года М. И. Кутузов доложил царю: «Война окончилась за полным истреблением неприятеля»[30].
16 февраля 1813 года прусское правительство заключило союз с Россией о войне за освобождение Германии от наполеоновского ига.
Батюшков возвращается из Нижнего Новгорода, куда отвозил семейство Муравьёвых, в Петербург и поселяется «на Владимирском, в доме Баташова». Как указано у В. Шубина, по современной нумерации это дом № 4, несколько изменивший свой облик при перестройке в 1879 году.
Он был тепло принят Олениными, благодарными ему за заботу о раненном в Бородинском сражении сыне Петре.
Возвращаясь из Нижнего Новгорода, он снова, в третий раз, проезжал через развалины Москвы.
Трикраты с ужасом потом
Бродил в Москве опустошенной
Среди развалин и могил;
Трикраты прах ее священной
Слезами скорби омочил.
29 марта 1813 года высочайшим приказом Батюшков принят в военную службу с назначением в адъютанты к генералу А. Н. Бахметеву. Но Бахметев еще не оправился от ран. Батюшкова гнетет ожидание. Он снова сменил квартиру. Новый адрес: «Дом Сиверса в Почтамском» (современный адрес: ул. Союза Связи, 10). Бахметев все не едет.
Батюшков – Вяземскому, 10 июня 1813 года, из Петербурга в Москву: «В карты я не играю – в большом свете бываю по крайней необходимости и в ожидании моего генерала зеваю, сплю, читаю „Историю Семилетней войны“, прекрасный перевод Гомера на италианском языке… денег имею на месяц и более, имею двух-трех приятелей, с которыми часто говорю о тебе, хожу по вечерам к одной любезной женщине, которая меня прозвала сумасшедшим, чудаком, и зеваю; сидя возле нее, зеваю, так, мой друг; зеваю в ожидании моего генерала, который, надеюсь, пошлет меня зевать на биваки, если война еще продолжится; и глупею, как старая меделянская собака глупеет на привязи» [т. 2, с. 250].
Бахметев приехал в Петербург около 10 июля. На театр военных действий безногого генерала не отпустили, и он дал Батюшкову официальное разрешение ехать без него, дав несколько рекомендательных писем.
Еще до отъезда Батюшков обращается с посланием «К Дашкову»:
Нет, нет! пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я в жертву мести
И жизнь, и к родине любовь;
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Три раза не поставлю грудь
Перед врагов сомкнутым строем —
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы и хариты,
Венки, рукой любови свиты,
И радость шумная в вине!
24 июля Батюшков выехал из Петербурга под Дрезден. Генерал Н. Н. Раевский оставил его при себе адъютантом.
Батюшков – Гнедичу, сентябрь 1813 года, лагерь близ Теплица: «Успел быть в двух делах: в авангардном сражении под Доной, в виду Дрездена, где чуть не попал в плен, наскакав нечаянно на французскую кавалерию, но Бог помиловал! – потом близ Теплица в сильной перепалке. Говорят, что я представлен к Владимиру, но об этом еще ни слова не говори, пока не получу. Не знаю, заслужил ли я этот крест, но знаю, что заслужить награждение при храбром Раевском лестно и приятно» [т. 2, с. 258].
4–7 октября 1813 года произошло генеральное Лейпцигское сражение, вошедшее в историю под названием Битвы народов и положившее конец господству Наполеона в Европе. Первый удар приняла на себя Богемская армия, в состав которой входил корпус Раевского. Четыре дня упорных боев окончились полным поражением французов.
«Чужое: мое сокровище» (1817): «Под Лейпцигом мы бились (4-го числа) у Красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства ни малого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною…
Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: „Видно дело идет дурно“. Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: „Батюшков! Посмотри, что у меня“… Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов положил за пазуху, вынул ее и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: „Молчи“. Еще минута – еще другая – пули летали беспрестанно, – наконец, Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: „Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!“. Отъехали. „Скачи за лекарем!“. Поскакал… Один решился ехать под пули, другой воротился… Мы прилетели. Раевский сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами… На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах… Мы суетились, как обыкновенно водится в таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно, я сказал это на ухо хирургу. „Ничего, ничего“, отвечал Раевский… и потом оборотясь ко мне: „Чего бояться, господин Поэт“ (он так называл меня в шутку, когда был весел): „У меня нет больше крови, которая дала мне жизнь, / Она в сраженьях пролита за родину“*» [т. 2, с. 38][31].
Из письма Гнедичу от 30 октября: «Признаюсь тебе, что для меня были ужасные минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один по грудам тел убитых и умирающих… Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не видал и долго не увижу».
Отношение № 389 штабс-капитану Батюшкову.
Господин штабс-капитан Батюшков!
Именем его императорского величества и властию, высочайше мне вверенной, в справедливом уважении к отличной храбрости вашей, в сражениях 4 сего октября под г. Лейпцигом оказанной, по засвидетельствованию генерала от кавалерии Раевского, препровождаю у сего для возложения на вас орден святыя Анны 2 класса.
Главнокомандующий действующими армиямигенерал от инфантерииМихаил Барклай-де Толли.
После взятия Лейпцига генералу Раевскому стало хуже: «к ране присоединилась горячка». Его направили для лечения в Веймар. Батюшков неотлучно находится при нем. И вот он, переводчик Парни, Буало, Грессе, разочаровавшийся во французском языке и литературе, попадает в центр литературной Германии.
«Мы теперь в Веймаре, дней с десять, – пишет Батюшков Гнедичу, – живем покойно, но скучно. Общества нет. <…> В отчизне Гёте, Виланда и других ученых я скитаюсь как скиф. Бываю в театре изредка. Зала недурна, но бедно освещена. В ней играют комедии, драмы, оперы и трагедии, последние – очень недурно, к моему удивлению. „Дон Карлос“ мне очень понравился, и я примирился с Шиллером. <…> О комедии и опере ни слова. Драмы играются редко по причине дороговизны кофея и съестных припасов; ибо ты помнишь, что всякая драма начинается завтраком в первом действии и кончается ужином. Здесь лучше всего мне нравится дворец герцога и английский сад, в котором я часто гуляю, несмотря на дурную погоду. Здесь Гёте мечтал о Вертере, о нежной Шарлотте; здесь Виланд обдумывал план „Оберона“ и летал мыслью в области воображения; под сими вязами и кипарисами великие творцы Германии любили отдыхать от трудов своих… Гёте я видел мельком в театре. Ты знаешь мою новую страсть к немецкой литературе. Я схожу с ума на Фоссовой „Луизе“; надобно читать ее в оригинале и здесь, в Германии».