Владимир Анин Наследник

Глава первая

– Опять он дверь не закрыл!

Я вошёл в квартиру. Свет в прихожей горел. Я машинально выключил его. Мой вечный спор с отцом: он считал, что свет в прихожей должен гореть круглые сутки, а я настаивал, что в этом нет никакой необходимости. Так продолжалось уже… даже не помню сколько лет. Впрочем, это было не единственное противоречие между нами. Далеко не единственное. Но он мой отец, а я его сын. Так что приходилось как-то с этим, если не мириться, то, по крайней мере, сосуществовать.

В квартире стоял тот застарелый терпкий запах, который характерен для многих холостяцких жилищ, особенно, если там обитает человек немолодой. Этакая смесь «ароматов»: кофе, табачного дыма и грязных носков, – к которым в нашем случае неизменно примешивался запах перегара. Каждый раз, приходя домой, я невольно морщился от этого амбре, въевшегося, казалось, не только в стены, но и в каждый предмет мебели. Однако уже через минуту привыкал и переставал ощущать его.

Скинув кроссовки, я прошёл на кухню. В мойке, как всегда, громоздилась куча грязной посуды – отец каким-то образом в одиночку умудрялся перепачкать столько, сколько хватило бы на небольшую компанию, – а в центре стола возвышалась недопитая бутылка водки. Тщательно закупоренная.

– Ты где был? – послышался сзади хриплый голос отца.

Я обернулся. Он был одет. Видимо, опять заснул, не раздевшись. Спутанные волосы, когда-то бывшие каштановыми, а теперь пепельно-жёлтые; бледные щёки, испещрённые малиновыми прожилками; и пристальный взгляд прежде серых, а теперь почти бесцветных глаз из-под косматых полуседых бровей.

– В гостях, – коротко ответил я. – Доброе утро.

– «В гостях», – проворчал он, не поздоровавшись. – Шляешься всю ночь. Как потом работать будешь?

– Как-нибудь уж отработаю. У нас есть что-нибудь поесть?

Отец молча открыл холодильник и достал тарелку с аккуратно завёрнутыми в пищевую плёнку бутербродами, поставил её на стол.

– Кофе будешь? – спросил он.

– Ага! – ответил я, торопливо разворачивая бутерброд.

Отец ополоснул лежавшую в мойке турку и принялся готовить кофе. Я взглянул на часы: 7:30. В восемь надо кровь из носу быть на работе. Впрочем, до Центральной клинической больницы города Сызрани, где я трудился последние три года, было ровно двенадцать минут пешком, так что времени ещё достаточно.

Проглотив три бутерброда и запив их горячим крепким кофе, я поблагодарил отца и встал. При этом машинально, как это уже происходило не раз, схватив стоявшую на столе бутылку.

– Заканчивай это! – произнёс я, наверное, в стотысячный раз и, открыв бутылку, вылил её содержимое в раковину.

Отец молча наблюдал за этим и не произнёс ни слова. Только взял с подоконника пачку папирос – он всю жизнь курил только папиросы, – чиркнул спичкой и, сделав глубокую затяжку, выпустил в мою сторону струю густого дыма.

– И курить тоже бросай уже! – сказал я, отмахиваясь. – Так и до инфаркта недалеко.

Он ничего не сказал, а я вышел в прихожую и, натянув кроссовки, крикнул:

– Я сегодня на дежурстве.

– Знаю, – отозвался отец.

Уже на улице, торопливо шагая в сторону улицы Комарова, где находилась больница, я вслух ругал отца за его слабости и вредные привычки. Три года, что мы жили с ним, показали – говорить ему это в лицо бесполезно, только нервы портить. А поскольку нужно было куда-то всё это выплёскивать, я выплёскивал в пустоту, в воздух. Иногда, впрочем, задевая встречных прохожих, которые с недоумением, а то и с испугом, смотрели на меня, когда я, не замечая их, выдавал порцию каких-нибудь осуждений или даже ругательств, предназначенных отцу. Я знал, что он, докурив одну папиросу, примется за вторую, но её докуривать уже не станет, а затушит на половине. Потом достанет из загашника бутылку водки. Я периодически обнаруживал его тайники, но он умудрялся в нашей небольшой двухкомнатной квартире находить всё новые места, где можно спрятать выпивку от сурового сына. В принципе, дома пил он не много, поэтому одной бутылки ему хватало на несколько дней. Он даже шутил так: пью на троих, то есть на три дня. А потом выходил во двор, где его уже поджидали дружки-собутыльники, с которыми он, впрочем, почти не пил, но регулярно проставлялся. А к вечеру приходил домой и снова прикладывался к своей заначке, в культурной, как он говорил, обстановке.

Я не знаю, когда это началось. Я имею в виду, когда отец начал пить. Нет, он, конечно, никогда не был трезвенником, как и большинство врачей, – иногда выпивал, но в меру и, как правило, по какому-нибудь случаю. Пока я рос и мы жили вдвоём, я даже не помню, чтобы отец когда-либо был не то что пьяным, а просто навеселе. Кажется, он тогда вообще не пил. Разве что на Новый год да на свой день рождения – на мой он вместе со мной пил лимонад.

Мать ушла от нас, когда я был ещё совсем маленьким, так что я её даже не помнил. И даже не знал, как она выглядит, потому что ни одной фотографии матери дома не было. У меня был только отец. Отец-одиночка. Но меня это никогда не смущало. Конечно, в детстве я иногда спрашивал у него, где моя мама, на что отец неизменно отвечал, что она уехала в далёкую экспедицию и пропала. Когда я подрос, от «добрых» соседок я узнал, что на самом деле мать нас бросила – в один прекрасный день собрала вещи и уехала в неизвестном направлении. Почему она так поступила, в чём была причина её бегства, я от отца так и не добился и постепенно смирился со своей участью полусироты.

Окончив школу я уехал в Рязань и поступил там в медицинский. Отец настаивал, чтобы я поступал в Самарский медуниверситет, который он сам окончил, но мне хотелось перебраться поближе к столице. Пробиться в московский ВУЗ для меня казалось невозможным, поэтому я остановил свой выбор на Рязани. Впрочем, окончив РязГМУ имени Павлова с отличием, я всё же набрался наглости и попытал счастья в столице. И мне повезло – я поступил в ординатуру, успешно отучившись в которой, был принят на работу в одну из московских горбольниц на должность хирурга-травматолога. Надо сказать, что в ординатуре мне часто доводилось участвовать в операциях, связанных с черепно-мозговыми травмами, и я грезил в недалёком будущем стать нейрохирургом. Спустя год с небольшим такая возможность представилась. Пройдя дополнительный курс, я был допущен к человеческим мозгам. Поначалу всё складывалось неплохо, но потом…

Я посмотрел на часы: 7:59. Что-то дорога до работы в этот день как будто стала длиннее. Я отчётливо помнил, что, когда выходил из дома, было без четверти восемь, а значит, до больницы я должен был дойти к 7:57 – три минуты, чтобы подняться на второй этаж, дойти до ординаторской и надеть халат. Где, интересно, я потерял целых две минуты? Неужели я так задумался, что сбавил привычный темп до недопустимо медленного?

Я открыл входную дверь, ведущую в приёмный покой, миновал отделение и поспешно взбежал по лестнице на второй этаж. И нос к носу столкнулся с Чуйкиным, заведующим травматологическим отделением.

– Субботин? – строгим голосом произнёс он и демонстративно посмотрел на свои роскошные наручные часы.

Он всегда делал это демонстративно, отчего казалось, что он как будто хвастается своими часами, а не проверяет время. А хвастаться было чем – дорогой «Ролекс» смотрелся шикарно. Вот только возникал вопрос: на какие «шиши» завотделением городской, пусть и центральной, больницы купил себе такую роскошь? Впрочем, это не моё дело.

– В приёмном покое задержался, – соврал я и поспешил в ординаторскую.

– Я проверю! – крикнул мне вслед Чуйкин.

Поздоровавшись с коллегами, я накинул халат и сунул ноги в сиреневые кроксы. Я хотел купить чёрные или белые, но таковых на мою ногу не нашлось – в магазине сказали, что все разобрали, а когда привезут, неизвестно. Что поделать – сорок первый, как оказалось, самый ходовой размер. Так что пришлось мне довольствоваться сиреневыми, потому как мои старые кроксы окончательно развалились.

– А где Фёдор? – спросил я.

Фёдор – это мой ординатор. То есть молодой пацан, очкарик, насильно прикреплённый ко мне ординатурой. Я поначалу сопротивлялся, но потом понял, что в обладании собственным ординатором тоже есть свои прелести. Например, всю бумажную работу, а её в последние годы стало чертовски много, я благополучно скинул на Фёдора.

– Не дождался тебя, на обход пошёл, – усмехнувшись, ответил лопоухий весельчак Игорь, один из моих коллег-хирургов, у которого я принимал в этот день дежурство.

– Везёт же некоторым! – добавил Виктор, ещё один коллега, жуткий зануда. – Коль, ты бы мне его на время одолжил, а то у меня с отчётами полный завал.

– Обойдёшься, – ответил я и пошёл искать Фёдора.

Он действительно уже начал обход, внимательно изучая последние записи в историях болезни, выслушивая и записывая всё, о чём они ему вещали пациенты. Большинство из того, что он записывал, на мой взгляд, не имело никакого смысла, но мне не хотелось разрушать энтузиазм ординатора, поэтому я ничего ему не говорил, а лишь старался выделить из всей этой каши, самое важное.

– А, вот вы где, Фёдор Иванович! – воскликнул я, найдя ординатора уже в третьей палате.

– Доброе утро, Николай Павлович! – отозвался он и широко улыбнулся. – А я вот тут…

– Знаю, знаю. Ну, что, как у нас дела? – спросил я у лежавшей на крайней кушетке сухонькой старушки с переломом большеберцовой кости.

– Спасибо, доктор! Уже гораздо лучше.

Я пробежал глазами историю болезни и, не найдя ничего нового, повернулся к Фёдору:

– Ну что, тогда всё по плану.

– Понял, – ответил Фёдор, снял очки, торопливо протёр их краем халата и вернул на место.

– А скоро меня отпустят? – жалобным голосом спросила старушка.

– У вас есть, кому ухаживать за вами? – спросил я.

– Есть. Дочка есть. Она, правда, весть день на работе, но я и сама смогу…

– Сможете, конечно. Но, в любом случае, думаю, дня три вам ещё придётся у нас полежать.

– Три? Ну, хорошо. А то я…

Но я уже не слушал её и, пока она что-то говорила Фёдору, уже общался со следующей пациенткой, молодой, симпатичной женщиной, умудрившейся крайне неудачно свалиться со стремянки. Я как раз три дня назад делал ей операцию – собирал из осколков пяточную кость.

– Как себя чувствуете? – спросил я.

– Ничего, – ответила она. – Только болит ещё сильно.

– Немудрено. При такой травме. Но ничего, скоро пройдёт.

– Скажите, доктор, а я смогу после этого нормально ходить?

– Плясать будете! – уверенно сказал я и повернулся к следующей пациентке (их в палате было четыре).

Потом были ещё две мужские палаты, и снова женская. Закончив осмотр, Фёдор пошёл отдавать распоряжения на пост, а я вернулся в ординаторскую. Там ещё никого не было, и я уже собрался растянуться на диване, чтобы поваляться до планёрки, которая у нас почему-то называлась конференцией. Для солидности, наверное. В это мгновение дверь распахнулась и в ординаторскую вошла Катя, медсестра.

– Доброе утро! – проворковала она.

– Давно не виделись, – буркнул я.

– Ну, зачем ты так, Коля?

– Катюш, ты чего хочешь?

– Я ни…

– Мне нужно отдохнуть, прийти в себя. У меня конференция скоро. У меня целые сутки дежурства впереди.

– Прости, пожалуйста. Я просто хотела сказать, что мне сегодня ночью было очень хорошо с тобой.

– Мне тоже, Катюша.

– Когда мы с тобой снова увидимся?

– Ну мы же с тобой уже видимся.

– Нет, я имею в виду другое. Ты же прекрасно понимаешь.

– Что же он понимает? – раздалось у Кати за спиной, и в ординаторскую вошла старшая медсестра Алина.

Она окинула презрительным взглядом вдруг съёжившуюся Катю и уставилась на меня своими пылающими гневом огромными глазами.

Катя выскользнула из ординаторской, а Алина подошла ко мне и повторила:

– Так что же он понимает?

– Ой, Алина, не начинай, – сказал я, неуверенно посмотрев на неё.

– Кобель! – бросила она и вышла из ординаторской, громко хлопнув дверью.

– Кобель, – повторил я и наконец улёгся на диван.

– Ну вот, я же говорил, что Субботин первый займёт его! – воскликнул зануда Виктор, в компании коллег вернувшийся с обхода.

Потом был обычный рабочий день. Конференция, три плановые операции, вечерний обход – на этот раз уже общий. Я как дежурный врач должен был обойти всех пациентов отделения. Слава богу, ничего необычного не случилось, и я спокойно вернулся в ординаторскую, где Фёдор уже приготовил чай с бутербродами. Как мой ординатор он тоже остался со мной на ночь дежурить.

Было уже около полуночи и я, расположившись на диване, готовился погрузиться в сладкие объятия Морфея, когда телефон на столе разразился пронзительной трелью. Дремавший за столом Фёдор от неожиданности чуть не свалился со стула. Несколько секунд он растерянно оглядывался, пытаясь понять, что это так омерзительно пиликает.

– Телефон, – подсказал я.

Фёдор схватил трубку.

– Травма… Понял. Это из приёмного, – сообщил он мне.

– Чего хотят?

– Зовут.

– Зачем?

– Так это… человека привезли. С черепно-мозговой.

– Этого ещё не хватало.

Я резко сел на диване. В глазах на мгновение потемнело.

– Идём? – спросил Фёдор, он уже стоял возле двери.

Внутри у меня неприятно завибрировало, словно весь мой организм противился тому, чтобы сейчас встать и отправиться в это треклятое приёмное отделение. И всё же поднялся.

– Идём, – сказал я.

В приёмном стояла суета. В принципе, это вполне обычное состояние для этого отделения. На каталках лежали мужчины и женщины разных возрастов, чаще всего пациенты хирургии и кардиологии. Для травматологии, или как её сокращённо называли «травма», был не сезон – у нас аншлаги, как правило, случаются зимой. Впрочем, для некоторых людей неважно, какая на улице стоит погода, – они умудряются поскользнуться и на совершенно сухом асфальте или споткнуться там, где и спотыкаться-то не обо что. Ну, или забраться на криво стоящую лестницу, а то и вовсе позабыть, где они находятся и просто шагнуть в пустоту, например, со стремянки.

Так и тот пациент, к которому меня вызвали, нашёл своей башкой что-то, видимо, очень твёрдое и хорошенько к нему приложился, о чём красноречиво говорила насквозь пропитанная кровью марлевая салфетка. Мужик лет сорока, без сознания, в грязной мятой одежде, лежал на правом боку и источал отвратительный запах всего, что только может быть отвратительным. И хотя подобные пациенты нередко попадали к нам в «травму», я никак не мог к этому привыкнуть и всякий раз невольно морщился и задерживал дыхание при их осмотре.

Я приподнял салфетку. Волосы пациента были пропитаны запёкшейся кровью, и как следует всё разглядеть было невозможно. Тем не менее характер раны говорил об открытой травме.

– Анализы? – спросил я у медсестры.

– Уже отправили в лабораторию.

– Невролог уже смотрел его?

– Нет ещё.

– Кто из нейрохирургов доступен?

– Никого.

– Как никого? – У меня внутри всё похолодело.

– Двое в Самаре на конференции, – сообщила медсестра. – Один в отпуске. Всё.

– Ну и кто его будет чинить? – Я кивнул на пациента.

Медсестра пожала плечами и, посмотрев на меня, сказала:

– Вы.

– Но я не нейрохирург, я – травматолог.

Медсестра молчала. Собственно, что она могла сказать?

– А если у него приникающая? – продолжал я.

– Может тогда в областную? – неуверенно предложил Фёдор.

– В Самару? Нельзя – не доедет. Ладно, давай его на рентген, а потом в процедурную – пусть помоют хоть немного.

– Понял!

Фёдор взволнованно выдохнул и вместе с медсестрой поволок каталку с пациентом к лифту.

«Только бы не приникающая», – глядя им вслед, подумал я.

Травма у мужика оказалась проникающая, и это было плохо. Хуже некуда. Пока готовили операционную, а Фёдор искал запропастившегося куда-то анестезиолога, я морально готовился к предстоящему испытанию.

Наконец, облачившись в стерильный костюм цвета морской волны, я вошёл в операционную. Над столом вспыхнула ослепительно-белая лампа. Мужик всё так же лежал на боку, только теперь он был голый, укрытый лишь тонкой простынкой, и вроде бы даже не вонял. Впрочем, возможно мне так казалось из-за маски. В любом случае, нужно было начинать.

После того, как осколки черепа были удалены, выяснилось, что сам перелом не такой страшный – отверстие было незначительным, а значит, зарастёт само, пластину ставить не придётся. С другой стороны, это осложняло доступ к повреждённому участку мозга, где требовалось незамедлительно наложить швы на повреждённые сосуды, а также восстановить целостность оболочки.

И тут я почувствовал, как к моему животу будто приложили кусок льда. Ноги сделались ватными, а в руках возникла такая слабость, что я чуть не выронил инструмент. На лбу выступил пот, в глазах помутнело.

– Николай Павлович, всё хорошо? – спросила сестра.

– Хорошо, – буркнул я и сделал вид, что внимательно изучаю предстоящий фронт работ.

На самом деле всё было не то что нехорошо. Всё было просто ужасно.

– Ну-ка, Фёдор, – обратился я к ассистирующему мне ординатору. – Подойти сюда.

Фёдор встал на моё место и вопросительно взглянул на меня.

– Ты ведь оперировал с Алёхиным?

Алёхин был одним из наших нейрохирургов.

– Два раза, – отозвался Фёдор.

– Тогда ты знаешь, что делать. Давай, давай, – приободрил его я, заметив, как он вытаращил на меня свои казавшиеся из-за очков огромными глаза. – Привыкай к самостоятельности.

– А вы? – сглотнув, спросил он.

– А я буду тебе ассистировать.

Впрочем, несмотря на подрагивающие время от времени руки, Фёдор благополучно справился сам, и моя помощь ему не понадобилась. Как хорошо, что он буквально на днях ассистировал при точно такой же операции, подумал я. А вот мне действительно было дурно. Я с трудом достоял до того момента, как Фёдор наложил последний шов и передал пациента в руки медсестёр. Пациент был жив и спасён.

Сняв промокший от пота костюм, я торопливо умылся, облачился в халат и вернулся в ординаторскую.

– Николай Павлович, вы здоровы? – осторожно спросил Фёдор, спустя минуту войдя следом.

– Здоров, – буркнул я и, насыпав в кружку три ложки растворимого кофе, залил их кипятком из чайника.

– Мне показалось…– неуверенно сказал Фёдор.

– Тебе показалось, – отрезал я и добавил в кофе три куска сахара.

– Как я справился?

– Справился. Нормально.

– Я так боялся! – признался Фёдор.

– Я знаю. Я тоже, – сказал я и добавил: – За тебя.

– А если бы у меня не получилось?

– Что значит – не получилось? Ты вообще доктор или где? – повторил я любимую фразу отца, которую он произносил всегда, когда я начинал на что-то жаловаться или высказывал сомнение в своих способностях.

– Доктор, – помолчав, сказал Фёдор.

– Ну, тогда наливай себе кофе – крепче пока ничего нельзя – и отдыхай.

Фёдор последовал моему совету, а я, отхлебнув, поставил кружку на тумбочку и растянулся на диване.

Остаток ночи прошёл относительно спокойно.

Наутро, чуть свет, мы с Фёдором пошли на обход. Это самое удобное время. Пациенты ещё не проснулись – ты сам их будишь, включая свет и с шумом входя в палату – и пока не могут сообразить или не помнят, на что хотели пожаловаться. А с тебя и взятки гладки. Ты своё дело сделал, и теперь пациенты – забота их лечащих врачей и отчасти очередного дежурного. А ты со спокойной душой можешь отправляться домой и целый день отдыхать. Что я и не замедлил сделать, оставив Фёдора доделывать бумажную работу и «сдавать пост» сменщику. Я знал, что через полчаса заявится завотделением Чуйкин и обязательно будет орать, что я смылся, не дождавшись его. Но мне было наплевать. Поорёт и перестанет, пойдёт компостировать мозги кому-нибудь ещё. А Фёдор… он уже успел привыкнуть к такому. Да и что с него взять? Он же – ординатор, за врача, то есть за меня, не отвечает. Сегодня ему, правда, есть чем похвастаться – сам оперировал и не что-то там, а самую настоящую разбитую башку. Впрочем, я перед уходом посоветовал ему этого не делать и в отчёте указать, что операцию провёл доктор Субботин, то есть я. А то заведующего отделением чего доброго кондратий хватит.

По дороге домой я зашёл в магазин, купил немного продуктов, а то наши с отцом запасы были уже на исходе. Хотелось взять ещё бутылочку коньяку – так для расслабления после тяжёлого дежурства, – но в это время спиртное ещё не отпускали. Пришлось довольствоваться бутылкой кефира и пачкой дешёвого кофе – на дорогой денег у нас с отцом не было, но мы с ним и не были такими уж придирчивыми гурманами.

На этот раз дверь в квартиру была заперта, и меня это разозлило. Вот почему, когда я налегке, отец оставляет дверь практически нараспашку, заходи кто хочешь? А когда у меня обе руки заняты пакетами с продуктами, он взял и закрылся. Чертыхнувшись, я поставил один пакет на пол и полез в карман за ключами. И именно в эту минуту брелок обязательно должен был зацепиться за карман, причём намертво. Пришлось бросить на пол второй пакет и орудовать обеими руками. Освободив наконец ключи, я открыл в дверь и вошёл в квартиру.

В первую же секунду мне показалось, что-то не так. Но что? Мне потребовалось секунд пять, чтобы понять, в чём дело. А дело было в запахах. Нет, те основные, что, как я уже упоминал, навечно впитались во все поверхности: аромат кофе, запах табачного дыма и вонь несвежих носков – всё было не месте. Пропал запах перегара. Впрочем, это был самый нестойкий запах – спирт быстро выдыхается. Но это означало только одно – отец не пил, причём как минимум со вчерашнего дня. Что было на него совсем не похоже, и я насторожился.

– Па-ап!

Он не отозвался. Я заглянул на кухню. Чисто. Никакой бутылки на столе, и даже раковина в мойке пустая. Внутри у меня что-то как будто дзынькнуло. Я, зачем-то на цыпочках, прошёл в большую комнату, где обитал отец.

Он лежал на диване с закрытыми глазами, в одежде, в одной тапочке. Одна рука его свисала до пола, другой он что-то прижимал к груди. Спит?

Я подошёл ближе и прислушался. Потом пристально посмотрел на его грудь и понял – он не дышит. У меня у самого перехватило дыхание, и какое-то время казалось, что в комнате закончился воздух – так душно вдруг стало. Наконец я громко вдохнул и, опустившись на колени, осторожно взял отца за руку, за ту, что свисала. Рука была холодная, пульс не прощупывался. Я коснулся его шеи. То же. Вытащил из кармана мобильник и включил фонарик. Пальцами свободной руки осторожно развёл веки и посветил отцу в глаз. Зрачок не реагировал. Отец был мёртв.

Глава вторая

Я, конечно, не раз видел смерть и всегда при этом ощущал какой-то дискомфорт, но смерть отца подействовала на меня, как ледяной душ. Или даже как душ из жидкого азота – меня будто парализовало. Казалось, стоит мне пошевелить рукой, как она непременно оторвётся, упадёт на пол и разлетится на множество осколков. Вновь перехватило дыхание, и я, наверное, около минуты боялся даже попытаться вдохнуть – как будто в этот раз воздух в комнате действительно закончился, и стоит мне хотя бы потянуть носом, в лёгкие ворвётся какой-нибудь обжигающий ядовитый газ, и я сразу умру.

Когда же я наконец почувствовал, что вот-вот потеряю сознание, то осторожно, с опаской, сделал маленький вдох, потом чуть побольше, и наконец часто-часто с шумом задышал, словно набирающий скорость паровоз. И вспомнил, что я доктор. Я приподнял свисающую руку отца и положил её на диван вдоль тела. Рука оставалась достаточно гибкой, значит, с момента смерти прошло не более пяти часов. Стало быть, отец умер где-то под утро. Я приподнял вторую его руку, чтобы посмотреть, что он прижимает к груди. Оказалось, это маленькая фотокарточка размером не более чем четыре на шесть сантиметров. Взглянув на неё, я испытал новый шок. На снимке были изображены трое: отец, ещё молодой, с маленьким мной на руках, и красивая молодая женщина с грустной улыбкой на лице. Я смотрел на эту карточку не в силах оторвать от неё взгляд и даже на какое-то время позабыл об отце. Ведь это была наша семейная фотография, а женщина на ней – моя мать, чей облик я видел впервые в жизни. Когда ко мне вернулась способность соображать, я первым делом подумал: почему отец никогда не показывал мне эту фотографию? И как он умудрился так спрятать её, что я за все годы, что жил в этой квартире – пока рос, учился в школе и потом, когда после длительного перерыва вернулся в Сызрань – ни разу не наткнулся на неё.

Наконец я окончательно пришёл в себя и, повинуясь инстинктам и правилам, позвонил в «скорую».

Врач, в присутствии почти одновременно приехавших со «скорой» двух патрульных полицейских и нашего участкового, которого я, впрочем, раньше даже не встречал, осмотрел отца и подтвердил уже и так известный мне диагноз: обширный инфаркт миокарда. Участковый составил протокол осмотра тела и зафиксировал, что смерть наступила не в результате насильственных действий. Тело увезли в морг, а я пошёл на кухню, отыскал в одном из тайников отца непочатую бутылку водки и напился так, как никогда ещё в жизни не напивался.