Владимир Алексеевич Колганов
Феномен ДБ
Глава 9. Воспитание чувств
В этой главе я расскажу о Быкове-учителе – ещё об одном двойнике из того многообразия Быковых, которое пытаюсь охватить. Хотелось бы понять, в чём причина этого не вполне обычного для писателя пристрастия к работе в школе. Начнём с того, что Быков в этом своём увлечении не одинок. Можно припомнить Антона Макаренко с его трудовой колонией для несовершеннолетних и «Педагогическая поэмой», писателя Леонида Жуховицкого, который числился профессором университета… Да что далеко ходить, Лев Николаевич Толстой преподавал в основанной им Яснополянской школе, и Александр Исаевич Солженицын тоже был учителем. Правда, тут есть кое-какая разница – Дмитрий Львович не занимался обучением трудновоспитуемых подростков, и собственной школы он не основал, и не преподавал в отдалённой деревеньке. Что поделаешь, у каждого времени свои особые черты – теперь, насколько я могу судить, почётнее работать в столичной частной школе, а не где-нибудь в глуши [102]:
«Я просто люблю это занятие, не могу себе в нём отказать. А может быть, наследственность сказывается. Мать у меня довольно известный московский словесник, до сих пор преподаёт».
Наследственность – это серьёзный аргумент, однако должно быть что-то и сугубо личное, что-то вроде потребности души [102]:
«Я гораздо лучше выдумываю тексты, когда проговариваю их вслух. Поэтому мне нравятся какие-то концепции, идеи генерировать, когда я разговариваю с детьми».
Тут есть противоречие. С одной стороны, Быков ранее утверждал, что думает, в основном, когда пишет свои тексты. С другой, вдруг выясняется, что выдумывает тексты, проговаривая их вслух. И как прикажете это понимать? Возможно, и впрямь Дмитрий Львович, сидя за компьютером, шевелит губами, как первоклассник, выполняющий домашнее задание. Однако не будем придираться, поскольку речь здесь идёт не о проблемах творчества. Речь о подвижничестве, желании передать детям свои знания, да и вообще всё лучшее, что аккумулировал в себе за годы жизни. Однако Быков свою задачу представляет несколько иначе [102]:
«Я свою роль вижу в том, чтобы объяснить детям, что русская литература – это не мертвый музейный массив, пусть даже наступил и новый век, новое тысячелетие, а такая, пусть древняя, но очень полезная штука, которую нужно знать, чтобы избежать в своей жизни многих проблем. Очень трудно увидеть в этой работе что-то мессианское».
О мессианстве мы ещё поговорим. Обсудим и причины, по которым возникло это определение «мёртвого музейного массива». Ну а пока мне вспоминается, как я писал сочинение в шестом классе, посвящённое современной отечественной литературе. Написал его без единой грамматической ошибки, а в результате получил четыре балла, и всё только потому, что закончил фразой: «Читаю и учусь. Учусь и читаю». Дословно не помню, но было что-то в этом роде. Так вот, учительнице такой финал сочинения явно не понравился, поэтому свою оценку моего творчества она сопроводила вопросом: «И это всё?» Видимо, я должен был написать об удовольствии, которое получаю от чтения классиков советской литературы. Если учесть, что это был конец пятидесятых годов, то выбор, с позиции современного читателя, был невелик. Меня оправдывает то соображение, что учиться можно не только на лучших образцах литературного творчества, в частности, на произведениях классиков, но это не значит, что нужно всеми восторгаться.
Ну вот и Быков считает, что литература помогает школьнику избежать проблем. Однако следует иметь в виду, что у разных людей – разные проблемы. Тут многое зависит от семьи, а Дмитрий Львович преподаёт не только в государственной, но и в частной школе, где учатся дети состоятельных родителей. В таком заведении комфортнее и работать, и учиться, если иметь в виду материальное обеспечение. В конце концов, в частной школе тоже должен кто-нибудь преподавать, да и зарплата, по моим прикидкам, вдвое больше.
Но вот что Быков говорит об остальном [103]:
«Но контингент, господа! Большинство частных школ – это дети богатых, ничего не поделаешь. Богатые привыкли, что не они для вас, а вы для них. Пава, изобрази! Сверх того, родителей эти дети видят редко. Родители работают. С воспитанностью и чувством дистанции – проблемы. Оно, конечно, как вы себя поставите, так и будет, но ставить себя – такое скучное и трудоёмкое занятие!»
Надеюсь, Дмитрий Львович успел освоить методы Макаренко на тот случай, если придётся работать в школе с юными преступниками из богатеньких семей. Чего теперь только не бывает! Но, слава богу, вот что успокаивает [81]:
«Уточню, что это дети из хороших семей, олигархических, ну, артистических, мелкий бизнес, телевидение, мои коллеги журналисты и так далее».
Могу предположить, что в этом скучном, на первый взгляд, занятии Быков увидел спасение от проблем, связанных с дефолтом в 1998 году. Газеты могут и прикрыть, а школа никуда не денется. Тогда-то всё и началось, потом был длительный перерыв, а в 2007 году Быков с новыми знаниями и с новым пиететом к этому благородному занятию снова пришёл в класс [104]:
«Вот уже два года я читаю литературу в школе "Золотое сечение" и четыре года – историю советской литературы в школе "Интеллектуал". Я всегда мечтал работать в школе – и много работал в 90-е годы в школе 1214 на Мосфильмовской улице. Потом долго не работал и случайно сказал в одном интервью, что хотел бы вернуться в школу – и меня взяли и пригласили».
В принципе, такое приглашение вполне естественно. Тут сыграла свою роль не только благоприятная наследственность, полезные связи и репутация известного писателя и журналиста, но и то обстоятельство, что Быков не понаслышке знаком с историей русской литературы, ну а в его умении обо всём этом интересно рассказать, полагаю, никто не посмеет усомниться.
Но приведу ещё одно объяснение Быкова, почему он откликнулся на предложение стать учителем [105]:
«Во-первых, у меня так называемое артикуляционное мышление, как поименовала его в поденных записях Лидия Гинзбург: мысль приходит в процессе разговора, и какие-то важные вещи про литературу я зачастую понимаю именно в процессе разговора. Во-вторых, люди, полагающие, будто в школе может работать только мазохист или педофил, сильно недооценивают положительный эффект от общения со старшеклассниками».
Слава богу, о мазохизме в этой книге речи нет. Каков положительный эффект от общения с ученицами и учениками старших классов, даже не пытаюсь сформулировать, а то ведь могут обвинить бог знает в чём. К тому же, совершенно не осведомлен о порядках, принятых в наших частных школах. Знаю только, что в большинстве таких школ Франции и Великобритании используется гендерное обучение, то есть учащиеся разделены по половому признаку. Уверен, что Дмитрий Львович от преподавания в женском классе не откажется при случае: чувствовать на себе в течение урока взгляды двадцати пар восхищённых глаз – это ли не источник вдохновения для литератора!
Однако вернёмся к артикуляционному мышлению. Уже не в первый раз приходится сетовать на то, что разные ипостаси Быкова так и не научились договариваться между собой. Напомню, что ранее, в 2006 году, Быков-писатель утверждал, что мыслит, когда пишет [5]:
«Бывает артикуляционное мышление, когда человек думает в процессе речи. Кто-то лучше соображает во время еды, кто-то – во время любви. Я думаю, когда пишу».
Хотя у Быкова-учителя совсем другое мнение на этот счёт, такие разногласия ничуть не огорчают, поскольку на то они и двойники, чтобы в главном совпадать, а в незначительных деталях отличаться. Понятно, что у каждого из них свой собственный резон, диктуемый не только особенностями конкретной области приложения сил, но и требованиями работодателя. Ничуть не удивлюсь, если от учителя частной школы требуют исключительно артикуляционного мышления.
Однако куда интереснее узнать, какие важные вещи Быков понимает только в процессе разговора, то есть на уроке, а до начала урока об этом даже не догадывается [105]:
«Вот, например, нынешний одиннадцатый класс ужасно полюбил Леонида Андреева, а этого не надо. Это совсем не тот писатель, которого им следовало бы любить. <…> И предлагая им прочесть "Чёрные маски", не допускаю ли я их к яду? Объясняя им блоковскую "Интеллигенцию и революцию", не намекаю ли я на желательность перемен? Читая им гриновского "Крысолова" и обрывая на самом интересном месте – дальше, мол, сами, – не внушаю ли я им подспудно, что мы все окружены крысами?»
Я бы сказал, что это несколько запоздалые сомнения – раньше надо было думать, о чём на уроке говорить. Возможно, Дмитрий Львович думает перед уроком о материальной компенсации затрат, вложенных им в это благородное занятие [78]:
«В отношении образования государство должно сделать ровно две вещи: дать денег и оставить в покое. Сейчас в школе остались только те учителя, которых ничто, кроме любви к профессии, к школе не привязывает. Если нам дать учительскую зарплату в среднем по стране хотя бы в рамках полутора тысяч долларов (про две я уже молчу), если эта зарплата будет такова же, как средняя зарплата в частной школе, – всё! Мы всё остальное сами сделаем».
Что собирается сделать Быков в школе – это большой вопрос. Если прививать любовь к Родине, к достижениям отечественной культуры, такие намерения стоят больших денег. А вот если воспитает людей, для которых те ценности, которые разделяет большинство людей в России, это пустяки, что-то вроде пожухлой травы на ближайшем пустыре, тогда я бы не сказал, что его ученикам очень крупно повезло. Ну разве что они мечтают жить и работать где-нибудь в Европе или же за океаном. Поэтому и вызывает у меня сомнение эти его слова: «ничто, кроме любви к профессии, к школе…» Должен признаться, что меня такая однобокая любовь несколько смущает. Особенно в контексте рассуждений Дмитрия Львовича об идейности [106]:
«Учителя обязаны участвовать в гражданской активности. Потому что если не учителя, то кто? Учитель должен быть для ученика некоторым символом последовательности и идейности. Потому что если у учителя нет идей, у него, ещё раз повторю, нет той координатной сетки, на которую будут нанесены учебные материалы. Невозможно преподавать историю русской литературы, не имея убеждений».
Помнится, писал когда-то сочинение на тему об идейности литературы. Точного названия темы сочинения не помню, но вот что установку на идейность давали кураторы литературы из ЦК КПСС – это вряд ли кто-то сможет опровергнуть. И что же получается? За что боролись? Так может воскликнуть любой выросший при советской власти гражданин, у которого уши до сих пор болят от разговоров об идейности. А тут появляется некто Дмитрий Быков и начинает всё опять и снова. Это что же, безыдейных из школы надо гнать взашей?
Но нет, дальше Быков поясняет, что имел в виду:
«Невозможно рассказывать о конфликте Герцена и Некрасова, если вы не выбираете для себя какой-то стороны. Вы, конечно, обязаны быть над схваткой, но их страсть вы не поймете, если вы не будете разделять чью-то позицию. Или уж, во всяком случае, у вас должны быть чёткие представления о собственных идейных ориентирах».
Представления и ориентиры должны, конечно, быть. Но если учитель пристрастно, на основе собственных предубеждений станет оценивать на уроке суть какого-то конфликта, к чему же мы придём? Есть огромная вероятность, что со временем получим десятки и даже сотни двойников Быкова, мыслящих в точности, как он, и отличающихся только тем, за что им деньги платят. Появятся Быковы-менеджеры, Быковы-железнодорожники, возможно, даже Быковы-пилоты или Быковы-лингвисты, и не дай бог, если придётся столкнуться с Быковым-прокурором или Быковым-судьёй, выносящим приговор только на основе убеждений и собственного представления о справедливости, при этом игнорируя закон.
Дмитрий Львович понимает это, однако не в состоянии ничего с собой поделать [107]:
«Это очень политизированное поколение. <…> Я хочу уйти от политики, мне интереснее говорить про литературу, но они меня к этому силком возвращают. То есть принципиальная новизна одна: было поколение детей, которым всё это было совершенно "по барабану", сейчас поколение детей, которых это очень живо занимает».
Стоит посочувствовать Быкову – видимо, такие теперь ученики, что сами определяют и тему урока, и то, о чём хотелось бы поговорить. Не исключено, что главная роль в этом деле принадлежит родителям в строгом соответствии с принципом «кто платит деньги, то и заказывает музыку». Ну не могу же я поверить, что на уроках в московской школе царят насилие и произвол, что чуть не каждый день ученики издеваются над своим учителем: дюжие молодцы из старшеклассников привязывают его к стулу и вот теперь допрашивают, вытягивая из него силком всё, что он думает о текущем политическом моменте.
Если учесть политические предпочтения Дмитрия Быкова и то, что уйти от политики ему якобы не позволяют, то напрашивается следующий вывод. Возможно, я не прав, но что-то мне подсказывает, что его педагогика в значительной степени сводится к воспитанию чувства неприятия той реальности, в которой ныне Россия существует, и к побуждению своих воспитанников эту реальность во что бы то ни стало изменить. Но как же это сделать? На помощь, как всегда, приходят исторические аналогии [108]:
«Идея оглупления народа – она как государственная, как национальная идея не нова. Ещё Победоносцев утверждал, что именно университеты в России являются рассадниками нестабильности <…> и надо поэтому сокращать их количество. <…> Власть царская, например, была уверена во вреде просвещения, потому что полагала, что народ может терпеть такую систему управления, только будучи на 90% неграмотен. <…> Сегодня стабильность государственной системы с точки зрения власти находится в прямой связи с низким уровнем образования, это, что называется, к бабке не ходи. Это видно невооруженным глазом, особенно человеку, находящемуся внутри системы».
Ну, что касается количества вузов и университетов, то оно давно уже зашкаливает. Вера в то, что количество умных и честных людей в стране прямо пропорционально количеству высших учебных заведений, так же наивна, как и надежда на то, что выпускник Литинститута станет обязательно писателем. То есть грамоте и кое-каким премудростям его научат, однако не более того. Если же ему в голову четыре года втюхивали мысли некоего высокоидейного учителя, строго придерживающегося неких догм, которые никто не смеет и оспорить – в этом случае, уж точно, ни к бабке, ни к деду не ходи! Из дверей этого учебного заведения выйдут примитивные ортодоксы, напрочь отвергающие чужие мнения, но что ещё обиднее – не в состоянии чётко аргументировать своё. Такая вот неприглядная ожидает нас картина. Это в том случае, если Быков будет упорно следовать провозглашённому им принципу идейности и не сумеет избежать «соблазна стать маленьким сектантом – генералом в своем муравейнике, когда он весь мир полагает лежащим во тьме, а себя и ближайших учеников светилом разума» [104].
Глава 10. Выдавливая из себя
Это глава о комплексах. Вы скажете: а у кого их нет? Ну вот и хотелось бы разобраться с комплексами Быкова, тем более, что он сам присутствие их признавал и даже пытался кое-что «выдавливать» [13]:
«"Оправдание" – попытка избавиться от имперского комплекса, "Орфография" – борьба с комплексом либеральным, хотя не только. Не забывайте, что я писал её во время расправы с НТВ, никому в этой ситуации особо не сочувствуя и пытаясь хоть себе объяснить, в чём тут ловушка и чем это всегда кончается. "Эвакуатор" – борьба с собственной паникой по поводу террора, это написано за два послебесланских месяца. "ЖД" – попытка выдавить из себя варяга и хазара и посмотреть, что останется».
Итак, попробуем понять, что от всех этих комплексов осталось, с какой стати они когда-то появились и не было ли чего-нибудь другого в таинственной душе Дмитрия Быкова. Но для начала предоставлю слово Алексею Дидурову, который был знаком с героем этой книги [18]:
«Быков – первопреемник ужаса предков, аккумулировавший дореволюционный и послереволюционный страх нескольких поколений еврейской интеллигенции:
Как наши скрипки плачут в тоске предсмертной!
Каждая гадина нас выбирает жертвой
Газа, погрома, проволоки колючей –
Ибо мы всех беззащитней, – и всех живучей! …
Крепче целуйтесь, ребята!
Хава нагила!
Наша кругом Отчизна.
Наша могила…
Быков Дмитрий – олицетворенная и явленная в слове израненность его рода и народа».
На мой взгляд, тут всё понятно, и нет необходимости эту тему обсуждать. В моей голове тоже с юных лет, не говоря уже о предках вплоть до двадцатого колена, засела мысль, что все мы – жертвы ненавистного ига. Я имею в виду нашествие Чингисхана и его последствия. Хотя теперь историкп утверждают, что никакого ига вовсе не было. Но возникает вполне естественный вопрос: что раньше-то молчали? Теперь ничего уж не поделаешь, дело сделано, философы исписали тысячи страниц, доказывая вековую забитость русского народа. Но вот ведь – тоже как-то выжили.
Новый тезис от Дидурова, загадочный смысл которого заставляет меня включить своё воображение, чтобы в этом разобраться:
«Ему страшно жить и страшно умирать».
Страшно умирать, если не успел за свою жизнь что-то существенное сделать – ну хотя бы посадить пару деревьев, вырастить сына или написать десяток книг. Думаю, что на этот счёт теперь, по прошествии полутора десятков лет после статьи Дидурова, Быков может быть вполне спокоен. Я даже не стану это больше обсуждать. Что же до страха жизни, то здесь, помимо воспоминаний об армейской дедовщине или ожидания погромов, есть более важная причина. Страшно жить, если временами возникает мысль, что всё напрасно, что посаженное дерево засохнет, что сын вырастет бездарем и неудачником, а написанные книги лет через двадцать будут сдавать в макулатуру по гривеннику за экземпляр.
Скорее всего, именно эта боязнь провала, опасение того, что сам скоро станет неудачником, вызвали у Быкова озлобление по отношению к собратьям по перу [18]:
«С возрастом развилась у него мизантропия в отношении коллег. Быкова в писательском цеху боятся. Если б только кусался – ладно бы ещё, но к тому же обнаружилась ядозубость в критических статьях и даже в автопредисловиях к своим сборникам: "Рецензирование этой книги, а также любые упоминания о ней в негативном, позитивном или нейтральном контексте категорически запрещаются". И дальше список коллег и даже изданий. И угроза на случай, если не послушаются запрета».
Тут нечему удивляться. В конце 90-х и в начале нулевых у Быкова возникли проблемы с добыванием средств на пропитание семьи. Ни журналистика, ни бульварные романы, ни преподавание в школе не могли вывести из бедности. Кто-то во всём этом был виноват, и Быков в качестве объекта мести выбрал более удачливых писателей. Можно предположить, что появился новый его двойник – Быков-мститель.
Кстати, на возможность существования двойников задолго до меня указал Дидуров:
«Быков с Быковым, Быков со страной и государством (или народом), Быков с излюбленными идеалами и Быков с отталкивающими пороками его "во мне и вовне" мутузится на страницах своих писаний, как (по Лихтенбергу) два всадника на одной лошади».
А что прикажете делать, если нет сил сдержать свои эмоции, если откуда-то из подсознания так и прёт желание любым способом самоутвердиться, пусть не в качестве поэта и прозаика, но хотя бы в роли скандалиста? В тех обстоятельствах я бы не решился дать Быкову совет. Он сам, без посторонней помощи придумал, как можно привлечь к себе внимание. Что ж, в тот раз он угадал – сработало!
От мизантропии Быкова в отношении коллег плавно перейдём к более существенной проблеме. Честно говоря, даже не знаю, как начать, поскольку в приличном обществе такие темы обсуждать не принято. Пожалуй, всё же я рискну. А начну с полемики Быкова с Александром Солженицыным, когда в ответ на книгу бывшего изгнанника «Двести лет вместе» Быков в начале нулевых написал статью с очень похожим названием, только «вместе» заменил на «вместо», тем самым обнаружив некий новый смысл в описанной Солженицыным истории взаимоотношений русских и евреев, проживающих в России [109]:
«Короче, из всего сказанного напрашивается только один вывод, которого Солженицын как раз и не сделал. Даже и не знаю, почему, – точней, знаю, но не скажу. Евреям пришлось стать в России и публицистами, и мыслителями, и революционерами, и контрреволюционерами, и комиссарами, и диссидентами, и патриотами, и создателями официальной культуры, и её ниспровергателями, – потому что этого в силу каких-то причин не сделали русские».
В принципе, тут невозможно возразить – всё так и было. Однако причины этого явления, или замещения, на мой взгляд, предельно очевидны. Кровавая междоусобица 1918-21 годов и вызванная ею массовая эмиграция выбили из русской интеллигенции едва ли не лучшие её силы. Я уж не говорю про «философский пароход», на котором были высланы из страны многие деятели науки и культуры. Помимо этого было стремление бывших «граждан второго сорта» реализовать себя, воспользовавшись плодами свободы, провозглашённой Октябрём. И наконец, преимущества, которые получили евреи при поступлении в некоторые вузы. В последнее мне не очень верится, но вынужден сослаться на свидетельство кинорежиссёра Алексея Германа [110]:
«Чтобы устроиться в медицинском институте, мама бешено стала устраиваться еврейкой – евреев тогда брали, а русских нет. Доказать было трудно, и помогла взятка».
Здесь речь идёт о Татьяне Риттенберг, вернувшейся в начале 20-х годов из недолгой эмиграции.
Таковы, на мой взгляд, причины того, почему ведущие роли в политике, в науке, в армии, в искусстве и даже в ОГПУ-НКВД заняли евреи, а не украинцы и не русские. При желании можно было бы подсчитать, сколько, где и в каком звании – но ради краткости я просто сошлюсь на приведенное выше утверждение Дмитрия Быкова.
На этом обсуждение «национального вопроса» в СССР можно было бы и завершить, однако Быков сделал очень странный вывод [109]:
«Евреи сыграли такую, а не иную роль в русской истории потому, что в силу особенностей местного коренного населения им пришлось стать русскими».
Я бы не стал это комментировать, поскольку даже в тридцать пять лет можно и не такое «ляпнуть» – за собой иной раз тоже замечал. Я даже не против того, чтобы всё население России называли русскими. Я даже спокойно отношусь к такому заявлению Быкова, подтверждённому событиями 90-х [109]:
«Евреи делают российскую историю не вместе с русскими, а вместо них».
Но когда Быков говорит об «особенностях коренного населения» – этого либо явный перебор, либо проявление запущенного заболевания. Попробуем в этом разобраться.
Перенесёмся из 2002 года на десять лет вперёд. Дмитрий Львович к этому времени стал известным литератором, завсегдатаем «Эха Москвы», однако свою способность делать неожиданные выводы так и не утратил [111]:
«Вот я скажу вам ужасно рискованную вещь, но почти всё, что человек делает, он делает для психотерапии. Вот, как это ни ужасно. Стихи, создание каких-то гениальных проектов … всё самое лучшее – творчество, секс, научные открытия, освоение новых земель – всё делается из психотерапии. А всё плохое ради тщеславия. Вот, я бы как раз разделил все занятия – одно для психотерапии, другое для тщеславия. Вот, занятий для тщеславия у меня, слава богу, почти не осталось».
Вроде бы снова Быков иронизирует над самим собой, или хотя бы желает поразить публику парадоксальными суждениями. Но даже в шутке можно обнаружить долю истины. Я допускаю, что в том случае, когда истощается запас заранее приготовленных для беседы фраз, Быков вынужден раскрывать тайники своей души и высказывать то, о чём в иной ситуации говорить бы постеснялся. Так вот, если принять последнее его заявление, тезис о том, что евреи стали русскими, следует квалифицировать как одно из средств психотерапии. Вряд ли это средство помогло – в «ЖД» всё то же самое, но только обёрнутое в фантастическую форму.
Теперь мы подошли к очень интересному вопросу: как можно избавиться от навязчивых мыслей и переживаний, которые не дают спокойно жить. Мне уже пришлось писать о том, как Михаил Булгаков вылечился от морфинизма, ставшего итогом несчастной, почти трагической любви к княгине Кире Алексеевне Козловской. Метод одновременно сложный и простой: «всю свою боль, душевные страдания писатель переносит на своих героев, при этом сам постепенно избавляется от мук» [112].
Не знаю, кто подсказал Быкову подобный метод, однако он им пользуется, согласно собственному его признанию [113]:
«Есть три способа борьбы со страхом. Есть нейролептики, таблетки, которые в таких случаях пропишет любой психотерапевт, но это способ паллиативный и дорогостоящий. Есть, разумеется, водка, которая хороша в момент употребления <…> И, наконец, третий способ – попытаться страх трансформировать литературно. Беда в том, что на это не всегда хватает внутреннего резерва. <…> Пока мы можем писать, мы можем обходиться без водки и без таблетки».
Только сейчас задумался: когда я пил водку, мешая её с пивом, может быть, тоже пытался избавиться от страха. Но это дела давно минувших дней, теперь и не припомнишь, в чём причина. Слава богу, без таблеток обошлось. А если бы отслужил три года в армии? Ой, и не говорите!
Однако здесь, признаться, вовсе не до шуток, особенно если речь зашла о «литературной трансформации». Штука это непростая – даже в словарях не смог найти ответ. Только в главе «Невротик» недописанной книги Быкова о Маяковском прослеживается некая продуктивная мысль, видимо, усиленная страхом самого автора перед старостью и смертью [114]:
«Разговоры о душевной болезни Маяковского вспыхивают нередко, но интереса не представляют: он был, конечно, невротик – но с полным сохранением самоконтроля, интеллекта, с безупречной нравственной шкалой. Иные полагают, что все эти неврозы были компенсацией огромного интеллектуального напряжения – увы, так не бывает: именно беспрерывная занятость, ежедневный плотнейший график были средством отвлечься от депрессии, от любых обсессий и от навязчивых мыслей о будущем, о старости, которой он боялся, и смерти, о которой предпочитал не думать вовсе».
Быкову больше повезло – во времена Булгакова и Маяковского медицина была развита ещё крайне слабо. Поэтому Михаилу Афанасьевичу не осталось иного средства, как только писа́ть и писа́ть, постепенно избавляясь от страданий. Жаль, что Маяковскому этого никто не подсказал, но видимо, поэзия от такой болезни не спасает. Напротив, к услугам Быкова целый вагон фармацевтических средств, но почему-то он отверг все эти нейролептики и седативные средства, а предпочёл воспользоваться рецептом, апробированным неким психиатром на Булгакове: писа́ть и писа́ть, причём как можно больше.
Не исключено, что у кого-то возникнут подозрения, будто я намеренно сгустил тут краски, ну а Дидуров вообще бог знает что себе вообразил. И не было у Быкова ни бессонных ночей, ни депрессивных состояний, не задыхался он от ощущения близкой смерти. Подумалось, ну и выдумщик этот Алексей Дидуров!
Но вот наткнулся на признание Быкова, датированное 2011 годом [14]:
«В первые два года брака мне часто случалось просыпаться по ночам от страха смерти (и раньше случалось, и теперь случается)».
Высказывалось мнение, что причина страха Быкова в том, что его «очевидно, сильно обидели во время службы в рядах Советской армии» [34]. Наверняка и в детстве из-за семитской внешности ему изрядно доставалось. Действительно, если поверить признаниям Быкова, изложенным в его «Квартале», так оно и было:
«Вспомни, как тебя в армии заставляли после отбоя сто раз отжиматься, и ты отжимался. Как тебя в школьном дворе возили рожей по асфальту, и ты молчал».
Этим многое можно объяснить: и страх смерти по ночам, и желание поиздеваться над коллегами, и ненависть к тем евреям, которые настаивают на своём, упорно не желая называться русскими. И даже невиданную плодовитость в литературном творчестве можно рассматривать как попытку доказать обидчикам, что «да, я талантливее всех их, вместе взятых». Вот отрывок из стихов, приведенных в романе Быкова «Эвакуатор»:
Смотри, как я пляшу,
последний стрекозёл,
Смотри, уродина…
Отсюда и яростное желание «выдавить из себя еврея», наглядно демонстрируемое в спорах со сторонниками консервативного взгляда на своё происхождение. Пример подобного спора я представлю чуть позднее.
Андрей Рогачевский, один из специалистов в области истории русскоязычного еврейства в Великобритании, ныне проживающий в Глазго, имеет свой взгляд на причины упомянутой особенности психики Дмитрия Львовича [115]:
«Общеизвестно, что отец Быкова – Лев Моисеевич Зильбертруд, по профессии врач – оставил семью, когда Быков был еще маленьким. Необязательно быть практикующим психоаналитиком, чтобы предположить, что комплекс отсутствующего отца-еврея, наложившийся на тот факт, что Быков – еврей не галахический, а следовательно, не может автоматически считаться у галахических евреев «своим», по-видимому, определяет для Быкова повышенную притягательность всего, что он считает еврейским, и одновременно – повышенное критическое отношение к этому еврейскому».
Галахически или же не галахический – это не столь важно. Куда важнее психическая травма, нанесённая ребёнку в результате трагического и неожиданного распада привычной среды обитания. Уход отца из семьи – это не какая-то царапина, это остаётся на всю жизнь, от этого уже нельзя избавиться. Вот и в своём «Квартале» Быков, как я могу предположить, пишет о том, что пережил когда-то сам:
«Ежи всегда живут семьями, хотя и без отца – мать выращивает ежат, а отец убегает. Мне это тоже понятно, я сам так рос. Большинство так росло. Кстати, это не столько травмирующий фактор – без отца вырастают нормальные дети, не хуже вас, – сколько ещё один предлог ощущать себя тут неправым: маменькиным сынком. Считается, что отец должен научить подтягиваться на турнике и ремонтировать карбюратор. Во-первых, мой отец вряд ли научил бы меня подтягиваться на турнике – он не умел в спорте и того немногого, что умею я; во-вторых, мы, маменькины сынки, добиваемся в жизни серьезных успехов, и карбюратор нам чинят другие люди, у которых были отцы».
Здесь ощущается желание как бы нивелировать «травмирующий фактор», успокаивая себя заверениями, будто всё, что было – всё оказалось к лучшему и ничего страшного не произошло. К этому можно добавить странную фразу, тоже из «Квартала»: «Отец после развода забирает к себе – ненадолго – сына». Только попробуйте представить такую ситуацию. Отец забирает сына к себе, ну а потом вдруг говорит: ты извини, сынок, но вместе жить мы с тобой не сможем. Так ли это было или же совсем не так, однако думаю, что не зря появились эти строки в упомянутом романе.
