Владимир Алексеевич Колганов
Феномен ДБ
Ещё одно замечание Быкова по поводу литературы [55]:
«Сегодня литература боится объективно взглянуть на вещи, ибо то, что она увидит, будет неприглядно. Это потребует конкретных действий. Писатели – и читатели – к ним пока не готовы. Отсюда разговор о чём угодно, кроме главного».
Пожалуй, можно согласиться, но только с тем, что писатель не готов. То есть далеко не каждый может образно, талантливо написать о нашей жизни. Пытается найти ответы в прошлом, однако ничего подходящего и вразумительного не находит, а потому вынужден обратиться к мистике и прочим «чудесам». Примерно так наши далёкие предки, напуганные молнией и громом, искали объяснение в существовании языческого божества.
Глава 4. О Борисе Пастернаке
Честно признаюсь, о книге Дмитрия Быкова, посвящённой Борису Пастернаку, не хотелось бы писать. Многое в поэзии Бориса Леонидовича мне по душе, однако, что это был за человек, я пока не разобрался. Но почему-то кажется, что Быков-аналитик вряд ли сможет мне помочь – ему бы разобраться как-нибудь в самом себе. Впрочем, в трудах из серии ЖЗЛ есть несомненная ценность – уже за подбор информации следует авторов этих книг горячо благодарить. Страшно представить, сколько времени потребовалось бы читателю, задайся он целью самостоятельно переворошить всё, что содержится по нужной ему теме в хранилищах библиотек и на страницах интернета. А тут, пожалуйста – всё под рукой, только успевай отделять зёрна от плевел. Так что положительный эффект от издания книги о Борисе Пастернаке не вызывает у меня сомнения.
Вот и критик Никита Елисеев пишет [56]:
«Все, что излагает в своей книге Быков, уже было изложено в разных статьях, книгах, воспоминаниях, нужно было все это собрать в книжку. Так собрать, чтобы это было не скучной грудой фактов, а сюжетным повествованием».
Кстати, о скучной груде фактов. Когда штудировал книгу Алексея Варламова о Михаиле Булгакове из той же серии ЖЗЛ, меня ни в коей мере не интересовало, как автор интерпретирует те или иные события из биографии писателя. Вот так и здесь – ценность книги для меня определяется полнотой содержащейся в ней информацией. Однако Быков написал книгу, в которой предложил своё субъективное мнение о жизни и творчестве поэта, наверняка этим доставив удовольствие многим своим почитателям. Смогу ли я оценить достоинства и недостатки этой книги, если никогда не занимался исследованием биографии и творчества Бориса Пастернака? Да вряд ли. Вот, скажем, Юрий Павлов в статье «Премированная хлестаковщина» указывает на необоснованность некоторых выводов, касающихся отношений Пастернака и Цветаевой – похоже, Быков не разобрался в некоторых датах [57]:
«Например, в третьей части этой главы уже в первом абзаце утверждается: "В сорок первом, когда немцы стояли под Москвой, Пастернак испытывал невероятный подъем – а Цветаева покончила с собой". Однако, когда поэтесса ушла из жизни, немцев под Москвой не было, они были на расстоянии 400 километров от столицы. 19 октября фашисты занимают Можайск, их отделяет от Москвы всего 110 километров, – Пастернак же пятью днями раньше отбыл в эвакуацию. А подъем, о котором говорит Быков, начался еще весной, "после Гамлета", с написания, по словам Бориса Леонидовича, лучшего из того, что им когда-либо было создано».
Понятно, что подобные неувязки в тексте мог заметить только опытный литературовед, знаток творчества и биографий Пастернака и Цветаевой. Впрочем, кое-кто может Юрию Павлову возразить – мол, это всё малосущественные детали, они не могут повлиять на тот образ Пастернака, который создал Быков и предложил своему читателю. Однако если есть неточность в мелочах, закрадывается сомнение, а прав ли Быков в своих выводах? Но это предстоит решать специалистам, мнения которых я намерен обсудить в этой главе.
Пространную статью о книге Быкова написал уже упомянутый критик Никита Елисеев. Вот как он пытается оправдать попытки привнести в жизнеописание Пастернака авторский взгляд на ход истории и субъективное представление о том, как поэт воспринимал те или иные события, происходившие в стране [56]:
«Сейчас время толстенных кирпичей, обобщающих и – в то же время – популярных работ. Но в таких работах не обойтись без концепции, без сюжета той жизни, с которой работаешь».
На мой взгляд, сюжет лучше бы оставить для романа, а то ведь что может получиться: роман окажется в итоге рыхлым, как перистые облака, ну а документальное жизнеописание будет следовать изгибам мироощущения одного лишь автора. Тогда возникнет неизбежный вопрос: о ком книга – о себе, родимом, или же о Пастернаке? Причина в том, что понять психологию другого человека не каждому дано. Вот и сам Быков в одном из интервью вполне авторитетно заявил, что в мыслях и переживаниях, которые стоят за его собственными текстами, вряд ли кто-то сможет разобраться. Получается так, что понять истинного Быкова нельзя, а Пастернака – почему не попытаться?
Ну что ж, попытка реализована и получился девятисотстраничный труд. Теперь авторское мнение можно выдать за непререкаемую истину и на его основе внушать читателям свои идеи, оставляя за скобками вопрос, насколько они соответствуют мыслям и чувствам Пастернака. Похоже, что с таким подходом согласен Елисеев [56]:
«Биографии – штуки поучительные. Пишущий биографию всегда под сурдинку поучает: вот, дети, с кого надо делать жизнь <…> или наоборот: дети, если будете так безобразничать, как этот дядя или эта тётя, то и вам будет так же скверно, как этим дяде-тёте. Быков вообще склонен к поучениям, к морализаторству…»
Если допустить, что Быков писал книгу для своих учеников, тогда многое становится понятным. Тогда оправдана и его тяга к педагогике – ведь на уроках, посвящённых Пастернаку, можно цитировать самого себя. Тем более что дети не смогут опровергнуть своего учителя, да что говорить, не каждый студент на лекции по литературе осмелится спорить с самим Быковым. Для этого требуются и знания, и способность критически переосмысливать то, что тебе желают втолковать. Возможно, со временм кто-то и оспорит выводы, сделанные Быковым, однако за годы, прошедшие с момента опубликования этой книги, серьёзных возражений не последовало. Не стану возражать и я, а потому продолжу анализировать мнения знающих людей.
Когда критик пытается оправдать излишнюю субъективность автора, иной раз доходит до смешного. Вот и Никита Елисеев делает «открытие» [56]:
«Биография поэта, написанная поэтом же, волей-неволей становится профессиональным и житейским кредо пишущего поэта».
Вот уж никак не ожидал! Неужели Быков написал не биографию, а собственное «кредо»? Так и хочется воскликнуть: нам бы про Бориса Леонидовича, ну а кредо оставьте при себе! На мой взгляд, автором книги о поэте вовсе не обязан быть поэт – я думаю, всё согласятся с тем, что Пастернака и Быкова даже в своём воображении рядом не поставишь. Так что не стоило даже упоминать в этом контексте о Быкове-поэте.
Читаешь вроде бы статью, которая должна объективно оценить и разъяснить то, что содержится в книге, а в результате возникают новые вопросы, поскольку к авторскому кредо присовокупляется кредо критика с его оригинальным толкованием психологии Бориса Пастернака [56]:
«В Борисе Пастернаке немало мушкетерского. Рисковал, пил, ссорился с властями, мирился с властями, любил красивых женщин. Была в Пастернаке какая-то изумительная суперменская повадка. <…> Пастернак – он ведь вроде Джекки Браун из одноименного фильма».
Супермен и мушкетёр – это бы ещё куда ни шло, хотя такие сравнения вряд ли подойдут для российского поэта и писателя. Однако сравнение с какой-то Джекки Браун – это нечто запредельное! Неужели книга Быкова способна вызывать подобные ассоциации? Слава богу, сам автор избежал этих искушений и не стал использовать столь популярные с точки зрения Никиты Елисеева понятия и имена. На мой не слишком просвещённый взгляд, если уж очень хочется, можно сравнить Пастернака, например, с гусаром, да и то было бы непозволительной вольностью или неоправданной натяжкой.
В последние годы редкая статья обходится без упоминания социума или хотя бы чего-то социального. Вот и Елисеев этого увлечения не избежал [56]:
«Пастернак так умудрился себя сориентировать в социальном пространстве, что в самый разгар травли за ним присылали машину, чтобы везти не на Колыму, а в ЦК – побеседовать…»
Вряд ли Пастернак использовал такое, ныне модное понятие, как социальное пространство. Но я бы и это критику простил, даже его неспособность ясно выразить мысль, не прибегая к неуместной в этом случае фразеологии. Но ставить в заслугу Пастернаку то, что за ним прислали легковой автомобиль, а не машину для перевозки арестованных… У меня нет сомнения, что Пастернак даже в тяжелейшие для него годы держался на людях с достоинством – этому способствовал авторитет известного поэта. Однако пытаться выразить ему почтение столь примитивным образом – вряд ли это допустимо в контексте обсуждения его биографии. Вот не хватало бы ещё в качестве решающего аргумента указать марку автомобиля – не «эмка», не «победа», а непременно «ЗИС-110» или «понтиак» 1937 года выпуска!
Судя по всему, мнение высказанное критиком, основано не на реальных событиях, а на диалоге Пастернака с представителем ЦК, созданном воображением Быкова. Критик комментирует эту беседу в восторженных тонах, так что в конце каждой фразы стоило бы ставить не точку, а восклицательный знак, возможно, даже несколько [56]:
«Ну правда же, диалог если не из тарантиновских фильмов, то из фильмов братьев Коэн. Американский диалог: одиночка ведёт разговор с мафией на равных. И мафия уважает, опасается одиночку».
Спасибо и на том, что Борис Леонидович всех не перестрелял, а то не пришлось бы мне комментировать эту статью, а критику ломать голову, подбирая подходящие слова, чтобы выразить восхищение книгой Быкова. Честно скажу, что меня больше потрясает стойкость Ольги Берггольц на допросах в застенках НКВД, чем невозмутимость Бориса Пастернака. И уж наверняка написанный Быковым диалог уступает в художественной ценности эпизоду с допросом Аглаи Петровны из романа «Я отвечаю за всё», последней части знаменитой трилогии Юрия Павловича Германа.
Но возвратимся к рецензии Никиты Елисеева на книгу Быкова [56]:
«Он пишет книгу об удавшейся жизни. Красивые здесь красивы, плохие – плохи, а хорошие – хороши. Здесь нет полутонов. Каждый здесь получает то, что заслуживает».
Неужто Пастернак был настолько примитивен, даже, может быть, прямолинеен, что личность его можно описать, не используя полутонов. Да я ни в жизнь такому не поверю! Уверен, ни Пастернак, ни окружавшие его люди этого не заслужили. Я бы даже о Быкове не стал писать, если бы издатель предложил воспользоваться всего лишь несколькими красками, ни в коем случае их не смешивая, чтобы получить эти самые полутона. Только на агитплакатах всё так просто и понятно, а к жизнеописанию литератора обычно предъявляются иные требования. Но в данном случае, похоже, всё зависело лишь от желаний автора статьи.
Возможно, некая упрощённость в описании психологии героев книги Быкова имеет непосредственную связь со следующим выводом Никиты Елисеева [56]:
«Дмитрий Быков мономан. У него – одна, ну от силы три идеологемы, которые он с непревзойденным талантом и упорством излагает во всех своих произведениях. История – нечто вроде погоды, никуда не деться от её изменений, что же до поэтов, то лучшие из них те, кто живут в согласии с климатическими изменениями общественной погоды; те, что живут в ладу с историческими зимой, весной, летом, осенью. Высокий конформизм, стоицизм героического обывателя».
Вот этот обывательский конформизм, который, по мнению критика, приписывает Быков некоторым персонажам своих книг, является следствием упрощённого подхода автора не только к истории страны, но и к людям, делавшим эту историю. На самом деле всё куда сложнее, однако даже формата книги не хватит, чтобы попытаться это доказать. Ну разве что попробовать разобраться с исходными мотивами и психологией героя этой книги. Но это тема следующих глав. Здесь же вынужден заняться некими тайнами Бориса Пастернака [56]:
«Ведь все всё знают о Пастернаке. <…> И про звонок Сталина, и про скандал с “Доктором Живаго”, и про жён и любовниц знают, а вот поди-ка рискни – собери всё, что известно об этом человеке. <…> Именно что – рискни, потому что не было более таинственного человека в России, чем Пастернак. <…> Речь не о его текстах, а именно о нём…»
Таинственный человек, о котором все всё знают – это что-то новое. Даже для серии «жизнь замечательных людей». Возможно, Никита Елисеев имел в виду, что каждый знает понемножку, ну а рисковый Быков всё сложил, собрал, и в результате получилась книга в девятьсот страниц. В общем-то, выглядит вполне логично за исключением одного: в чём заключается тайна Пастернака? Если б знал заранее, что с именем поэта связана какая-то загадка, бросил бы эту писанину и занялся исследованием жизни Бориса Пастернака. Возможно, написал бы новую «Загадочную К.» – это название главы из книги о Булгакове [112].
Но вот наконец-то дан ответ – привожу цитату из статьи Никиты Елисеева [56]:
«Одно из лучших определений Пастернака, одно из лучших определений его тайны – “человек с врождённым и обостренным чувством среды”. “Обострённое чувство среды” у Дмитрия Быкова получилось куда как хорошо».
Что касается «чувства среды», даже не стану обсуждать. Прошу прощения за неуместный каламбур, но не хотелось бы докатиться, скажем, до «обострённого чувства пятницы», когда в перспективе субботний и воскресный отдых. Мне больше по душе привычный термин «обострённое восприятие действительности». Вот против этого не стал бы возражать, с той оговоркой, что это обязательное качество для каждого поэта и писателя. Кстати, и у Быкова налицо признаки такого «обострения», иначе даже не стоило бы о нём писать.
Закончив обсуждение рецензии Никиты Львовича Елисеева на книгу о Пастернаке, обратимся к ещё более восторженному почитателю талантов Быкова. Лев Михайлович Данилкин имеет свой оригинальный взгляд и на саму книгу, и на автора [58]:
«Быков Д.Л. написал биографию Пастернака, и значение этого гроссбуха вполне соразмерно его толщине. Во-первых, Пастернак здесь не просто сочинитель рифмованных строк, а модель поведения. Во-вторых, Быков в культуре фигура (и интеллект) такого масштаба, что каждый текст, в который он серьезно, без дураков, вкладывается, – событие».
Если поверить Льву Данилкину без дураков, то Пастернак – всего лишь некая модель поведения, ну а Быков – фигура необычайного масштаба. Мало того, по мнению Данилкина, Быков ещё и гид, и архивариус, и романист, и военкор. Не много ли для одного? Если учесть, что Быков претендует на «вакансию поэта», то остаётся удивляться, зачем он «опустился» до описания биографии Бориса Пастернака, а не посвятил книгу самому себе. Пожалуй, этим обстоятельством даже критик удивлён, однако вскоре, пошевелив своим серым веществом, авторитетно заявляет, что книга о Пастернаке – это «жизнеописание двойника». Теперь только и я начинаю понимать, что Быков написал о Быкове!
В своём утверждении критик несомненно прав – Быков с удовольствием копается в самом себе, поэтому герои многих его книг – это сплошные двойники. Если не удаётся понять или заново придумать психологию своего героя, приходится взять за основу самого себя, свои надежды, взгляды, желания явные и скрытые от посторонних глаз. То есть приписывать, скажем, Пастернаку, то, о чём, скорее всего, он никогда не помышлял. Иначе получится «скучная груда фактов», а не книга.
Весьма любопытно и упомянутое в рецензии Данилкина достижение «быковского Пастернака», выразившееся в «урегулировании отношений с собственным генетическим еврейством». Поскольку речь о двойнике, было бы любопытно разобраться с тем, как Быков регулировал собственные отношения. Но к этому будет повод обратиться в одной из следующих глав.
С утверждением Данилкина, будто «Пастернак» – это «900-страничный памятник», пожалуй, соглашусь. Сколько бы ни было в подобном монументе напечатанных страниц, памятник – он и есть памятник, вне зависимости от того, сидит он или же стоит на книжной полке. Но вот поверить критику, что памятник «парит над пьедесталом», при всём своём желании не могу – естественнонаучное образование никак не позволяет.
А в завершение своей заметки критик восклицает [58]:
«Это не то что образцовая биография – так, как Быков, другим писать нельзя: он разглядывает Пастернака как своё предыдущее воплощение».
То ли двойник, то ли предыдущее воплощение – никак не разберусь. Хотя возможно зря голову ломаю. Какая разница, кому посвящён этот многостраничный монумент? Чтобы парить над пьедесталом, там хватит места и для Пастернака, и для Быкова. Даже для Данилкина краешек останется.
Попробую теперь кратко рассказать о своём личном впечатлении от книги Быкова, посвящённой Борису Пастернаку. Впечатление это двоякое. С одной стороны, проделан огромный труд, за что автору большая благодарность – тут, видимо, собрано всё самое важное о жизни и творчестве поэта. Однако Быков временами слишком субъективен – вот и стихи обсуждает, не мой взгляд, не самые лучшие, увлекаясь, в основном, поэмами в ущерб действительно замечательным стихам. Много внимания Быков уделяет прозе Пастернака, где тот не достиг высот, характерных для его поэзии. Не преуспел автор и в оправдании весьма неблаговидных поступков, которых Пастернак в своей жизни немало совершил – это касается и его отношений с женщинами, и заискивания перед властью. Полна противоречий и аргументация Быкова в его споре с Бродским. Тот утверждал [59]:
«По большому счету Пастернак менее крупный поэт, чем Цветаева и Мандельштам, и в каком-то смысле менее крупный, чем даже Ахматова. <…> Мне не нравится его вектор. Пастернак – поэт центростремительный, а не центробежный. В то время как эти трое были поэтами центробежными».
А вот мнение Быкова:
«Центростремительность Пастернака мнима. <…> Его путь – раскручивающаяся спираль, которая в своём расширении захватывает новые и новые темы, осваивает всё более широкие сферы бытия. Пастернак начинает с крайне субъективной лирики и доходит до прозаического эпоса, уходит от сознательной импрессионистской невнятицы к классической, традиционалистской ясности. Мандельштам, напротив, центростремителен – в том смысле, что движется к себе, глубже и глубже в себя погружаясь. <…> Пастернаковский вектор противоположен. Если у Мандельштама под классической ясностью шевелится хаос, то у Пастернака даже и в самой бурной лирике, в отчаянии "Разрыва" и проклятиях, адресованных "Елене", слышатся редкостная душевная гармония и абсолютное здоровье. Ранний Пастернак похож на позднего Мандельштама – оба рациональны и притом невнятны, субъективны, ассоциативны. <…> Даже нагромождения пресловутой пастернаковской парономасии, цепочки созвучий, подчас навязчивые, скрепляющие все со всем, – отражение его главного мировоззренческого принципа: органической, врожденной связи с миром, от которой открещивался Мандельштам».
Должен признать – красиво! Очень и очень впечатляет! Однако сомневаюсь, что кто-нибудь из читателей понял смысл написанного Быковым. Тем более что далее он приводит в опровержение собственного красноречия одну простую фразу, сказанную Пастернаком 10 ноября 1932 года, после вечера Осипа Мандельштама в «Литературной газете»:
«Как я вам завидую! Вы как Хлебников… Вам нужна свобода, а мне нужна несвобода».
Следует признать: всё, что в книге касается поэзии и личной жизни Пастернака, довольно складно, увлекательно и непротиворечиво. Однако стоит только автору завести речь о политике, тут хоть святых выноси! Вот Быков пишет, что у Ленина «получилась страна много хуже царской России». А чуть ранее утверждал, что «в России произошло сохранение и укрепление империи, превращение её в конкурентоспособную державу и ликвидация чудовищно бездарной власти». О гражданской войне сообщает нам и вовсе нечто странное: «это не была война одной части народа с другой – <…> это была война народа против самого себя». Далее, если верить Быкову, красный террор начался в середине 1918 года ни с того и ни с сего, а злостного саботажа чиновников, офицерских заговоров и мятежа эсеров в Ярославле, Рыбинске и на Орловщине вроде бы и не было. Такое впечатление, что Дмитрий Львович изучал историю России по учебнику, написанному где-нибудь за океаном.
И уж совсем нелепым образом Быков пытается объяснить разочарование Пастернака в революции:
«Крах русской революции был обусловлен не социальными, а биологическими причинами. Оказалось, что добро и зло в человеке увязаны крепко и хитро; что, уничтожая пороки, революция уничтожила и добродетели; что, ликвидируя привязанность к вещам и бытовую укоренённость, она разрушила и милосердие; что попытка создать нового человека обернулась озверением».
Тут всё поставлено с ног на голову. Добродетель в простых людях последовательно уничтожала царская власть, унижая, заставляя жить впроголодь в то время, когда буржуазия богатела. Именно здесь корень озверения первых лет революции и ненависть недавней «черни» к интеллигенции, которая воспринималась как часть всё той же буржуазии, класса угнетателей.
Теперь посмотрим, что Быков пишет о репрессиях конца 30-х годов:
«В тридцать седьмом году народ в очередной раз понял, что он не хозяин своей страны. Началась оргия самоистребления, во время которой никто не мог поручиться ни за отца, ни за сына. Потом сталинисты, неосталинисты и антисталинисты попробуют вывести разного рода критерии: брали только умных; только глупых; самых преданных; самых сомнительных. <…> Всё это приписывает террору наличие логики, отсутствие которой является его главным условием; любая попытка её отыскать – косвенное оправдание происходящего, ибо она предполагает, что страна всё-таки имела дело с некоей программой, а не со слепой машиной уничтожения. Между тем функционировал не компьютер, а мясорубка. Террор не имел ни поводов, ни причин; он был самоцелей, ибо являлся единственным условием существования и лихорадочного развития вертикальной империи, выстроенной на руинах прежней России».
Как просто всё у Быкова: если террор «не имел причин», то и объяснять ничего не надо, тем более что для автора это крайне затруднительно. К примеру, в доказательство «оргии истребления» он сообщает, что «в одном Переделкине за 1937 год взяли 25 человек, чуть не четверть обитателей!». Нет слов, всё это ужасно, но только ведь литературные генералы и полковники – это ещё не весь народ.
Нельзя не упомянуть и о событиях, связанных с романом Пастернака «Доктор Живаго». Вот что писал Быков об обстоятельствах присуждения Пастернаку Нобелевской премии по литературе:
«Премию дали не для того, чтобы насолить Советскому Союзу, ибо за благотворными переменами в СССР весь мир следил доброжелательно. Пастернаку присудили Нобелевскую премию не как антисоветчику, а скорее как представителю Советского Союза. <…> Допустим на минуту, что шведские академики руководствовались именно конъюнктурными соображениями и желали поощрить антисоветчика, отважно поднявшего голос против тирании. Они не могли не понимать, что в этом случае их решение по сути подписывало бы смертный приговор Пастернаку. Напротив, в Швеции сознавали, что времена изменились, что Пастернака можно наградить за роман, не рискуя при этом его жизнью; там искренне полагали, что Советский Союз воспримет награду как честь. Нобелевский комитет не желал провоцировать травлю, разразившуюся над головой Пастернака; иначе он бы трижды подумал, прежде чем его награждать».
Следует признать, что Дмитрий Львович весьма изобретателен в попытке обосновать собственную точку зрения. Оказывается, инициаторы присуждения премии были озабочены здоровьем Пастернака, поэтому ничего не смогли бы сделать ему во вред. Можно даже подумать, что премию дали Советскому Союзу за его миролюбивую политику. Уж не коммунисты ли заседали в Нобелевском комитете?
Но вот что стало известно лишь совсем недавно [60]:
«ЦРУ принимало непосредственное участие в публикации и распространении романа Бориса Пастернака "Доктор Живаго" в годы холодной войны, свидетельствуют рассекреченные документы ведомства. В рамках кампании по борьбе с коммунистическим строем американская разведслужба организовала выпуск запрещенной в СССР книги на Западе, а также распространение романа среди советских граждан, сообщает Washington Post. "Эта книга имеет большую пропагандистскую ценность не только благодаря внутренней идее, которая даёт пищу для размышлений, но и из-за обстоятельств её публикации", – утверждалось в одном из циркуляров ЦРУ 1958 года».
У меня нет сомнений, что и решение о присуждении премии было принято не без участия граждан, для которых пропагандистская ценность роман «Доктор Живаго» куда важнее его литературных достоинств. Издание романа за рубежом, распространение его среди советских граждан и присуждение премии – это, как принято говорить, звенья одной цепи. Хотя за свои стихи Пастернак, безусловно, заслужил высокую награду. Но только после того, как была бы отмечена поэзия Марины Ивановны Цветаевой.
