Вив Гроскоп
Прощай, грусть! 12 уроков счастья из французской литературы

Роман Bonjour Tristesse, который в рецензии, опубликованной в журнале Spectator в 1955 году, назвали «вульгарной, скучной книжкой», был написан, когда Саган еще училась в школе; она даже говорила, что писала его вместо учебы. Она назвала свое сочинение «простой историей о девушке, которая занимается любовью с юношей и сталкивается с некоторыми трудностями». Позже Саган призналась, как рассказала всем друзьям, что пишет роман, хотя на самом деле ничего не писала, а «соврав об этом, действительно написала его». Она отправила рукопись в два издательства. Éditions Julliard ответило телеграммой, потому что телефон у них был сломан: «Срочно свяжитесь с Julliard». Саган пришла в издательство, ей сделали предложение, она выпила большой бокал коньяка. Ей пришлось заверить издателя, что «в [ее] жизни никакой подобной мрачной истории не случалось» (иными словами, что у нее нет цели опозорить какого-то изменника из собственной семьи) и что роман не автобиографичен. Впрочем, позже она сказала: «Бывают ли вообще другие романы?» Узнав, что дочь официально стала писательницей, ее мать заметила: «Лучше бы ты научилась не опаздывать к ужину и хотя бы иногда причесываться». Отец лишь рассмеялся.

В статье в Le Figaro Франсуа Мориак, которого в то время многие считали величайшим французским писателем, назвал Саган «очаровательным маленьким чудовищем». Вскоре ей стали претить дурная слава и идея о «le phénomène Sagan, le mythe Sagan» («феномене Саган, мифе Саган»): «Всем хочется, чтобы их считали нормальными людьми, чтобы с ними нормально разговаривали и чтобы им без конца не задавали вопросы о том, любят ли они лапшу, и прочей чепухе». Саган говорила, что ее тяготит проявляемый к ней интерес, а «фотографы возмущают». Ее особенно раздражало, что на каждом интервью от нее ожидают повторения забавных анекдотов. В результате она стала держать рот на замке и прослыла печальной, хотя печальной вовсе не была.

Справедливости ради стоит отметить, что общественности и прессе того времени, должно быть, трудно было составить мнение о Франсуазе Саган. Ее роман остается необычным и бунтарским даже через шестьдесят пять лет после создания. Это описание до странности безнравственной, эгоистичной вселенной, которую при этом трудно судить: она кажется особенно соблазнительной, ведь все мы помним, каково быть самовлюбленным подростком и считать, что знаешь больше всех. Роман поражает своей красотой, и перечитывать его можно не раз (не в последнюю очередь потому, что читается он очень быстро). Становясь взрослыми, мы понимаем, какими глупыми были в том возрасте, но вместе с тем немного жалеем, что не можем сохранить непреклонность и слепую веру в себя, свойственные нашей юности. Истинная привлекательность рассказчика Саган, семнадцатилетней Сесиль, кроется в ее гедонизме: она делает что хочет, чтобы доставлять себе удовольствие. Она знает и принимает это: «Жажда удовольствий, счастья составляет единственную постоянную черту моего характера». Именно поэтому название романа кажется мне ироничным, игривым, даже немного извращенным. Сесиль притворяется, говоря: «Здравствуй, грусть!» На самом деле ничто не омрачает ее жизни. Неясно даже, скажется ли гибель Анны на любви Сесиль к удовольствиям и переживанию счастья.

Мне нравится, как прямо Франсуаза Саган выражает свои мысли в романе. Сесиль выходит у нее настоящей стервой. Она, например, считает, что ее отец в некоторой степени идиот, потому что презирает уродство. Из-за этого он много общается с глупцами. Дело в том, что, по мнению Саган, красота и ум друг с другом не уживаются. Я часто гадаю, не должны ли мы сделать какой-то вывод о малом уме – и, следовательно, большой красоте – отцовской любовницы Эльзы, когда выясняется, что она приехала на юг Франции в разгар лета, не взяв с собой солнцезащитный крем, и потому уже через несколько дней ее кожа покраснела и стала шелушиться. Сесиль говорит об Эльзе: «Она постаралась представить в наиболее выгодном свете свои выгоревшие на солнце волосы и облезшую кожу, но ее похвальные усилия увенчались сомнительным успехом. К счастью, она этого, по-видимому, не понимала».

В некотором роде характер героини Bonjour Tristesse даже напоминает о портрете Патрика Бэйтмана из «Американского психопата»^[12]. Сесиль говорит, что ей важно лишь счастье, но вместе с тем складывается впечатление, что она наблюдает за психологическими состояниями словно бы издалека, как бы считая их пантомимой. Она пишет об Анне и Реймоне: «Оба улыбались счастливой улыбкой. Это произвело на меня впечатление – счастье всегда было в моих глазах залогом правоты и удачи». Иногда она, кажется, копирует чужие мысли и чувства: «Понемногу она превратит нас в мужа и падчерицу Анны Ларсен, то есть в цивилизованных, хорошо воспитанных и счастливых людей. Ведь она и вправду даст нам счастье».

Итак, очевидно, что в некоторой степени это безнравственная книга. Сложно, впрочем, считать ее дурной или шокирующей. В одном из последних переводов Bonjour Tristesse на английский (Penguin Modern Classics, это я о вас) читателю радостно сообщают, что из первого англоязычного издания были вырезаны «откровенные сексуальные сцены». Но теперь «нерецензированный текст» может быть опубликован «без купюр». Здорово! Вот только это неправда… Я даже представить себе не могу, что вообще подвергалось цензуре. Да, понятно, что семнадцатилетняя героиня занимается сексом со своим парнем, которого, как на грех, зовут Сирил. Но никаких подробностей о сексе в тексте нет, да и вообще в романе не найти ничего более пикантного, чем сделанное Флобером описание того, как экипаж госпожи Бовари раскачивался из стороны в сторону, проезжая по мощеным руанским улицам.

Скажу пару слов о Сириле, который, несмотря на свое неудачное имя, остается прекрасным персонажем. Вот только зачем его назвали Сирилом? Французам почему-то его имя не кажется чудным. Не знаю, как обстоят дела в американском английском, но у британцев оно явно не входит в список самых сексуальных имен. Вспоминается, как Гарри из комедии «Когда Гарри встретил Салли»^[13] рассуждал о Шелдоне: «Шелдон рассчитает за тебя подоходный налог. Если нужно вырвать зуб, обращайтесь к Шелдону. Но в любовных утехах Шелдон не силен». У меня такое ощущение, что у Сирила те же проблемы… Однако Франсуаза Саган, очевидно, не согласна со мной, и мне остается лишь догадываться, что о сексуальных французах она знает гораздо больше моего.

Раз уж этот роман кажется автобиографическим и интимным, сложно не посмотреть на близких Саган и не задуматься, не о них ли она написала. Сюжет и обстоятельства, несомненно, вымышлены, но напряжение и дискомфорт реальны. Боюсь, у нас есть все основания полагать, что семья Франсуазы Саган была невыносимой. Подозреваю, как и она сама. Франсуаза Куаре родилась в Кажаре в департаменте Ло на юго-западе Франции. Фамилию «Саган» она взяла, когда сказала отцу, что хочет опубликовать Bonjour Tristesse, а он ответил, что не позволит ей выпустить роман под настоящим именем. Она как раз читала Пруста, и ей на глаза попалась строчка «мимо проехал в карете герцог Саган».

Семью писательницы обычно причисляют к богатой буржуазии. Ее отец Пьер был промышленником, предки которого сколотили состояние на севере Франции, а мать Мари Лобар происходила из семьи землевладельцев с французского юга. Франсуаза родилась в 1935 году, и часто ее называют «третьим ребенком». На самом деле она появилась на свет четвертой. Ее сестра Сюзанна родилась в 1924 году, а брат Жак – в 1927-м. Но был и еще один мальчик, Морис, который умер в младенчестве. Много лет спустя Сюзанна сказала в интервью, что появление Франсуазы на свет после потери малыша сочли чудом, поэтому ей никогда ничего не запрещали. Пожалуй, это многое объясняет. Сама Саган говорила, что в детстве была «очень счастлива, очень избалована и при этом очень одинока».

В сборнике интервью Je Ne Renie Rien, куда вошли беседы, состоявшиеся с 1954 по 1992 год, Саган заявляет прямо: «Если бы мне пришлось начать все сначала, я бы начала с того, что обошлась бы без некоторых незначительных происшествий: без автокатастроф, без госпитализаций, без любовных разрывов. Но я ни от чего из этого не отказываюсь…» Фраза «je ne renie rien» («ни от чего не отрекаюсь») имеет религиозный подтекст, поскольку одна из главных вещей, от которых человека можно призвать renier, – это дьявол. Название сборника намекает, что Саган берет на себя всю ответственность за свои дьявольские дела. Она была плодовита, написала более сорока романов, а также множество очерков и пьес. Легендарная автокатастрофа, случившаяся в 1957 году, – та самая, в которой она, по ее же словам в телеинтервью, переломала все кости, – не убила Саган, но подорвала ее силы. От этого происшествия она никогда в полной мере не оправилась и считала, что именно оно подтолкнуло ее к злоупотреблению транквилизаторами, алкоголем и наркотиками.

Любопытно, как литература пересекается с известностью. Франсуаза Саган стала предвестницей современной одержимости славой и на собственном примере продемонстрировала, как популярность может сказываться на писателях. Часто говорят, что гордость не доводит до добра писателей, которые добиваются успеха очень рано. Именно поэтому раздел о поздней жизни Саган во французской «Википедии» включает скорбные слова «une fn désenchantée» («печальный конец»). В начале 2000-х Саган осудили за уклонение от уплаты налогов и приговорили к году тюремного заключения условно. В 2004-м, в возрасте 69 лет, она скончалась от легочной эмболии.

В одном некрологе ее назвали «импульсивным, избалованным» ребенком, и, на мой взгляд, быть таким ребенком лучше всего (да и бывают ли другие дети?). Если нельзя быть импульсивным и избалованным в детстве, то когда же можно? Вопрос в том, остается ли человек таким же, став взрослым. Раз об этом говорится в некрологе Саган, наверное, во взрослой жизни она такой и осталась. Однажды полиция пришла к ней домой, чтобы искать кокаин. Ее пес показал, где лежит наркотик, и принялся его лизать. «Видите? Он тоже любит кокаин», – бросила Саган. Поговаривали, что ее фокстерьер получил передозировку, просто понюхав ее носовой платок. Подозреваю, это сама Саган пустила такой слух шутки ради. Кстати, не исключено, что она ответственна за появление всех таких историй, в которых высмеивает собственные зависимости.

Однажды Саган пояснила, что видит вещи со светлой стороны, потому что пестует свое чувство юмора. Мол, всякий раз, смотря фильм о Жанне д’Арк (которую – внимание, спойлер! – сжигают на костре), думает: «Ох, она как-нибудь выберется». Саган говорила, что думает то же самое о Ромео и Джульетте. Она была оптимисткой по жизни, даже если соприкасалась с историями, в которых трагический конец был предопределен. Мне кажется, ее жизнь была не слишком легкой. Но катастрофой она тоже не обернулась, хотя авария на «Астон Мартине» стала лишь первой из многих. Саган позволяли жить так, как ей хотелось, и делать (как она и намеревалась) что хотелось. В своем документальном фильме Клайв Джеймс сказал: «Французский писатель – это национальное достояние. Французской писательнице простили бы что угодно».

На самом деле Саган не отличалась от нас. Однажды в телепередаче ей задали вопрос, который запал ей в душу. «Если бы у вас была восемнадцатилетняя дочь, вы хотели бы, чтобы она жила так же, как вы?» Саган решила, что если бы у нее была дочь (у нее был один ребенок – сын, рожденный во втором браке), то ей хотелось бы, чтобы в 18 лет она полюбила мужчину, который тоже ее полюбил бы, и они умерли бы в один день, держась за руки, когда им стукнуло восемьдесят. «Можно ли представить себе что-то более романтичное? Но грустная правда в том, что обычно жизнь совершенно лишена романтики и потому такое происходит очень редко. Люди ломают свои отношения. Ну или что-то ломается у них внутри…»

Саган – воплощение счастья, которое напоминает о словах Леонарда Коэна, что трещины есть во всем. («Так внутрь проникает свет»^[14].) Это счастье несовершенно и неидеально, и все же оно настоящее. Таков французский тип счастья в стиле Саган: быть молодой (или упрямо сохранять молодость души) и не заботиться, что не ценишь свою молодость. Суть в том, чтобы жить в моменте, жить сегодня, брать от жизни все и обсасывать все ее косточки. Однажды я беспечно заказала в ресторане в Дордони телячий спинной мозг и узнала, что съела, только когда добралась домой и заглянула в словарь. Как ни странно, меня не вырвало. Однако мне снились кошмары о коровьем бешенстве. Страшно сказать, но вообще-то было очень вкусно…

Иногда юношеское безрассудство вознаграждается, о чем не преминула бы сказать вам Сесиль, даже если бы у нее в ушах еще не стих тот скрежет, с которым машина ее будущей мачехи летела с обрыва вниз. Bonjour Tristesse – коварный и умный роман. Когда Саган писала его, она, возможно, не вполне осознавала вкладываемый в текст посыл. Слова просто излились из нее, когда ей было семнадцать, и она не осуждала Сесиль, не винила ее и не оправдывала ее поступков. Она рассказала о жизни Сесиль тем летом предельно честно, не скрывая, какой та была безмятежной, несмотря на ужас, подстерегающий за углом. Сам этот ужас неоднозначен: ведь все могло случиться и само собой. Это не перечеркивает радости. Возможно, нам стоит меньше судить себя и вместо этого держаться за мгновения счастья?

2. «В поисках утраченного времени» – Марсель Пруст

Когда нахлынут воспоминания, предайтесь им…

Или о том, как найти повод полакомиться любимым пирожным

Свобода и самовлюбленность Сесиль, семнадцатилетней рассказчицы Саган, пожалуй, кажутся знакомыми читателям, воспитанным в англоязычной традиции. Все мы знаем, каким бывает подростковое самозабвение – или надежда на него. Мы знаем все о рассказчиках, от лица которых ведется повествование в романах воспитания. Но есть нечто особенно французское в этой героине и в том, как она воспринимает мир: как солнце ласкает ее кожу, как она наблюдает за сигаретным дымом, который, клубясь, поднимается вверх, как описывает глоток вина. Визитная карточка Саган – намеренное воплощение юности, и всем нам это кажется знакомым. Визитная карточка Пруста – нечто необычное и субъективное: непроизвольная память. В моменты, когда Пруст терялся в грезах, он частенько прикусывал усы и начинал пожевывать их. Каждому из нас свойственны подобные реакции: выражение лица, которое появляется у нас, когда мы сосредоточены, или особый взгляд при неожиданном воспоминании. Вот важный урок, преподанный нам Прустом: не противьтесь юности, не противьтесь ностальгии. Истинная радость жизни заключена в моментах, когда мы забываем себя и непроизвольно переносимся в другое время и место. Это удивительный фокус путешествий во времени, которые мы совершаем, даже не желая того, и которые не можем совершить, сосредоточившись. Все случается само собой, и мы никак не можем на это повлиять. Пруст воспевает моменты, когда мы невольно выходим за собственные рамки.

На мой взгляд, идея о французском лете в духе Сесиль – это то, что теперь называют своего рода «прустовским» воспоминанием. Мне достаточно уловить запах дыма определенной марки сигарет или пожевать пластиковую соломинку, которая болтается в алюминиевой банке (в моем случае это все равно что прикусить усы), и меня переносит в те летние дни, что я проводила в компании молодых француженок – девушек, похожих на Сесиль, на самом пике юности. В некотором роде они отличались от меня: умели владеть собой, были не лишены безумия и казались взрослыми не по годам, хотя и не усталыми от жизни. А еще – мамочки мои! – у них были роскошные тела. Загар к ним так и прилипал! Эти девушки напоминали прекрасные гибкие орешины, если бы орешины обрели тело и были сложены как Памела Андерсон в «Спасателях Малибу» начала 1990-х. Я была неуклюжа, чуть полновата, невинна до глупости – и вообще напоминала омара в человеческой оболочке. Омара, плоть которого начинала шипеть, как только на нее падал самый слабый солнечный лучик. Я была глубоко немодной и наивной в сравнении с этими девушками, которые собирали волосы в шиньоны и вечерами пили какой-то розовый пивной коктейль «un Monaco» (светлое пиво и сироп гренадин). Я считала за счастье, что умею заказывать «un chocolat» (горячий шоколад), а не «un chocolat chaud» (точность выдает в вас иностранца). Пляжи на атлантическом побережье – Порник, Порнише, Ла-Боль – напоминали о Bonjour Tristesse, хоть и находились в Бретани. Но чувства, которые пробуждаются во мне всякий раз, когда я вспоминаю об этом, приходят прямиком из À La Recherche du Temps Perdu. Если уж решился на поиски утраченного времени, разве не выберешь именно то, которое сильнее всего хочется пережить заново?

Прустовское счастье обладает чудесной двойственностью. С одной стороны, счастье – это побег из настоящего, попытка ухватить нечто уже исчезнувшее. С другой стороны, невозможно сделать это, не присутствуя в моменте всецело. Такое впечатление, что Пруст стремится к странной сверхъестественной медитации, когда позволяешь себе качаться в прошлом на волне чего-то такого, что едва ощущаешь в настоящем. Пруст интересен и уникален тем, что вдохновляет на занятие, не имеющее ничего общего с чтением: он подталкивает нас осознавать непроизвольные воспоминания. Непроизвольные воспоминания – внезапные, неожиданные, приходящие к нам, когда мы не пытаемся ничего вспомнить, – одна из главных радостей нашей жизни. Вот, например, воспоминание, которое относится к моменту, когда я впервые узнала о Прусте, приходит ко мне нечасто, но каждое его появление сопровождается волшебством. Я провела несколько летних каникул на пляже в компании друзей моей французской подруги по переписке – парней и девушек в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет. Мы загорали (француженки – только топлес, но я себе такого никогда не позволяла), выкуривали миллионы легких сигарет «Филип Моррис» (табака в них было так мало, что оставалась чуть ли не одна бумага) и пили «Оранжину» из банок.

У девушек были такие имена, как Натали, Сандрин и Мерседес. Имя Мерседес я часто встречала во Франции и Испании в конце 1980-х и начале 1990-х годов, и оно всегда казалось мне смешным. Мой отец ездил на скромном «Форде Кортине», поэтому для меня называть себя Мерседес было все равно что называть себя Феррари. Впрочем, все знакомые мне француженки и испанки носили столь необычное имя с изяществом, как героини фильмов Педро Альмодовара. Их друзей звали Гийомами, Эрве и Кристофами. Был даже один Сирил (ему не удалось избавить меня от неприязни к этому имени): он носил свитеры с V-образным вырезом, смотрел на мир печальными полуприкрытыми глазами, вечно дергал носом и совсем не походил на загорелого Ромео из Bonjour Tristesse. Он был худощав и точно не смог бы сравниться с мертвым конем, если бы лег на вас. Разве что с мертвым голубем… А это, как ни странно, еще менее сексуально.

Можно подумать, что с моим именем мне не составило труда вписаться в эту группу. Но нет… Меня назвали не в честь какой-нибудь интересной, но малоизвестной французской поэтессы и даже не в честь Вивьен Ли (пусть и слегка переиначив ее имя). Хотя, если вспомнить, я, кажется, даже пробовала утверждать обратное. Нет, ни одна из этих прекрасных отсылок в моем имени не звучит. Мне говорили, что меня назвали в честь жены шотландского гольфиста Сэнди Лайла. (Мои родители не только ездили на «Форде Кортине» в 1970-х, но и очень любили – и по-прежнему любят – гольф. Но это запретная тема.) Много позже я поняла, что такого быть не может: когда я родилась, Сэнди Лайлу было пятнадцать. Впоследствии он женился на Джоланде, а затем на Кристине, и обе эти женщины прекрасно вписались бы в компанию на пляже в Порнике. Как бы то ни было, меня зовут Вивьенн, и это имя звучит вполне по-французски, но французам кажется неправильным. Они называют меня Вивиан или Вивианна. Это совсем другие имена. Мне приходилось дружить либо с педантами, которые произносили мое имя подчеркнуто правильно, всем своим видом показывая, что они знают, как надо, или же с людьми, которые и не пытались выучить правильное произношение и называли меня Вивиан, а это казалось мне настолько непривычным, что часто я забывала, как в их устах звучит мое имя, и потому не откликалась на него. Ни один из вариантов меня не прельщал. И все же грех жаловаться – ведь у меня особенное имя, и это на всю жизнь вселило в меня сочувствие к людям с необычными именами, а также чувство тайной, внутренней, немного неверно написанной «французскости». Имена имеют значение. Мои родители не учились в университете и не владеют иностранными языками, но дали мне иностранное имя, возможно, надеясь, что я пойду дальше или хотя бы проживу жизнь, которая будет не такой, как у них. Это было своего рода заявление о намерениях, и оно сработало.

У Пруста имена имеют особенно большое значение, поскольку отражают изменения статуса, происходящие со временем в романе, где ход времени играет самую важную роль. Они также дают ключ к пониманию Пруста просто потому, что их очень много. Должно быть, он придумывал их целую вечность. Сложности добавляла необходимость сильно (или не слишком сильно) маскировать многие из них, так как у его героев есть реальные прототипы. В жизни и работе Пруста имена были критически важны. Имена сообщали об общественном положении и жизненных обстоятельствах людей, которые двигались вверх и вниз по социальной лестнице. Согласно Le Fou de Proust, одному из самых подробных сайтов, посвященных роману, в нем 2511 персонажей, и каждый из них упомянут в алфавитном списке, где можно легко найти любого – от аббата (монастыря Мон-Сен-Мишель) до Юрбелетьевой (княгини). В реальной жизни даже Пруста не называли его настоящим именем: при крещении его нарекли Валентен Луи Жорж Эжен Марсель Пруст. Мама звала его Волчонком. В общении со своим другом Антуаном Бибеско он предпочитал пользоваться именем Лесрам («Марсель» наоборот). Как ни удивительно, учитывая одержимость Пруста именами, имя рассказчика – Марсель – появляется лишь в пятом томе À La Recherche du Temps Perdu, что явно показательно, но даже там лишь делается намек на то, каким могло бы быть его имя, если бы рассказчик был тезкой автора. Возможно, это самый рекурсивный намек на имя персонажа в истории. Молодец, Волчонок!

Добравшись до пятого тома «романа» (а скорее, семи романов), читатель преодолевает более половины пути. И здесь мы сталкиваемся с огромным препятствием, мешающим нам читать Пруста: люди в большинстве бегут от него, потому что им его слишком много. Когда я изучала французскую литературу в университете, Пруста считали главным испытанием из списка для чтения. Помнится, меня очень удивляло, что студентам, учившим немецкий, предлагался целый курс, посвященный одному писателю – Гете. Подозреваю, на кафедре английского точно так же особняком стоял Шекспир. Его просто нельзя было отправить в одну кучу с другими писателями. Но в моем университетском курсе Пруст был лишь одним из десятков авторов «французской литературы XX века», и наши преподаватели словно бы нарочно не обращали внимания на то, что он написал больше слов, чем все остальные писатели, вместе взятые. Плодовитость Пруста сравнима с плодовитостью Бальзака в XIX веке. Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что если пересчитать слова, то Бальзак написал больше всех. Но репутация Пруста и его статус литературного гиганта, пожалуй, позволяют ему легко затмить Бальзака. Если ввести в гугле запрос: «Кто самый известный французский писатель?» – первую строчку займет Пруст. (Верхние позиции в таких списках регулярно занимают Жюль Верн, Руссо, Вольтер, Золя, Расин и маркиз де Сад, ни один из которых не упоминается в этой книге, за что я могу лишь попросить прощения. Ничего против них не имею.)

Когда один писатель из вашего списка литературы написал роман длиной более 3200 страниц (и значительно больше в переводе), это непросто. Это было бы непросто, даже если бы других писателей в вашем списке и вовсе не было. Я сумела прочитать Пруста, только периодически погружаясь в него на протяжении последних 25 лет и перемежая знакомство с романом чтением биографий и эссе. Знаю людей, которые потратили три года, чтобы прочесть весь роман от начала до конца. Подозреваю, что его можно осилить и гораздо быстрее, если действительно задаться такой целью. Писательница Гретхен Рубин подробно рассказывала в своем блоге о том, как выбрала Пруста для чтения на лето. Однако, зная, как я читаю, сомневаюсь, что смогла бы много усвоить, если бы попыталась прочитать роман быстрее.

В некотором роде трудности возникают из-за того, что велико искушение осилить семитомное сочинение Пруста в один присест. На самом деле это все равно что прочесть всего Шекспира от корки до корки. Такое летнее чтение удовольствия не принесет. В полном собрании сочинений Шекспира около 800 тысяч слов. Это меньше, чем в À La Recherche du Temps Perdu. Предлагаю вам поступить следующим образом: разбить роман на части, а затем то погружаться в повествование, то отрываться от него. Уверена, Пруст предпочел бы, чтобы вы предавались собственным воспоминаниям, чем читали всё, что он написал. Позвольте мне сказать прямо: вовсе не обязательно читать все слова, написанные Шекспиром, чтобы получить наслаждение от «Гамлета» и иметь возможность его обсудить. Почему же тогда нам кажется, что именно это необходимо в случае с Прустом? Может быть, достаточно прочитать один-два из семи романов или хотя бы погрузиться в главу о мадленке и изучить биографию писателя?

Решив не читать Пруста полностью, вы окажетесь в хорошей компании. Не знаю, можно ли раскрывать эту тайну теперь, 25 лет спустя, но в университете наш чуткий преподаватель сжалился над нами и сказал, что достаточно прочитать только первый и последний тома À La Recherche du Temps Perdu. Это было сказано шепотом, между делом, и потому я не спешу признаваться в этом даже сейчас, ведь мне не хочется навлекать неприятности на эту добрую душу. В любом случае его совет пришелся весьма кстати: именно так я сумела осилить эту «книгу» (по крайней мере, две седьмые ее части), а еще, помнится, решила схитрить и прочитать хотя бы частично (или полностью?) третий том, «У Германтов», просто потому что мне понравилось его название. Должно быть, второй том я решительно отвергла исключительно из-за неприязни к заглавию. («Под сенью девушек в цвету». Пруст! О чем ты думал?) Много лет спустя я ужаснулась, поняв, что последние три тома Пруст не успел довести до конца и потому их составлял из отдельных фрагментов его брат. Получается, что вообще-то было бы логичнее прочитать первые два романа вместо первого и последнего. Но в любом случае теперь уже слишком поздно. Вот вам моя невежественная рекомендация: читайте первый и последний тома. Если же вы решите прочесть все – милости прошу, вас ожидает более миллиона слов.

Думаю, с Прустом вы имеете право читать избирательно, потому что к сюжету он подходит довольно нетрадиционно. Не вдаваясь в детали, скажу: вы ничего не упустите. В романе нет ни настоящего сюжета, ни настоящего финала, да и сам роман Пруст так и не дописал, поэтому можно утверждать, что он, возможно, и вовсе не хотел, чтобы его опубликовали в таком виде. Нет, на самом деле стоит прочесть именно первый и последний тома, потому что благодаря этому вы останетесь влюбленным в Пруста, заинтригованным им и поистине завороженным, не страдая от осознания, что он захватил всю вашу жизнь. А если вы думаете: «Это позорно. Все должны прочесть роман целиком» (хотя сами этого не сделали) – то, прошу, не забывайте, что я передаю вам совет, адресованный студентам Кембриджского университета, посвятивших свою жизнь изучению французского языка и свободно им владеющих. Я просто пытаюсь подтолкнуть как можно больше людей, которые не стали бы читать Пруста, прочесть из него хоть немного.

Если же вы и слышать не хотите о том, чтобы вообще браться за этот роман, позвольте мне попытаться совершить невозможное и пересказать À La Recherche в пяти предложениях. Первые сорок страниц рассказчик вспоминает, как он лежал и ждал, когда его мама придет поцеловать его на ночь. На этих сорока страницах (а еще, но уже гораздо подробнее, в последующих семи томах романа) у него перед глазами проходят пятьдесят лет его жизни, пропущенные сквозь его память. Эта жизнь полна друзей, близких, знакомых аристократов, несчастных романов и неожиданных воспоминаний о смоченных в чае пирожных. Сначала рассказчик переживает, что невозможно вернуть ушедшее время, но к концу понимает, что время живет в нашем бессознательном. Кажется, я уложилась в четыре предложения. Мало? Возможно. Но, оказывается, вполне выполнимо. Я бы сказала, что Пруст – это занятие, целый опыт. Его сочинения сродни медитации: чтобы понять их, нужно в них погрузиться.

Это уникальная черта Пруста: его невозможно читать так, как кого-либо или что-либо еще. Репутация Пруста превратила его в сверхписателя. Романтический, неопределенный, импрессионистский характер его сочинений делает их в высшей мере французскими. Но при этом Пруст оказывается еще и писателем для писателей (многие из них его обожают) и писательским идеалом XX века: эксцентричным, взбалмошным гением. Даже если вы совсем мало знаете о Прусте, вам наверняка известно, что он редко вставал с постели, за тринадцать лет написал роман из семи томов и внешне напоминал карикатуру на писателя начала XX века. Скорбный вид. Локон, упавший на лоб. Подкрученные усы. Его легко запомнить и легко представить.

Феномен Пруста также вмещает в себя две идеи, которые приобрели огромную важность во второй половине XX века. Во-первых, Пруст – писатель, который более всего ассоциируется с почти кинематографическим или фотографическим воплощением детства и памяти, особенно через образ мадленки. Достаточно сказать «мадленка» – и некоторое количество людей, не говорящих по-французски, поймет, что речь идет о Прусте. При этом они могут даже не знать, как выглядит мадленка – маленькое, очень ароматное бисквитное пирожное, напоминающее закрытую ракушку. Во-вторых, что тоже важно, Пруст, пожалуй, стал первым в XX веке заметным писателем с мировым именем, который хотя и не был (и в то время не мог быть) открытым гомосексуалом, но его гомосексуальность ни для кого не была тайной. В его книгах множество гомосексуальных и бисексуальных героев. Мне не хочется делать пошлые заявления вроде «Пруст – кумир геев», но, в сущности, так и есть, даже если бы ему самому такое определение и не понравилось.