Вито Леоне
Волчье лезвие
IV
Северная Италия,
крепость Турин,
Август, 588 г. н. э.
Протяжный рёв трубы взлетает от северных ворот. Он мчится вокруг терракотовых стен и поднимает чернокрылых дроздов с десяти квадратных башен.
У южных ворот кузнец лупит по куску раскалённого металла, но слышит сигнал и замирает. Он поднимает глаза, но труба замолкает, не запев второй раз, и наковальня опять выкидывает звон под прямые лучи жаркого солнца. Три альдия11 возобновляют беседу у своих повозок, с которых два коротковолосых раба снимают бочки вина, мешки зерна и тюки с тканями. Блестя потными спинами, невольники уносят всё в сарай рядом с кузней.
Ватага босоногих мальчишек в бурых туниках отворачивается от раскалённого железного прута, брызжущего искрами. И с криками «Бежим! Быстрей!» несётся мимо базилики из серого камня, прыгая через свежий навоз, – по булыжному проходу, усеянному пылью и россыпью соломы.
Оллард не следует за ними: «Нельзя! Мать тоже выйдет встречать – не пустит на стену». Он выхватывает деревянный меч из-за суконного пояса и – направо от базилики, на пологую лестницу. Она приведёт его на дощатую площадку шириной в пять шагов, что двумя ярусами охватывает внутри всю крепость.
С тяжелым пыхтением дыхание рвётся из груди, когда он карабкается на высокие ступени. На середине лестницы Оллард падает на правое колено, и огрубелые древесные волокна вспарывают ещё тонкую детскую кожу. «Нет, нет! Не болит!» – стискивает зубы, чтобы не заплакать. Трогает кровавую ссадину, а затем влезает на первый ярус. И… нет сандалия на ноге. С высоты в двадцать пять фусов видит внизу кусок бычьей кожи с пеньковой шнуровкой. Мешкает: «Вниз? Тогда не успею… Ладно, так и так влетит, что залез сюда» – и шлёпанье босой ступни по дубовым доскам следует тенью за его бегом над жилой постройкой вдоль восточной стены.
Он семенит под верхним ярусом, мимо закруглённых проёмов в стене, где мелькает мутно-зелёная река. Оставляет позади с десяток квадратных опор, что держат доски, дальше слева – сразу после базилики – квадратная площадь. На ней три мальчика рубят мечами столбы в человеческий рост.
Рядом с ними крепкий воин с седой головой:
– Трубили не вам, хлюпики. Рубить с плеча! Локоть не сгибать!
Ещё четверо, постарше, кидают дротики в соломенные чучела, а другие двое дерутся на мечах.
Как-то отец сказал, что пройдут три зимы, и ему позволят надеть доспехи и взять щит с мечом, и тогда он стал каждый вечер спрашивать маму:
– Зима уже плошла?
– Скоро, сынок… Очень скоро, – улыбалась она, касаясь ладонью его головы, – ты станешь взрослым и сильным, как твой брат.
Однажды он задал матери вопрос, на который не находил ответа:
– Почему Шаза спит в спальне Аго? Ему стлашно? Он же большой, и у него есть меч. Я видел только четыле зимы, но сплю один, – приподнялся Оллард на постели.– А моя няня спит там.
Мать рассмеялась, щёки её порозовели.
– Когда мужчина взрослеет, он хочет, чтобы ему служили и ночью.
…И вот Оллард у северных ворот. Его макушка едва достаёт до нижнего края стенного проёма. Он тянет руки к одному из дозорных:
– Подними!
– Где сандаль потерял, Оллард? – скалится тот и подхватывает на руки. – Видишь, вон там, где стадо пасётся… Впереди твой брат на Урузе, – показывает дозорный вперёд, повернув к нему лицо с багровым рубцом вместо правой брови, отчего его жёсткая русая борода тычет в грудь Олларда.
Второй дозорный оборачивается и кричит внутрь двора:
– Нет троих.
Внизу стоят мать Олларда, столесазо12, марпий13 и двое слуг.
– Оллард, быстро вниз! Где сандалий? – кричит ему мать.
– Там, – показывает Оллард рукой в сторону южной стены, за которой высится лесистый холм.
Ватага мальчишек машет ему и голосит:
– Оллард, где они? Ещё далеко?
– Лядом, – выпаливает он, и мальчишки выскакивают через ворота наружу. Они кидают камни в собак перед воротами. В ответ – громкий лай.
За четверть мили до ворот всадники переходят на шаг. Они минуют альдиев на пшеничном поле, чьи жатвенные ножи срезают колосья, а затем оставляют позади – уже недалеко от стены – и крестьянские хибары.
Пока отряд въезжает во двор, Оллард спускается и подскакивает ближе. Крепкий, но желанный запах похода и конского пота бьёт ему в нос. Воины спешиваются, марпий и его сподручные забирают поводья, уводят лошадей направо от ворот, в конюшню – бывший римский амфитеатр.
– Смотли, смотли, у меня меч с волком, как у тебя, —подскакивает Оллард к Агилульфу.
Тот подставляет ладони, и слуга льёт воду из кувшина. Умывается и пьёт.
– Хорошая палка, – Агилульф даже не глядит на мальчика и говорит столесазо: – Распорядись насчёт голубя: Ольф, северо-запад.
– А ещё двое?
– Они ещё в пути от Граусо.
Столесазо кивает, и они вместе с Агилульфом идут к входу в жилую постройку. Оллард бежит рядом и выкрикивает: «Покатай на Уузе, покатай», на что мать – она сзади в пяти шагах – говорит ему: «Подожди, Оллард. Ему надо отдохнуть. Иди ко мне».
– Отстань! Не сейчас, – обрывает Агилульф, отчего мальчик надувает губы и со всхлипами прячется у матери в ногах. Она гладит его русые волосы, оправляет ему тунику, и Агилульф встречает в её взгляде укор, но отворачивается к столесазо, чтобы спросить:
– Где отец?
– Убыл с королём в Сполето. Опять южане бунтуют, – отвечает столесазо, качнув лохматой головой. – Да, и здесь гастальд14 Муних.
– Расскажешь позже, – останавливается Агилульф на крыльце, – распорядись, чтобы накрыли в главном зале на всех, кто прибыл со мной.
***
Утром следующего дня, когда солнце перебросило лучи через левый приток реки По, чьи воды журчали мимо восточной стены, Лег зашёл в базилику; там пахло ладаном и сальными свечами, свет через оконные проёмы падал на стены, и они выставляли напоказ грубо отёсанные камни.
Епископ Турина в чёрной дзимарре стоял в алтарной части, спиной к входу. Размах плеч, рост и движение головой, когда обернулся на звук шагов, напомнили Легу его командира, и если бы не короткая бородка, тонзура и одеяние, то его вполне можно было принять за – Агилульфа.
Лёгкая улыбка появилась на лице епископа и сдвинула кожу на угловатых скулах.
– Здравствуй, Лег.
– Здравствуйте, Ваше Превосходительство, – подошёл Лег.
Мирской служка поставил на алтарь два потира – деревянный и золотой, а затем его метла заскоблила мраморные плиты.
Епископ поманил Лега за собой в правый неф, где притаился стол. На нём, распахнув страницы, на подставке стояла книга, а рядом блюдце с чернилами придавило потёртые листы пергамента цвета шафрана со следами стёртых текстов.
– Я слышал, потеряли Ольфа. Как это случилось?
– В него попали копьём, – опустил Лег глаза.
Он уселся за стол, взял гусиное перо, а листы пергамента лишились тяжести блюдца.
– Боюсь, уже забыл всё.
– Ничего, со временем знания будут глубже проникать в память, пока не застрянут там, как наконечник стрелы, – похлопал епископ Лега по плечу. – Если мой младший брат смог, то и у тебя получится.
– Аго… Агилульф?
– Да, поверить трудно, но так и есть, – перевернул епископ страницу, палец постучал по трём верхним строкам: – Переписывай… Пятнадцать зим назад, в Перузии, я пленил священника. Что там меня поразило: храм был круглый, с толстыми стенами. Долго пришлось бы тараном долбить… – Он встал за спиной, и пальцы Лега еще сильнее стиснули перо. – Так вот он и научил нас грамоте. Только Аго это не пригодилось.
«Слава Отцу через Сына во Святом Духе», – Лег перекрестился, и кончик пера нырнул в блюдце, чтобы затем коснуться пергамента. – Можно узнать, как вы стали священником?
– Ты знаешь как. Всем известно… Возможно, ты хотел спросить почему?
– Рогарит! – прогремел голос Агилульфа в тишине базилики, отчего перо в руке Лега взбрыкнуло дикой лошадью, чьи копыта истоптали кривой чертой написанную букву.
– Я здесь, – вышел Рогарит навстречу брату. – Здравствуй.
– Здравствуй, – ответил Агилульф, чтобы затем вперить взгляд в Лега, который вскочил со скрипучей лавки.
– Иди, Лег, – сказал Рогарит, – разомнись с копьём.
– Как успехи у парня? – спросил Агилульф, когда Лег вышел, – Не знал, что ты его учишь.
– У него большое желание, так что справится. Давай пройдёмся.
Они пошли к выходу бок о бок, как сражались пятнадцать лет назад. Спускаясь по ступеням, Рогарит спросил:
– Уже видел голубя Ольфа?
– Я видел достаточно таких птиц, чтобы представить, как будет выглядеть эта, – Агилульф зажмурился, когда его глаза встретились с ярким солнцем на безоблачном небе.
Мимо построек откуда неслось мычание, хрюканье и кудахтанье, мощёная дорожка, обсаженная кустами мирта, оливами и кипарисами, вывела их к воротам в западной стене.
– Что случилось? Парень так явно прятал глаза.
– Нелепая случайность, – начал Агилульф. – Он хотел быть с Вотаном, и я проткнул его копьём… – и рассказал о гибели Ольфа. – …Так что для всех он пал в битве, поэтому не суди парня, – закончил он, когда они оставили позади узкие западные ворота.
– Я помолюсь за него.
Рогарит молчал пока они поднимались по тропе, что ползла на зелёный пригорок с цветочным разноцветием и ароматом. Когда они оказались наверху, то Рогарит показал на дубовую рощу:
– Там было бы на одного меньше, если бы ты не спешил. Долготерпеливый лучше храброго.
– Терпение? Тебе его явно не хватило, когда осмелился нарушить запрет короля. Скажи – зачем?
– Я не мог отказать родителям, если они решили крестить сына по-другому – католическому – обряду…
Агилульф оглядел место тага15 – поляну с двумя десятками валунов.
– Не хочу вникать, – прервал Агилульф и уселся на один из камней. – Через две-три ночи, когда королевский гастальд устанет от охоты, я буду сидеть на этой поляне вместо нашего отца. И, надеюсь, не услышу от тебя никаких речей, противных вождям… Тогда они не потребуют наказания большего, чем фельгельд.
– Не для того я потратил столько зим на изучение слова Божьего, чтобы держать его в себе, – Рогарит отошёл на пять шагов назад, чтобы сесть на камень напротив брата, смиренно сложив руки на коленях. – Я стал таскать с собой того священника из Перузии, потому что он победил меня… Победил словом. Я не рассказывал раньше… В том круглом храме готов был снести его голову, но услышал, как он молит о спасении моей души. Понимаешь? Моей, не своей… Теперь я верю: меч может лишить головы, но слово сделает голову верной, заставит встать на твою сторону. А если ты думаешь, я страшусь смерти…
– Есть кое-что и похуже, – остановил Агилульф его пылкую речь. – Хочешь стать изгнанником и бродить с клеймом на лбу, пока не прирежет первый встречный? Ты хоть и уверен в силе слова, но всё-таки иногда своим мечом кромсаешь окрестные дубы.
На лице Рогарита проступила суровая жёсткость. Он встал и перекрестился:
– Что ж, на всё воля Божья, – повернулся и ступил на тропу в крепость.
– Вот как тебя убедить? – Агилульф поднялся и крикнул вслед: – Ради нашего отца, ведь если бы не он, тебе никогда не стать епископом.
Брат не замедлил шага, даже не обернулся: то ли не услышал, то ли уже всё для себя решил. Агилульф долго смотрел вслед, а затем отправился в Голубиную рощу. Там – среди шумных дубов, холмиков могил и стаи деревянных птиц, чьи столбики и фигурки потемнели от времени, – у свежевыструганного голубя застыла согнутая скорбью женская фигура. Лишь её жакет и складчатую коричневую юбку шевелил ветерок, и она, казалось, дрожала, как и листва на деревьях.
– Здравствуй, Гиза, – встал Агилульф рядом с женщиной со спутанными посеревшими волосами, как будто само горе прошлось по ним мёртвым гребнем тоски и печали, надломив каждую прядь.
– Значит, он остался где-то там, куда рвётся полететь эта птица, – сказала Гиза, не взглянув в его сторону.
– Да, – кивнул Агилульф, – он сейчас пьёт медовое пиво с Вотаном и другими храбрыми воинами.
– Он любил с горчинкой. Ему такого нальют? – повернула она лицо к Агилульфу, отчего он зачесал бритый затылок. – Мне запомнился тот день, когда ты родился… Накануне ночью звёзды крутились вокруг луны, – отвела Гиза взгляд, – а вечером волки, что последние два месяца бродили в округе, казалось, полезут внутрь… Они так выли. Сильней кричала только твоя мать, – покачала головой, словно до сих пор слышала тот вой и те крики.
Пока она говорила, Агилульф теребил бороду, скрещивал руки на груди, засовывал ладони за пояс, а его стопы мяли траву под ним. Если бы Гиза зарыдала, если бы хоть одна слеза вытекла из её глаз, то ушёл бы немедля, но голос её звучал тихо и буднично, а потому как зачарованный смотрел на её морщинистые пальцы, что касались соснового голубя. Она словно ждала, что птица обернётся Ольфом.
– …Вечером он пришёл ко мне, сел рядом, взял за руку и не отпускал. И ночь была тихая-тихая: волки ушли, а он остался со мной… и долго был рядом… до сего времени. Знаю, его смерть необходима, но можно ли было избежать хоть одной из этих? – она обвела рукой около сотни деревянных птиц, что взлетали во всех направлениях среди угрюмого полумрака под вековыми дубами.
***
На третий день с рассветом начался таг.
Солнце приближалось к зениту. Дозорный раз за разом поглядывал на западную стену. Предполуденные лучи разогревали ему плечи и спину, так же, как и что происходит на таге – его любопытство.
По дороге от тёмной стены лесов, за которыми высились горы с белыми вершинами, приближались два всадника.
Когда Ирм с Бёрном въехали в крепость, дозорный уговорил Ирма подняться, чтобы поболтать о походе. И вот, почёсывая бороду, растрёпанную ветром, он дивился причудам Лесной Девы.
Ирм рассказал ему, как в полумиле от стоянки гепидов нашли скот; как к концу дня отряд встретил Хагана и Бёрна, которые задержали ранее пленённых крестьян: они возвращались назад в деревню. Крестьяне поведали о том, что Лесная Дева с братьями увели их из лагеря, опоив дурманом гепидов.
…Дозорный обернулся на скрип пустой повозки, покидавшей крепость; у конюшни фыркали лошади. Марпий снимал с них сбрую, и они прядали ушами и мотали хвостами. Ирм уже прошёл мимо пустой площади. Все отправились на таг. В остальном крепость жила как в обычные дни: въезжали-выезжали повозки, дымили кухня и кузница, сновали туда-сюда слуги.
Западные ворота остались у Ирма за спиной, и он ступил к подножию пригорка с поляной для тага. Вокруг неё уже расселись зеваки. Справа от тропы к валунам, на которых сидели вожди фаров, на траве, устроился Лег и в задумчивости ерошил волосы.
На пути к нему Ирм обошёл двух альдиев – парня и молодую женщину. За ними присматривал лангобард с копьём. «Прелюбодейка», – вспомнил Ирм, что говорили ему о таге дозорные, но затем его мысли вернулись к прошедшим дням, когда вместе с Бёрном вёз Пию и её брата обратно в деревню.
Тогда Пиа сидела на лошади, позади него. Иногда она обнимала его торс, прижималась уже недетской грудью. И щекой. Ирм сдерживал скакуна, потому как его лёгкие жадными глотками вбирали благоухание ячменя и цветочных полян, теснили сердце к рёбрам, и оно скакало резвым жеребёнком.
– Пусти коня быстрей, – говорил ему Бёрн резким голосом, – тут пути на полдня, а время уже к ночи.
– Никуда не сбежит твоя невеста, – отбрыкивался Ирм. – Успеем.
Но Бёрн так и бурчал о её прелестях всю дорогу до деревни Пии, а затем и до Турина.
…Ирм не заметил, как преодолел около пятидесяти шагов, что отделяли его от Лега; как не слышал, что говорили вожди, выходя в центр круга, а потому вопрос Лега: «Как Пиа?» – сбил с толку так, что пока не сел на траву – молчал.
– Где Бёрн? – спросил Лег, пристально вглядываясь в лицо Ирма.
– Она на месте. К невесте пошёл, – повернулся Ирм к Легу.
Губы Лега дёрнула усмешка:
– Твой отец не разрешит тебе на римлянке жениться, а в наложницы не возьмешь. Сам знаешь, рабов не берём… Только если на войне, – сорвал он стебелёк, стал мять в руках и опять взглянул на Ирма.
– …мост в том месте позволит нашим альдиям и римлянам быстрее возить продукты в Турин и Папию, – громогласный голос убеждал собравшихся вождей.
В говорившем Ирм узнал Граусо. Тот поднялся с валуна, левая ладонь обхватила кожаный пояс с золотыми украшениями, а правая рука рубила тёплый воздух. Пот пропитал расшитую льняную тунику без рукавов и вылепил причудливые складки на спине.
– С чего взял, что хочу жениться? – сорвал Ирм сразу несколько стеблей, но тут же разорвал на мелкие куски и выкинул.
– Пропади моя борода, да у тебя глаза пьяные, словно полынного вина перебрал. Лучше среди наших найди.
– Мои альдии подъезжают на повозках с другой стороны и реку не переходят, – парировал другой вождь, с не менее вычурным поясом и потными складками на груди.
– Разберусь без тебя, – и ещё несколько стеблей разлетелись на мелкие кусочки. – Что тут? Опять мост? О нём спорили, ещё когда только сошёл снег.
Агилульф встал с валуна, его пальцы стиснули посеребрённый пояс:
– Решим так: кто переходит реку, пусть пришлют по плотнику, а кто нет – по челядинцу.
Вожди одобрительно загудели, закивали.
«С мостом решили. Хорошо. Будет ещё ближе до её деревни», – скакнуло сердце Ирма.
Агилульф говорил с Мунихом, но слова не долетали до Ирма. Он лишь видел, как Агилульф разводил руки в стороны – так и обнял бы гастальда, будь тот не так широк в талии. Щёки Муниха краснели и краснели, и стали как наливное яблоко на дереве. Наконец он кивнул и поднялся:
– Таг должен определить наказание для Рогарита, епископа Турина. Выслушаем его брата.
Вожди запустили пальцы в бороды, переглядываясь. Раздались голоса:
– Таг должен выслушать виновного.
– Где он? Пусть явится.
Муних сел на место, кивком головы и ленивым взмахом рукой пригласил Агилульфа.
Пять шагов приблизили Агилульфа к середине круга.
– Прошу простить моего брата, он раскаялся в своём проступке. Он так мучился от осознания вины, что перелечил душу вином, а потому не может мыслить разумно. Я запер его в темнице. Но прежде он сказал, что согласен уплатить фельгельд в королевскую казну: двести золотых монет.
– Надо, чтобы он сам признал на таге вину, – прозвучал хриплый голос Граусо.
– Если кто желает, может поговорить с ним в темнице, – отрезал Агилульф, когда вернулся на место.
– Давай последних, – крикнул Муних в сторону тропы.
Подталкиваемые тупым концом копья, парень с молодая женщина в тёмно-серых коротких туниках без поясов покорно проследовали в центр круга, где они встали на колени лицом к гастальду.
– Говори, – ткнул Муних в парня.
– Я… я застал жену с соседом, – залепетал молодой альдий, – они… они… и я убил его, а её… прошу осудить по cadarfada16.
– Всё верно говорит твой муж? – упёр Муних кулаки в бёдра.
Молодая женщина, казалось, уже умерла – так она скрючилась в спине, а руки свисали вялой листвой.
– Да, – выдавила она с кивком.
– За убийство заплатишь казне десять золотых, а ещё десять родичам убитого. Её утопят в тихой запруде, не позднее, чем завтра, – озвучил Муних приговор.
Над поляной воцарилось безмолвное единодушие.
Пока Муних вершил суд над альдиями, Агилульф зевал. После разговора с Гизой уже вторую ночь ему снилось, как Ольф клял дрянное пиво. Он просыпался в сумраке спальни, куда прохладный ветерок заносил сквозь оконный проём лунные блики и бросал их на стены. Ладонь нащупывала упругости служанки. Она с проворством ласки выскакивала из сна, чтобы похоронить его дурное видение в почтительных ласках.
…«Cadarfada требует смерти – как можно избежать её на войне, если даже таг неумолим? Но если…» – поднялся Агилульф и приблизился к осуждённым:
– Почему сам не убил жену? Ещё десять золотых фельгельда за второго убитого, и всё. Не пришлось бы её топить.
Парень поднял голову, глаза расширились, ладони стискивали друг друга до белых суставов:
– Я… я не смог, – пал он ниц, и рыдание разлетелось по поляне.
– Не смог или слишком дорого для тебя?
Агилульф остановился напротив молодой женщины:
– Сколько живёте? Дети?
– Две зимы. Нет, – помотала она головой с чёрными прядями.
– Вижу, ты и семя закинуть жене не можешь, – встал Агилульф за их спинами. – Пусть он сам убьёт ее…
Да, верно! Так и надо, – заговорили вожди, – … когда выплатит пятьдесят золотых в королевскую казну и столько же герцогу.
Тучный Граусо вскочил с места:
– За прелюбодеяние полагается немедленная смерть. Так требует cadarfada.
– Её смерть неизбежна, но не раньше, чем муж заплатит за неё, – ответил Агилульф.
– Сто золотых за всю жизнь не заработает, – выкрикнул один из вождей.
– А потому она родит не меньше двух мальцов, чтобы было кому отработать фельгельд после казни, – Агилульф плюхнулся на валун. Туника насквозь пропиталась горячим потом.
И как ни ругались и ни спорили вожди, он не отступил от своих доводов, чтобы сохранить жизнь женщине. Перебранка вымотала не хуже жестокой битвы, а потому упрёк Муниха: «Подивил, но раз ты убедил таг, пусть король решит, что с тобой делать» – сразу исчез из дум, как капля влаги пропадает на сухой земле в знойный полдень.
Этой ночью Ольф хлебал пиво с безжалостным наслаждением на лице.
Через десять дней гонец привёз три послания: два от отца, а ещё одно от короля.
Один свиток отец предназначил молодой жене и сыну Олларду, во втором писал, чтобы Агилульф распорядился о назначениях, пока кто-то из них двоих не вернётся. Он не упоминал о прошедшем таге, а значит, послание Муниха ещё не достигло Папии, – такой вывод подвиг Агилульфа призвать столесазо, чтобы тот описал всё, что случилось со дня его прибытия в Турин, и отправил отцу с гонцом.
Третье послание с королевской печатью приказывало ему с братом отправиться в Триент17 под начало Муниха, с которым следовать в Регенсбург.
Перед отбытием Агилульф проследил, чтобы слуги засунули в походные мешки плащи, подбитые мехом, длинные кожаные и шерстяные штаны, кафтаны из звериных шкур и меховые сапоги. Затем свистнул Сундрариту, который с унылым лицом следил за всеми приготовлениями. И они, млея от тёплого ветерка, под ярким солнцем верхом отправились на две мили по правому берегу реки По.
– Ночью прошёл дождь, – спрыгнул Сундрарит с коня у воды; серая туника, пояс с мечом упали на траву. – Лето на исходе, – поморщился, потрогав правой рукой левый бок.
– Лето на исходе, – повторил Агилульф слова и действия друга. – Только нам через перевал идти, а ты здесь ещё позагораешь. Ну что, кто вперёд? – кивнул он в сторону противоположного берега, где между ивами, кипарисами и дубами проглядывали виноградники с копошащимися под сочной небесной синевой римлянами-крестьянами.
– Ага, – плюхнулся Сундрарит в иссиня-зелёный поток и поднял из ближних кустов мелких белых цапель с длинными перьями на затылке, бакланов с чёрно-стальным оперением.
– Зря ты не берёшь меня, – отжимал Сундрарит бороду, когда они набултыхались как мальчишки и загорали голышом на берегу под кваканье и всплески рыбы. – Я бы показал им, как мы пиво пьём… Крепко приложил, – опять поморщился он, тронув левый бок.
– Не жалься, кроме тебя некого оставить, – сказал Агилульф без малейшего сочувствия в голосе, опираясь на руки за спиной и подставляя лицо под лучи.
– Вот думаю: а если бы кто-нибудь всё-таки спустился в темницу к Рогариту, а в нём ни капли вина и кроет всех проповедью? – улёгся Сундрарит на спину.
– Тогда бы ты заранее зашёл и оглушил его до беспамятства, – рассмеялся Агилульф.
– Ещё чего! – не оценил Сундрарит шутку. – Ешь меня тролли, мы его сонного вшестером тащили, так он мне рёбра отшиб. Бёрну по челюсти засадил так, что до сих пор едва жуёт.
Спина Агилульфа коснулась мягкой травы, ладони легли под затылок, а губы расползлись в широкой улыбке, обнажив зубы:
– Знаю, знаю! Теперь просьба легче – развлечь моего мелкого занудного братца.