Виталий Пенской
Военное дело Московского государства. От Василия Темного до Михаила Романова. Вторая половина XV – начало XVII в.
Возможно, именно этой причиной не в последнюю очередь и объясняется загадочная пауза, которая наступила в действиях русского войска после взятия Полоцка. Иван Грозный и его воеводы не стали развивать достигнутый успех. Если принять во внимание размах Полоцкого похода и затраты на его проведение, то очень даже может быть, что остановка в боевых действиях во многом объяснялась тем, что в казне после такого грандиозного предприятия было пусто, и продолжать войну дальше с такой же интенсивностью было не на что. А раз так, то выходит, что фраза историка Дж. Вуда о том, что во 2-й половине XVI в. «финансовый и административный аппарат Французского государства все еще был неспособен обеспечивать растущие вооруженные силы, необходимые для ведения боевых действий в ходе продолжительных кампаний в течение длительного времени (выделено нами. – В. П.)…»[161], вполне применима и к характеристике русских финансовых и военных реалий того же времени. И начатая война, если она не завершалась сразу оглушительной победой и капитуляцией неприятеля, ошеломленного бурей и натиском, превращалась в таком случае в тягучую «резиновую» «войну-процесс», когда периоды активизации в боевых действиях перемежались с долгими паузами, необходимыми для передышки и для накопления сил и ресурсов, в том числе и финансовых. Эту картину мы можем наблюдать на примере 1-й Смоленской войны Василия III в 1512–1522 гг. или Полоцкой войны Ивана Грозного в 1562–1570 гг.
Очерк III. «У Великого государя нашего… против Его Государских недругов рать сбирается многая и несчетная…»: численность московских ратей XV – начала XVII в.
В начале этой книги мы уже приводили высказывание американского социолога и культуролога С. Хантингтона. Позволим себе еще раз процитировать его, поскольку оно имеет непосредственное отношение к теме этого очерка. «Военная мощь имеет четыре измерения: количественное – количество людей, оружия, техники и ресурсов (выделено нами. – В. П.); технологическое – эффективность и степень совершенства вооружения и техники; организационное – слаженность, дисциплина, обученность и моральный дух войск, а также эффективность командования и управления; и общественное – способность и желание общества эффективно применять военную силу», – писал он, и в этой фразе мы не случайно выделили место, в котором он говорит о количественном измерении военной мощи государства. Этот аспект военной мощи государства Хантингтоном поставлен на первое место, конечно же, не случайно – издревле именно численность войска во многом предопределяла исход и сражения, и войны в целом. Можно сколько угодно рассуждать о том, что побеждать надо не числом, а уменьем, но все же лучше, чтобы присутствовало и то и другое. Потому-то о могуществе государства всегда судили прежде всего в зависимости от того, сколько воинов его правитель может выставить в поле в случае необходимости. И, обрисовав в общих чертах, как решались в России раннего Нового времени проблемы, связанные со снабжением войска провиантом, фуражом и деньгами, логичным было бы перейти к характеристике количественного аспекта военной мощи Московии.
Несколько предварительных замечаний. На численность войска, как общую, так и выставляемую в поле в каждую конкретную кампанию, влияет целый ряд обстоятельств. Тут и логистические проблемы – на бумаге рать может быть сколько угодно большой, но собрать ее в одном месте, более или менее организованно привести к месту битвы и при этом организовать снабжение сколько-нибудь долгое время может оказаться неразрешимой задачей. В нашем русском случае проблемы снабжения, о чем уже говорилось выше, играют далеко не последнюю роль, учитывая редкость населения и его бедность, и неудовлетворительно развитую инфраструктуру, и прежде всего дороги и др.
С логистикой тесно связана и другая, не менее важная проблема – качество управления, администрирования. От того, насколько развит управленческий аппарат и в центре, и на местах, насколько он работоспособен и способен выполнить возложенные на него задачи, во многом зависит боеспособность войска. Ведь именно этот административный аппарат, чиновники, дьяки и подьячие, получив государев указ, организуют набор войска, контролируют качество его вооружения и обеспечивают его снабжение.
Не стоит забывать и об особенностях социального и политического устройства государства и общества. Хотя перегородки между отдельными «чинами» Московского государства, «освященным, и служивым, и торговым, и земледелательным», еще были весьма и весьма размыты, власти все же постепенно стремились упорядочить характер и порядок «службы»-тягла каждого из чинов по принципу «всяк сверчок знай свой шесток». Есть все основания вести речь о своего рода тенденции к растущей «профессионализации» и «разделении труда» внутри московского общества «классического» периода, когда служилые люди воюют или управляют, крестьяне пашут и платят налоги, купцы торгуют, а служители церкви молятся. Средневековой идеал общественного устройства, разделенного на три «состояния», «воюющих», «трудящихся» и «молящихся» (соответственно bellatores, laboratores и oratores), в Русском государстве того времени был весьма близок к достижению. Естественно, что такой расклад не мог не оказать своего влияния и на численность русского войска. Об историографическом фантоме, «всеобщем» народном ополчении, когда под великокняжеские знамена поднимается и стар, и млад, и знатный, и простолюдин (образ такого ополчения, весьма далекий, кстати, от реальности, нашел свое отражение в отечественной военно-исторической живописи), пожалуй, стоит забыть – во всяком случае, уже в XV в., судя по летописным заметкам, в русских городах и волостях сложилась достаточно многочисленная прослойка по меньшей мере полупрофессиональных воинов, не занятых в производстве, но живших «от войны».
Само собой, на численность войска оказывают влияние демография, экономика. Не стоит забывать о том, что Московия «классического» периода – общество с аграрной и в значительной степени натуральной экономикой, с малочисленным городским населением и игравшими на фоне сельского хозяйства второстепенную роль торговлей и «промышленностью». Отсюда проистекают и достаточно ограниченные финансовые возможности государства, о чем мы уже писали прежде.
Наконец, в зачет необходимо брать и сугубо военные соображения, особенности московской тактики и стратегии, которые также оказывали немаловажное воздействие на численность вооруженных сил – как общую, так и в отдельных кампаниях и походах.
Принимая во внимание все эти соображения, мы неизбежно рано или поздно должны подойти весьма и весьма критически к утвердившемуся в общественном мнении, да что там в общественном – и в профессиональном историческом сообществе, взгляде на численность ратей московских государей как на неисчислимые, «тьмочисленные».
Происхождение этого мнения, в общем, достаточно «прозрачно». Увы, сметных и иных списков, как, впрочем, и других аналогичных документов (подобных татарским или османским дефтерам), в которые были бы занесены все служивые люди, получающие государево денежное, кормовое и иное другое (земельное прежде всего) жалованье и которые были бы датированы 2-й половиной XV – началом XVII в., до наших дней не дошло. В том, что такие списки существовали уже в начале XVI в., сомнений нет. Еще имперский посланник С. Герберштейн в своих «Записках о Московии» сообщал своим читателям, что «каждые два или три года государь (то есть Василий III. – В. П.) [производит набор по областям и] переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг»[162]. Естественно, что в Разрядном приказе (а до того, как он появился, – в соответствующем «столе» великокняжеской «канцелярии») на основании таких списков должны были составлять сводные ведомости, и государь всегда мог затребовать такой сметный список для того, чтобы узнать, сколько «воинников» у него есть и на что он может рассчитывать в случае очередного похода на супостатов.
Однако политические неурядицы и катаклизмы, природные бедствия и иные другие причины способствовали тому, что архивы московских приказов досмутного времени сохранились чрезвычайно плохо. Естественно, что историки (а вслед за ними и читатели их трудов), пытаясь ответить на вопрос «Сколько же ратных было в распоряжении московских государей?», искали нужные им сведения на страницах русских летописей и записок иностранцев, которые с конца XV в. во все возрастающем количестве прибывали на Русскую землю. Надо ли говорить, что эти источники не отличались особой достоверностью (за исключением, быть может, официальных летописей эпохи Ивана Грозного, и то не в полной мере. Их составители широко использовали материалы из царского и приказных архивов, а также текущую документацию Посольской избы и Разрядного приказа – соответственно внешнеполитического и военного ведомств Русского государства). Московских летописцев и книжников мало интересовали такие суетные, земные вопросы, как численность великокняжеских ратей. Это дело государевых дьяков и приказных, дело сугубо мирское. Для летописца характерен другой подход: он уверен, что ничто в этом мире не происходит помимо воли Божьей. Для исполнения же Божественной воли и замысла размер рати не имеет значения, ибо на войне «пожежнет един тысящу, а два двигнета тму, аще бы не Бог отдал и Господь предал». Это – несущественная деталь, которую можно опустить без ущерба для основного замысла. Не случайно отрывочные данные о численности войск и о проблемах, связанных с их снабжением, сохранились в периферийных по отношению к московской, псковской (в первую очередь) и новгородской летописных традициях, носивших несколько более «приземленный» характер.
Сомнительными стоит признать и сведения, которые сообщают иностранцы – дипломаты и военные. В Москве знали (во всяком случае, предполагали, ибо сами московиты действовали таким образом), что всякий посол, помимо прочих обязанностей, должен был заниматься и сбором информации о государстве, в которое он послан, в том числе сведений о его военном потенциале. Потому то, принимая иностранных послов или рассказывая за границей о своем государе и его стране, хитрые московиты стремились создать у слушателей впечатление о неисчислимости русских ратей. И вот в 1486 г. московский посол Георг Перкамота в разговоре с миланским герцогом Галеаццо Сфорца заявил, что, когда его государь «хочет выступить с конницей в какой-нибудь поход, через 15 дней в его распоряжение предоставляются в каждом городе и деревне намеченные и выделенные для него люди, по каждой провинции, так что всего вместе собираются двести и триста тысяч коней и что оплачиваются они общинами, городами и деревнями в течение всего времени, на которое названный их господин хочет их занять, и что в отдельных случаях может быть выставлено еще большее количество пеших, которых употребляет для защиты и охраны городов и важных мест и проходов, где должны проходить пехота и конница его, и для сопровождения обозов с продовольствием»[163]. Спустя сорок лет другой московский дипломат, Д. Герасимов, рассказывал в Риме, что его государь способен выставить армию в 150 тыс. всадников[164]. Имперский же посол Франческо да Колло в своем отчете о поездке в Московию и вовсе пишет, что Василий III в случае необходимости «может поставить под ружье около 400 тысяч конников, по большей части лучников, а также других – копьеносцев и владеющих саблями»[165].
Эта традиция описания московского воинства как чрезвычайно многочисленного была продолжена и позднее. Так, к примеру, венецианский дипломат Доменико Тревизано в своем отчете о посольстве к Великому Турку (османскому султану) в 1554 г. отписывал венецианскому сенату, что сей Турок «с герцогом Московии поддерживает прочный мир, скрепленный договором; этот герцог великий государь, владеющий многими землями и великим множеством людей и пользующийся авторитетом, который делают [его] стране сто пятьдесят тысяч всадников на хороших конях, пригодных для войны». Его коллега, Марино Кавалли, в 1560 г. сообщал сенату, что «несомненно, к Московии стоит отнестись с большим уважением, ибо эта страна способна выставить сто пятьдесят тысяч всадников и шестьдесят тысяч пехотинцев-аркебузиров, снабженных сильной артиллерией, и, сражаясь против татар и поляков, русские всегда выходят победителями»[166].
Зачем русские дипломаты преувеличивали военное могущество своего государя – в общем-то понятно. Рассказывая иностранцам о «тьмочисленности» государевых ратей, лукавые московские послы, следуя данным им инструкциям, стремились, с одной стороны, показать потенциальному партнеру, что с Московией выгодно иметь дело как с могучим союзником. С другой же стороны, рассказы о десятках и сотнях тысяч воинов, которых может выставить московский правитель, могли заставить сильно призадуматься возможного агрессора: стоит ли связываться с таким сильным противником, стоит ли овчинка выделки? И в том и в другом случае русским было выгодно преувеличить свои силы, и, допуская утечку информации, они делали это вполне сознательно, позволяя иностранцам увидеть или услышать то, что им, хитрым московитам, было выгодно.
Опасно полагаться и на показания пленных, которые можно встретить в иностранных источниках – например, в переписке военачальников и их сюзеренов – противников Русского государства[167]. В Москве достаточно рано сложилась традиция предписывать своим ратным людям определенный порядок поведения в плену. В наказах воеводам четко и недвусмысленно говорилось: «Ково из них (ратных людей. – В. П.) на поле возмут тотаровя и учнут про вести розпрашиватъ и они б сказывали: что на Туле, и на Дедилове, и на Резани, в Резанских пригородех, и в Шатцком стоят бояре и воеводы многие, и со многими людьми, и литва, и немцы, и тотаровя казанские, и свияжские, и всех понизовых городов, и мещерские многие казаки и стрельцы с вогненым боем; а на берегу в Серпухове, и на Коломне, и по всему берегу стоят большие бояре и воеводы многие со многими людьми, и стрельцы многие, и казаки донские и вольские и яицкие, и терские атаманы, и казаки, и черкасы, и немцы, и литва, и всякие иноземцы многих земель, многие с вогненым боем; а мы, по вестям смотря, идем с Москвы против недруга своево крымсково царя, где ево скажут, со всею землею и с прибыльными ратьми»[168]. И вот, попав в плен, такой сын боярский или его послу-жилец рассказывал, что-де «нам, молодым людем, ведати о нем (московском войске. – В. П.) нелзе», но известно им, что «войско московское велико»[169].
Столь же ненадежны и реляции с полей сражений (не важно, кому они принадлежат – русским ли воеводам или же их противникам). Преувеличение численности неприятельских войск, с одной стороны, служило возвеличиванию победителей, а с другой – оправданием в случае поражения. Эти реляции были в той или иной степени инструментом ведения идеологической войны. И тем более осторожно стоит относиться к рассказам о полчищах русских варваров на страницах всяких «летучих листков» и тогдашней «прессы». Одни названия чего стоят: «Правдивое описание, как был завоеван и захвачен московитом великий купеческий город, что в Литве», «Правдивая и страшная газета про ужасного врага московита», «Точное описание великого и могучего похода московита на Полоцк» и пр.! Для примера, природу появления подобных сведений и их соотношения с реальностью раскрыл в своем исследовании о сражении под Оршей в 1514 г. отечественный историк А. Лобин[170].
В общем, подводя неутешительные итоги, отметим, что отрывочные сведения, разбросанные тут и там как в русских, так и в зарубежных источниках, с трудом поддаются корреляции, в том числе и потому, что, как правило, летописи и разрядные росписи касаются войск, участвовавших в одной кампании или походе. Иностранцы же обычно пишут о численности русского войска в целом и лишь в отдельных случаях – в конкретных походах и сражениях. Приходится констатировать, что до тех пор, пока не будут введены в научный оборот новые источники (прежде всего сметные списки, следы которых стоит поискать в шведских и польских архивах), вряд ли вопрос о численности русского войска в конце XV – начале XVII в. получит удовлетворительное разрешение. Однако, признавая невозможность в настоящее время вывести точные цифры, сколько ратных людей могли выставить Иван III, его сын и внук, тем не менее мы полагаем, что, имея немногие скудные более или менее надежные свидетельства источников (прежде всего сохранившихся в разрядной документации и актовых материалах и лишь в последнюю очередь сведения, которые можно позаимствовать из исторического нарратива), мы можем определить некоторые рамочные ограничения (выделено нами. – В. П.), за пределами которых предлагаемые цифры могут быть признаны совершенно нереальными и неправдоподобными («баснословными»), а потому и могут быть отброшены за ненадобностью.
Теперь, прежде чем перейти к ответу на вопрос «Сколько же ратных людей было у московских государей?», кратко охарактеризуем исторический контекст, на фоне которого разворачивалась наша драма. Время, когда формировалась классическая московская военная машина, было сложным и противоречивым периодом в развитии военного дела Евразии, и не только его. С одной стороны, именно в это время закладываются основы и постепенно встают на ноги раннемодерные государства, которые в нашей исторической традиции не вполне точно принято именовать «централизованными». И раз уж зашел разговор о централизации, то стоит заметить, что этот процесс, связанный с усилением центральной власти и концентрацией в руках монарха и его ближайшего окружения все большей власти, растянулся на долгое время – почитай, на три столетия, и проходил на разных «уровнях» с разной скоростью. И быстрее всего проходила централизация в военной сфере[171]. Благодаря этому раннемодерные монархи получили в свое распоряжение возможность собирать и выставлять в поле существенно большие армии, нежели их средневековые предшественники.
С военной централизацией как неотъемлемой и едва ли не важнейшей составной частью процесса формирования раннемодерных государств был связан и другой, не менее важный процесс изменений, на этот раз в сугубо военной сфере. Благодаря британскому историку М. Робертсу он получил название «военная революция». И, поскольку его концепция нашла живой отклик и поддержку в научном сообществе, активно включившемся в разработку новой концепции[172] и нашедшем следы нескольких подобных «революций» в далеком (и не столь отдаленном) прошлом, то, для отличия этой «революции» от других, ей предшествовавших и наследовавших, ее еще нередко именуют сегодня «огнестрельной» или «пороховой». Правда, тезисы Робертса, сформулированные им на основании изучения особенностей развития Шведского королевства в раннем Новом времени, сегодня уже не выглядят столь же убедительно, как шестьдесят лет назад, однако, вне зависимости от того, является ли тот или иной историк приверженцем «революционной» или же «эволюционной» школы, все они сходятся на том, что в XV–XVII вв. облик европейских армий и военного дела радикально переменился. В число этих перемен, обусловленных прежде всего освоением и широким распространением огнестрельного оружия, вошел и существенный, в разы, а то и в порядки, рост численности вооруженных сил государств, втянувшихся в процессы «пороховой революции».
Русская земля, которая начала втягиваться в «военную революцию» с конца XIV в. (когда разными путями, с Востока, через Поволжье, и с Запада, через Литву и Ливонию, в русские княжества стало проникать огнестрельное оружие, сперва артиллерийские орудия, а затем и ручное), не избежала этой общей закономерности. В удельный период русские рати не отличались многочисленностью – сотни, в лучшем случае первые тысячи и крайне редко, когда они переходили рубеж в 10 тыс. бойцов. В очерке, посвященном русской логистике, мы приводили заимствованные из летописей, повествующих о событиях 1-й половины XV в., конкретные примеры численности княжеских дворов и русских ратей – сотни и первые тысячи, не более того, и это даже в том случае, если в поход выступало несколько князей со своими «полками». Впрочем, это и неудивительно, если княжеские дворы насчитывали по несколько десятков или сотен всадников, равно как и «городовые» «полки» (территориальные формирования, состоявшие из проживавших на территории того или иного уезда или волости вотчинников с их людьми).
Чтобы собрать под свои знамена действительно «тьмочисленную» рать в 10 и более тыс. всадников (как и в средневековой Европе того времени, полноценным воином на Руси считался все-таки всадник, а пешцы с городов играли вспомогательную роль), нужны были экстраординарные усилия и совпадение множества благоприятных обстоятельств, объективных и субъективных. И подобные случаи в итоге можно сосчитать буквально на пальцах одной руки. Поход тверского князя Михаила Ярославича против непокорных новгородцев «со всею силою тферскою и низовьскою» в 1316 г. мы уже упоминали. В этом же ряду стоит и знаменитый поход Дмитрия Ивановича на «прямое дело» с темником Мамаем, когда московский великий князь «совокупил» примерно два десятка княжеских дворов и «городовых» «полков», и другой поход Дмитрия Ивановича спустя шесть лет на Новгород, когда под его знаменами собралось примерно в полтора раза больше «полков», и предшествовавший двум этим походам не менее значительный по составу и численности участвовавших в нем «полков» поход Дмитрия на Тверь в 1375 г.[173]
Однако, подчеркнем это еще раз, собрать столь значительную для действий в поле можно было лишь на непродолжительный срок, для решения конкретной задачи (выделено нами. – В. П.). Но не более того! «Успех всеобщей мобилизации зависел от сотрудничества с удельными князьями и боярами и, конечно, – указывал русский историк Г. В. Вернадский, – от отношения к ней народа в целом. Поэтому мобилизация была возможна в тот период только в момент угрозы национальной безопасности (выделено нами. – В. П.)…»[174] Содержать же большую рать ни один князь в то время сколько-нибудь длительное время был физически просто не в состоянии, да и долго удерживать в повиновении своих союзников-князей, заносчивую и горделивую «меньшую братью», было крайне сложно, если вообще возможно. Дмитрий Иванович имел печальную возможность убедиться в этом в 1382 г., а его внуку Василию II во время Войны из-за золотого пояса – а хоть и накануне печальной памяти битвы под Суздалем, проигранной во многом и из-за того, что на помощь к Василию не явились его двоюродный брат Дмитрий Шемяка со своими союзниками.
Но вот проходит еще несколько десятков лет, и уже в 50-х гг. XV в. мы видим, что великий князь без особого труда может выставить в поле 10–15 тыс. хорошо вооруженных и оснащенных всадников. Еще бы – после окончательной победы над Юрьевичами Василий II избавился ото всей своей «младшей братьи», которая внушала хоть малейшие сомнения в лояльности его власти, а оставшиеся князья, приученные к повиновению, безропотно садились в седло по первому великокняжескому слову. Сын Василия, Иван III, создатель единого Русского государства, обладал еще большими ресурсами и властью, чем его отец. Более того, он не только фактически довел до конца «военную централизацию», подчинив своей воле практически все военные силы Русской земли, но и проводил с конца XV в. поэтапно поместную реформу, наращивая численность конного войска за счет наделенных поместьями детей боярских.
Изменяется при Иване III и характер военных действий – кампании отличаются большей длительностью и охватывают огромные пространства, особенно в сравнении с прежними временами, когда полки редко ходили дальше, чем на 2–3 дневных перехода от родного дома. И для Ивана III не было большой проблемой отправить сразу несколько ратей против противников в разных концах своего государства – например, как это было в 1502 г., когда его сын Дмитрий Жилка с 18–20-тысячным войском пошел осаждать литовский Смоленск, а еще примерно 10–12 тыс. воевали с ливонцами на псковском направлении[175].
Сын Ивана Василий III продолжил дело своего отца. При нем окончательно были подчинены московской власти Рязань (1521 г.) и Псков (1510 г.), в 1514 г. завоеван Смоленск. Все это позволило ему в годы первой Смоленской войны 1512–1522 гг. посылать против великого литовского князя и короля польского Сигизмунда I несколько армий, действовавших одновременно на нескольких направлениях, общей численностью от 13–15 до 20 тыс. «сабель» и «пищалей». А в 1521 г. на двух «фронтах», «южном» «татарском» и «западном» «литовском», Василий выставил и того больше ратных, до 55 тыс. конницы и пехоты![176] И это не считая многочисленной «посохи», выполнявшей вспомогательные работы – дорожные, саперные, обозные и пр. Подчеркнем – еще сто лет назад войско в 10 тыс. всадников представлялось экстраординарным, но сменилось три поколения – и московские государи без особого труда практически ежегодно (sic!) способны послать на своих «государских неприятелей» пару таких ратей в одну кампанию, и при этом иметь еще и некоторый резерв на всякий случай.
Наивысшего своего подъема численность русских ратей достигает, судя по всему, в первую половину правления Ивана Грозного (примерно 50–60-е гг. XVI в., после чего начинается спад, обусловленный в первую очередь экономическим кризисом, поразившим Русскую землю. Первые признаки его обозначились, кстати, еще в начале 50-х гг. XVI в. и имели, похоже, общеевропейский характер). К этому времени более или менее устоялась структура русского войска, основу которого составляла поместная конная милиция. Она усиливалась вооруженной преимущественно огнестрельным оружием пехотой (на первых порах по большей части новая русская пехота набиралась из числа выставляемых по разнарядке городами и волостями ратников, а затем пищальников стали теснить казаки и созданные в 1550 г. стрельцы – московские и городовые) и «нарядом»-артиллерией. Кроме того, к службе в государевом войске привлекались всякого рода инородцы – татары и ратники, выставляемые народами Поволжья, а также иностранные наемники, конные и пешие. Порядок несения ратной службы, равно как и отражавшие ее разрядные записи, также были более или менее приведены к единообразию, так что от правления первого русского царя сохранилось несколько больше документов, что и позволяет нам лучше уяснить, что представляли собой московские полки в эту эпоху.
Стоит заметить, что при попытках исчисления московских ратей «классического» периода необходимо учитывать ряд нюансов, связанных с особенностями службы в те времена. Первый связан с нечетким разделением комбатантов и некомбатантов, боевого элемента (условно – «сабель» и «пищалей») от небоевого. Дело в том, что ратных людей в походе сопровождала обозная прислуга, «кошевые», которая также была вооружена и на которую возлагались вспомогательные функции – от земляных работ до фуражировки. В случае необходимости «кошевые» могли вступать в бой и, таким образом, могли считаться, скажем так, «полукомбатантами». Второй нюанс связан с пешей и конной посохой – собираемая по традиции «с сох» «рать» была унаследована от прежних времен, но сейчас на нее возлагались сугубо вспомогательные, хотя и весьма порой немаловажные функции – прежде всего саперные работы на марше и во время осад, а также подвоз провианта, фуража, амуниции и снаряжения, обслуживание наряда и прочая черновая работа. Без посохи боеспособность рати, несомненно, существенно падала, и в таком случае можно ли ее не учитывать при исчислении общей численности рати? Наконец, сложный и весьма дискуссионный вопрос: учитывались ли послужильцы детей боярских вместе со своими господами в разрядных записях или же нет? Мы склонны дать на этот вопрос отрицательный ответ – нет, не учитывались, ибо, с одной стороны, число послужильцев было переменной величиной, определявшейся способностью сына боярского содержать то или иное число слуг, а с другой стороны, уравнивание гордых и заносчивых детей боярских с холопами неизбежно наносило поруху их фамильной «чести», к чему они относились очень чувствительно.
Вернемся теперь обратно к исчислению московских ратей. Судя по всему, в Разрядном приказе во 2-й половине XVI в. складывается окончательно практика ведения двух видов смет – общих, в которых фиксировалось общее число всех служилых людей всех чинов на определенный момент, и росписей для отдельных походов. Самыми ценными войсковыми списками второго типа являются, пожалуй, чудом сохранившаяся подробная роспись Полоцкого похода Ивана Грозного 1562–1563 гг., черновая роспись «берегового» войска князя М. И. Воротынского 1572 г., государева Ливонского похода 1577 г. и разрядные росписи 7087 (1578–1579 гг. – напомним, что в России тогда новый год начинался с 1 сентября) года, когда в Москве готовились к отражению вторжения польско-литовской армии короля Стефана Батория.
Изучение этих росписей позволяет нам составить более или менее точное представление о том, сколько «сабель» и «пищалей» мог выставить Иван Грозный в ту или иную кампанию на том или ином «фронте». Естественно, что численность полевой (sic!) рати в каждом случае была разной. Полоцкий поход (наряду с Казанским 1552 г.) по праву считается крупнейшим (если не самым крупным) военным предприятием Ивана Грозного (вровень с ними может быть поставлен, если судить по списку воевод и голов, быть может, только государев выход на «берег» против крымского «царя» в кампанию 1559 г.). Ценою серьезного напряжения всех сил Русского государства тогда Иван сумел собрать и (что тоже немаловажное достижение) буквально «протолкнуть» по заснеженным зимним дорогам действительно «тьмочисленную» рать. В ее состав входило порядка 18 тыс. детей боярских, примерно столько же их послужильцев (если полагать, на что есть все основания, что в разрядные росписи заносились только дети боярские, и каждый из них в среднем выставлял одного конного одоспешенного и вооруженного послужильца), почти 6,5 тыс. татар и прочих служилых инородцев, порядка 4,5 тыс. стрельцов и 6 тыс. казаков – всего около 50 тыс. «сабель» и «пищалей»[177]. И это без учета неизвестного количества даточных людей. Ведь только северные города и уезды дали больше 1 тыс. таких ратников, что «собою добры и молоды и резвы, из луков и из пищалей стреляти горазды, и на ртах ходити умели и рты у них были у всех, и наряду б у них было саадак или тул с луком и з стрелами, да рогатина или сулица, да топорок»[178]. А еще остаются Новгород и Псков, которые в предыдущие годы при тотальной мобилизации выставляли таких «молодых и резвых» людей 1 тыс. конных и 2 тыс. пеших, и вряд ли для этой кампании Иван Грозный стребовал с них меньше половины положенных даточных.
