Виталий Левченко
Белый Камень. Чёрный Серп
Глава первая
По воле небес
Торжественно и светло в карельском лесу, когда ослепительный снег плотно укутывает деревья и землю. Лес преображается: от летних таинственных теней не остается и следа. Природа, устав за лето манить человека сумрачным волшебством, зимой становится проще и веселей.
Зверей и птиц в снег увидишь редко, если ты не охотник, а если заметишь кого – не пугай.
Вот белка-летяга махнула с сосны на сосну – только ее и видели. Не спится ночному зверьку, пополняет летние запасы съестного. Однако тяжело с прокормом в холода.
Возле куста боярышника тянутся по снегу чьи-то следы: похоже, заячьи; а рядом еще один след: определенно волчий. Не уйти косому от грозной погони. Впрочем, может и повезти. Удача – штука капризная, никогда не знаешь, кому выпадет. Вот белке-летяге повезло: скакнула по ветке к стволу – и увидела дупло, замерла, уставившись туда подслеповатыми черными глазищами. Прыгнула ближе – и там, в дупле, кусок сухого гриба разглядела.
Но что-то хрустнуло у земли – и белка сиганула в укрытие. Уютно, и мхом сухим устелено. Пустует жилище. Здесь бы и переждать опасность. Летяга – зверек осторожный, высунула мордочку и вниз смотрит, пытается понять, кто же беспокоит тишину зимнего леса: чувствуется, там человек.
Вязнущий в снегу человек точно знал – на удачу ему рассчитывать не придется. Движения его были усталые и неторопливые, ноги из снега он вытягивал медленно, словно нехотя.
Вот он остановился и плотнее запахнул шинель с оборванными пуговицами и вырванными под корень петлицами. Поднял голову и вгляделся в заснеженные верхушки сосен, похожие на причудливые облака, застывшие в глубокой синеве. Полной грудью набрав пахнущий морозной хвоей воздух, он вздохнул.
– Вперед, не останавливаться! – врезался ему в спину резкий окрик.
Тот, который приказал, был не один.
За человеком в порванной шинели на расстоянии шли двое: главный – политрук, сжимал в руке маузер. Рядом, неуклюже переваливаясь в снегу, шел красноармеец, держа наперевес винтовку-трехлинейку.
– Клюев, шагай живей! – скомандовал политрук.
Если бы притаившаяся в дупле белка-летяга умела мыслить, картина внизу стала бы для нее понятной с первого взгляда: того, в порванной шинели, ведут расстреливать. Но белке, умей она даже думать, не было никакого дела до происходящего под соснами; ее беспокоило родное дупло и пара бельчат, ждущих, когда вернется мать. Она схватила кусок гриба в зубы и сиганула на соседнюю сосну, а там дальше и дальше – и вот уже нет ее.
Тот, кого назвали Клюевым, заметил, как на сосне мелькнул беличий хвост; комок снега с потревоженной ветки сорвался и у самой земли рассыпался, оставив в воздухе искристый след: красота какая! Вот так барахтался и не видел ничего вокруг. И лишь в периоды затишья между боями удавалось иногда на минуту отвести взгляд от привычных солдатских шинелей и гаубиц и посмотреть на то, ради чего воюешь; а сейчас, когда жить осталось малость, больно смотреть на красоту земную и знать, что вот-вот она исчезнет. Так пусть все закончится поскорее, нечего из него жилы тянуть! Клюев повернулся к конвоирам, распрямил плечи и посмотрел им в глаза.
– Ну, чего медлите? – презрительно усмехнулся он.
Красноармеец испуганно покосился на своего начальника. Уничтожать врагов – это дело привычное, а расстреливать нашего, пусть даже и предателя – такого выполнять еще не доводилось.
Политрук махнул маузером.
– Разговорчики, Клюев! Пошел вперед!
Троица зашагала в глубь леса.
Жить бы Клюеву и фашистов бить, но характер подвел. На войне приказы не обсуждают: ты, Клюев – старший лейтенант, приказали – жизнь положи, но выполни! А рассуждать и думать – на это есть штабное начальство, ему виднее; даже если творится черт знает что – молчи да на ус мотай.
Сын маслобойщика Иван Клюев, уроженец Саратовской губернии, записался в Красную армию добровольцем в одна тысяча девятьсот тридцатом году. С юношеских лет мечтал о военной форме, хотел родину от врагов защищать. Все ждал, когда призывной возраст подойдет. Как исполнился ему двадцать один год – так и мечта его сбылась. А могла и не сбыться, из-за раскулаченного отца: таких на службу не брали или шли они по особому распорядку. Но ему повезло. Наивным и дерзким был он в то время. Хотел рубить врагов направо и налево, чтобы землю родную беречь от буржуазной гидры и другой вражеской нечисти, которая, по убеждению Ивана, все плотнее сжимала границы его отечества.
Вот станет он красноармейцем, думалось ему, и отправят его на Восток. Давеча поговаривали, там с китайцами на железной колее неспокойно вышло. Правда, потом все как-то быстро поутихло; но черт их ведает, китайцев этих: сегодня успокоились – завтра снова на рожон полезут.
Однако отправили Ивана, с десятком таких же добровольцев, в другую сторону – к Ленинграду, и стал он артиллеристом. А вместо китайцев на слуху теперь были финны.
Вопросов не возникает, когда ты знаешь, кто твой враг. Здесь – родина, а вот тут рядом – граница, за ней – потенциальный противник, хитрый и опасный, его поддерживает капиталистическая Европа. Еще поговаривали, что Германия опять крепнет, а это вам не финны лесные, а враг посерьезнее.
Но, слава богу, шли годы, а хрупкий мир все-таки держался. Правда, время от времени постреливали, через границу шныряли одиночки-шпионы, а то и маленькие вооруженные отряды. Того и гляди – нашкодят. После разгрома белофиннов тревожные соседи так и не оставили мечту о Великой Финляндии. Иван думал так: оно все ничего, как говорится, на чужой каравай роток не разевай. Пусть бы они там, у себя, хоть в трижды Великой Финляндии, жили как хотели. Только к нам не лезь. А сунешь нос – тут уж не обижайся: бить будем насмерть.
Размышлениями этими Иван Клюев ни с кем из боевых товарищей не делился. Не такая это тема, чтобы говорить вслух, даже однополчанам. А вот в потайную книжечку мысли и сомнения заносил. Бывало, в свободные минуты или поздно ночью у палатки черкнет пару строк – и под шинель книжку положит, а утром – в карман или вещмешок. Как-то раз записал наболевшее: «Очень много перебежчиков от нас уходит за финскую границу, слишком часто приходится погранотрядам кричать им «Seis!1», если по-русски не помогает; а если и по-фински не хотят понимать, то пуля всегда находит общий язык. Срываются с насиженного места недовольные советской властью. Почему?».
С годами опыта стало больше – вроде как ума прибавилось. Не все теперь таким простым и однозначным представлялось Ивану, как в первые годы службы. Но в одно он верил твердо: нужно быть честным перед собой и перед врагом. Не всегда Клюев находил справедливым то, что происходило в его отчизне и чему он сам был свидетелем. Однако и в ладной семье у хорошего отца сын бывает порот. Тут уж без этого никак.
С мыслями такими дослужился Иван до лейтенанта. Шел тысяча девятьсот тридцать девятый год. Ползли слухи, что война с Германией неизбежна. Но немцы были пока далеко, а финны – вот они, руку протяни. Совсем неспокойно стало на погранзаставах. Давно уже на Карельском перешейке и по всей границе севернее финны укрепляли оборону от советской страны, в спешном порядке проводили мобилизацию. Напряжение нарастало. В полках напевали неизвестно откуда появившуюся в начале осени песню:
«Мы приходим помочь вам расправиться,
расплатиться с лихвой за позор.
Принимай нас, Суоми – красавица,
в ожерелье прозрачных озёр!..».
Не хотелось Ивану в Финляндию, то бишь в Суоми, как называли свой край финны. Выпустить бы из страны всех не признающих советскую власть – и пускай чешут к едрене фене на четыре стороны! Вот была бы у Ивана такая сила чудесная, чтобы все народы помирить да расселить, кто куда хочет. Мир да благодать настали бы тогда.
Клюев тряс головой, избавляясь от ребячьих мыслей: не намечтался в детстве, что ли? Он не гимназистка сопливая, а лейтенант, боец Красной армии.
Незадолго до этого Ивана перевели в срочно сформированный артиллерийский полк в составе той же стрелковой дивизии. Он понимал: значит, отправимся-таки мы на помощь финским товарищам, рабочим и крестьянам. Так тому и быть! Только когда? Пусть бы до весны затишье продержалось. Хоть и развезет болота, но все же по теплу воевать сподручнее.
Двадцать шестое ноября Иван запомнил очень хорошо. И не только потому, что в этот день рухнули его представления о честности и порядочности. Да что уж там честность – мелочи какие! Случилась вещь посерьезнее. Иван усомнился в самом святом, что может быть для бойца Красной армии: в своих командирах, то есть в политическом руководстве советской страны.
Части их дивизии базировались на Карельском перешейке возле небольшой деревеньки Майнила, вплотную к границе. Хоть с провиантом дела обстояли терпимо, но тайком вечерами в деревеньку отправляли ходоков: за луком да картошкой. Изредка доставали молоко. На этом деле как-то чуть не вышел конфликт с ротой связи, уж больно ретивые оказались там субчики в плане поставок продуктов из деревни: за всю неделю артиллеристам достался лишь десяток картофелин. Деревенские все сторговали связистам.
Но эти невинные полковые передряги являлись лишь способом немного разрядить обстановку. Люди были на взводе. Пусть бы уже началось. Затянувшееся ожидание измотало окончательно. К Карельскому перешейку продолжали подтягиваться войска. Знали: если полыхнет – то сначала возле Майнильской заставы.
Из штаба новых приказов не поступало, но в ночь на двадцать шестое ноября в полку никто не спал, к кострам группами подходили замерзшие бойцы, грелись минуту – другую и возвращались к орудиям.
Иван сел у огня, свернул из куска вражеской газеты «Vapaus2» самокрутку. Присмолил от головешки. Глубоко затянулся, откинувшись на вещмешок. Сквозь тонкую пелену облаков проступали неясные звезды, над лесом тяжело нависла мутная луна. Ее вид нагонял дрему. Иван закрыл глаза. В пламени трещали поленья, вполголоса переговаривались товарищи, тихо лязгнул замок гаубицы ближнего расчета, где-то ухнула сова. Ивану на миг почудилось, что происходящее сейчас, каким бы грозным оно ни было, на самом деле не главное, а есть в жизни что-то такое, чего он никогда не видел, но всегда догадывался, что оно существует. Вот подняться бы, махнуть рукой – и чтобы все стало по-другому: ни финнов на границе, с их Великой Суоми, ни немцев в Польше, ни наших войск здесь…
– Товарищ лейтенант, дозвольте питання, вопрос? – услышал он рядом. Открыл глаза, приподнялся с вещмешка. Возле костра стоял Петро Галушка, сержант из третьего расчета.
– Садись, Петро, – кивнул Клюев, снова доставая кисет; похоже, покемарить ему не дадут. Петро присел рядом, сунул озябшие руки чуть ли не в пламя и широко поводил ими.
– Что, Петро, на Украине теплее? – пошутил Клюев.
– Ни, товарищ лейтенант, – широко улыбнулся хохол, – всяке буваэ. А начнешь по морозу дрова колоти – так рубаху знимешь от поту.
Галушка убрал руки от костра – и вовремя: иначе бы задымились рукава шинели.
– О чем ты хотел спросить, Петро? – Клюев закурил и отсыпал добрую щепоть табака из кисета Галушке.
– Дякую, товарищ лейтенант, – сержант протянул руку, принимая курево. – А спросить я хотив вот о чем: як, на вашу думку, долго еще нам чекати, ждать?
– Сам понимаешь, Петро. Как приказ получим – так и выступим. Финны вот-вот полезут. Чуешь, кто у них за спиной? – тихо сказал Клюев.
Петро вздохнул, кивая.
– Чую. Щоб у Гитлера очи луснули, як глечик в поганий день.
– Вот и соображай, что к чему, – Иван запахнул шинель плотнее и подвинулся к костру.
Галушка, задумавшись, раскуривал цигарку.
– Тильки чекати набридло, ух как надоело! – снова вздохнул он.
– А ты, пока будешь чекати, боевого духа не теряй. Его, Петро, нам ой сколько понадобится, – Клюев хлопнул Галушку по плечу.
Сержант бодро козырнул.
– Все зроблю, товарищ лейтенант. Дозвольте йти?
– Дозволяю, – улыбнулся Клюев.
Рано утром подул ледяной ветер и высыпал снег. Иван стоял на краю побелевшего поля. Вдалеке, на дороге, невооруженным глазом виделись наши танки.
Спустившись возле деревеньки к речушке, у заставы Иван увидел погранотряд. Два бойца в белых плащ-накидках смотрели в бинокли на финскую сторону. Но там было тихо, как и в предыдущие дни: финны словно вымерли. Отчего же так тревожно именно сегодня? Клюев вернулся во взвод.
Бойцы чистили орудия, проверяли обмундирование. Эти действия стали ритуалом, вроде утренней физзарядки. Иначе нельзя. Холод, если сидеть без движения, быстро деморализует, заползает под шинель и в сапоги. Перемерзнешь несколько дней – и никакая война не ум не пойдет. Как бы ты ни подбадривал себя боевыми мыслями, но в голове крутится лишь одна картина: щей горячих миска, от которой идет такой дух, что скулы сводит.
Вспоминалась небогатая отцовская маслобойня в родном Саратове. Еще до революции, шестилетним мальчишкой, Иван как-то объелся сливочным маслом. Его долго тошнило, и он, скрючившись, катался по полу и стонал. Мать отпаивала его горячим чаем и совала в рот соленые огурцы. С тех пор Клюева при виде сливочного масла с души воротило. А вот щей огненных он бы с удовольствием сейчас навернул большую миску, или лучше две!
Иван потер виски, устыдившись таких мелкобуржуазных мыслей. Сел на бревно за палаткой, достал из внутреннего кармана записную книжку и карандаш, сделал пометку: «Дата – 26 ноября, время – 14:00. На заставе тихо. На душе неспокойно». Положил книжечку в вещмешок.
Клюев заканчивал проверку последнего расчета, когда послышался глухой разрыв. Где-то недалеко, метров триста! Бойцы, как по команде, замерли и через секунду бросились к орудиям. Определить, откуда стреляют, было трудно. В полевых условиях установить источник звука несложно, а здесь сильно мешали деревья и ветер. Но вроде бы стреляли не у погранзаставы от финнов, а с противоположной стороны. Словно в подтверждение этому, с юго-востока снова бухнуло, и через несколько секунд рвануло еще ближе – метрах в двухстах. Клюев матюгнулся и побежал к орудийным расчетам.
– Разворачивай! – крикнул он.
Снова разорвался снаряд. Ивану показалось, что стреляют из миномета. Но какие, мать его в душу, финны на юго-востоке! Там же наши, наши! Или финская армия через границу обошла их полк с тыла? Бред!
Опять несколько взрывов. На этот раз ближе к пограничной полосе.
Вдоль расчетов несся командир.
– Отставить! Отставить!
Клюев помчался к нему.
– Товарищ командир батареи, докладываю: противник открыл огонь, предположительно из минометов! Но с юго-восточной стороны!
Капитан посмотрел на Ивана, как тому показалась, очень странно, не по уставу.
– Командир взвода! Лейтенант! Успокойтесь сами и успокойте бойцов. – Он заговорил тише, пристально глядя в глаза Клюеву:
– С юго-востока по определению обстрела быть не могло, там находятся части нашей дивизии. Вы ошиблись, – он сжал губы и нахмурился.
– Всем оставаться на своих местах! Позиции не менять! – Капитан побежал в сторону обстрела. По дороге туда же промчалась штабная машина.
Иван смотрел им вслед, а в голове крутилась единственная мысль: или он, Клюев, сошел с ума, или спятил командир батареи.
– Синицын! – скомандовал он.
К нему подскочил запыхавшийся наводчик из первого расчета. Несмотря на птичью фамилию, был он здоровенным детиной под два метра ростом.
– Здесь, товарищ лейтенант! – пробасил наводчик.
Клюев отошел от расчетов, Матвей Синицын – за ним.
– Матвей, ты же хороший слухач? – тихо спросил Иван.
Тот закивал.
– Так точно! Могу в лесу птицу по голосу обнаружить. А вот еще было однажды…
– Скажи, с какого направления стреляли? – прервал его Клюев.
Матвей, не задумываясь, ткнул пальцем.
– Направление юго-восток, примерно полтора километра, с поправкой на ветер.
Отпустив наводчика, Клюев уставился в ту сторону. Значит, не сошел он с ума. Вот и бойцы говорят, что стреляли не с финской границы. Тогда что? Ошибка минометчиков? Но с чего бы нашей артиллерии открывать огонь черт знает с какого расстояния по финнам? Что-то здесь не сходится.
К вечеру появились новости: минометным огнем накрыло не только части их дивизии, но и пограничников. Есть убитые. Все это Клюев поздно ночью записал в книжечку и поставил жирный знак вопроса.
В последующие дни полк был приведен в состояние боевой готовности. У Ивана из головы не выходил недавний артобстрел. Поползли нехорошие слухи, что стреляли не финны. Открыто об этом не говорилось, по понятным причинам, но тут и там украдкой все перешептывались. Боевого духа это не добавляло. Поначалу Ивану все это казалось чудовищной провокацией, устроенной каким-то неведомым врагом.
Но вот пришло подтверждение: огонь открыла финская артиллерия. В полку замелькали комиссары. Был зачитан свежий номер «Правды» с официальной нотой советского правительства к финскому руководству. Но финны стояли твердо, отрицая факт обстрела со своей стороны. Комиссар взвода, низенький и непомерно широкий в плечах, рубил рукой воздух, гортанно раскатывая слова: Кр-расная ар-рмия, р-родина, р-разбить вр-рага!
Тяжелые сомнения сильнее поглощали Ивана. Особенно стало не по себе, когда к нему подошел Матвей Синицын и, пряча глаза, заявил, что ошибся, определив на слух направление, откуда стреляли.
– Бывает, Матвей, и на старуху проруха, – кивнул Иван, ловя взгляд Синицына. – Ветер, деревья, усталость – мало ли чего послышится.
Он почувствовал, что Матвей понял его.
Иван с детства помнил школьный розыгрыш: сидящего за партой впереди товарища нужно было сильно шлепнуть линейкой, подкравшись сзади. Причем врезать так, чтобы тот подумал на другого, сидящего непосредственно за его спиной. При известной ловкости фокус удавался, и не повинный в нападении получал от жертвы незаслуженный удар. Возможно, нечто похожее происходило и сейчас. Только вместо линейки в ход пошли минометы.
Иван дал себе слово разобраться во всем, когда наступит мир. Он верил, вопреки всему, что это время придет.
Тридцатого ноября, утром, их полк получил приказ о наступлении.
Воспоминания недавних лет вихрем кружились в голове Ивана, пока его вели по лесу к тому месту, где должна была закончиться его жизнь, а вместе с ней и боевые будни, и сомнения старшего лейтенанта Клюева.
Нет, не старшего лейтенанта, а классового врага народа, хитро маскирующегося под своего! Политрук Воронов смотрел в затылок арестованному и чувствовал, как подступает к телу дрожь, означающая высшую степень ненависти вот к таким клюевым. А повидал он их на своем веку немало. Это был особый род врага – худший, по твердому мнению Воронова. Шпион и предатель работают скрытно, но отдают себе отчет, что являются пособниками вражеских сил. С ними все просто и ясно. А такие, как Клюев, этого не осознают, но постоянно во всем сомневаются. И никогда не знаешь, в какой момент из червоточины сомнения вылезет червяк. Политрук сплюнул и утерся рукавом: хоть бы он, сука, из благородных мразей происходил или из офицерья царского – было бы понятно. За тридцатые годы массу бывших белопогонников с поддельным документами вычистили из рядов армии. И он, Воронов, лично расстрелял не один десяток.
Впрочем, чего можно ожидать от сына кулака! Пока у папаши маслобойню не забрали, другие с голоду пухли, а этот щенок масло жрал и щи густые хлебал. С такого харча слезать-то неохота. А пришлось. Вон чего в книжонке своей написал: помирить бы все народы, чтобы войны не было! Иисусик какой! И мысли все детские, под стать юродивому.
Вспомнился Воронову один случай. Много их было на веку политрука, начиная с революции, но этот врезался в память особо.
Шел тридцать седьмой год. Еще куча всяческой швали гнездилась в полках. Работать приходилось не покладая рук, а точнее – маузера. Каждый день аресты и расстрелы. Отдохнуть не получалось. Стрелковый полк, куда направили комиссара Воронова, базировался в Пскове, отдельные его части расположились у ближайшей деревеньки.
Как-то вечером, вернувшись из штаба, Воронов увидел у крайней избы группу красноармейцев. Стояли они неплотным кольцом, а в центре дергался мужик в белой рубахе.
Воронов пересчитал собравшихся: шестнадцать бойцов. Разинув рты, они слушали мужика и не заметили комиссара.
– Это что за митинг?! – рявкнул он.
Бойцы бросились строиться. Из шеренги вышел сержант.
– Разрешите доложить, товарищ комиссар! Вот, юродивого обнаружили.
– Юродивый, говоришь? – прищурился Воронов.
– Так точно, юродивый! Сам не знает, чего болтает.
Комиссар повернулся к мужику. Тот блаженно улыбался, почесывая спину рукой. Левый глаз у него косил.
– Ну, что ты здесь говорил? – кивнул Воронов юродивому.
Подбежала баба. Запричитала, схватила мужика за рукав.
– Ой, горе ты наше! Да не слушайте его, товарищи военные, он умом повредился еще в детстве! Пойдем домой, Мишенька!
Комиссар оттеснил бабу.
– Пошла прочь!
Встав вплотную к юродивому, он повторил вопрос:
– Так что ты говорил красноармейцам?
Мужик открыл рот и почесал затылок.
– Так я ж вот того… товарищ комиссар… все думаю да размышляю про человека!
– Поясни, – сказал Воронов.
– Ну вот… я тут вот так разумею… бога ведь нет?
– Правильно, нет бога, – подтвердил Воронов, отметив, что для ненормального мужик слишком здраво рассуждает.
Тот оживился.
– Бога, значит, нет. А человек – он от обезьяны произошел?
Комиссар одернул портупею и развернулся к красноармейцам.
– Был такой английский ученый – товарищ Дарвин, жил в прошлом веке. С помощью науки Дарвин доказал, что бога нет, а человек произошел от обезьяны! – внушительно и громко сказал он.
Мужик осклабился и показал ряд крепких белых зубов. И почему-то эти зубы подействовали на Воронова особенно раздражающе.
– Чего скалишься?
Мужик замахал руками.
– Да и я о том же! Стало быть, товарищ комиссар, правда это? Бога нет, а человек произошел от обезьяны?
– Верно, – сказал Воронов, не понимая, куда клонит мужик.
– И все люди на земле, стало быть, произошли от обезьяны? – заглядывал комиссару в глаза юродивый.
– Сказано уже было! Да, все люди на земле произошли от обезьяны! – терял терпение Воронов. Похоже, у мужика это была любимая тема.
Юродивый повернулся к красноармейцам, широко развел руками и обескураживающе вытаращил глаза.
– А ежели все люди на земле произошли от обезьяны, стало быть, и товарищ Сталин произошел от обезьяны? А?
Комиссар покачнулся и закрыл глаза. Мужик продолжал:
– А ежели товарищ Сталин произошел от обезь…
Воронов выхватил маузер и выстрелил мужику в рот. Тот навзничь хлопнулся в траву и судорожно засучил ногами, изо рта плеснулась струйка крови. Юродивый затих.
Баба кинулась к нему.
– Мишенька! Миша-а-а! – захлебнулась она криком, прижимаясь к убитому.
Воронов грозно обвел маузером застывших бойцов.
– Ну?! Кто хочет шутки слушать про товарища Сталина?!
Вспомнив тот случай, Воронов заскрипел зубами, но усилием воли унял дрожь. Не хватало еще хлопнуться в падучей прямо в лесу, ведя арестованного на расстрел.
Ивана политрук отметил сразу, как только прибыл в полк. После боя у озера старший лейтенант Клюев сидел возле дальнего костра и напряженно думал. Воронову не нужно было спрашивать, о чем тот размышляет, он и так знал: похожее выражение он видел слишком часто на лицах тех, кому потом приводил в исполнение приговоры.
Как-то вечером политрук стоял за гаубицей и наблюдал, как Клюев что-то записывает в книжонку. Воронов быстрым шагом направился к нему, делая, однако, вид, что идет к палатке. Клюев захлопнул написанное и вскочил с бревна.
– Сидите, сидите, товарищ старший лейтенант, – махнул рукой Воронов. – Письмо домой пишите?
– Так точно, товарищ комиссар полка, – отчеканил Клюев. – Вот, пока есть свободная минута, решил пару строк черкнуть родным.
– Правильно делаете, Клюев, – кивнул Воронов. – Матери, жены и невесты должны знать, что боец жив – здоров! Продолжайте.
Про себя он отметил эту книжонку.
Уходила осень. С ней шел к концу тысяча девятьсот сорок второй год. Финская авиация бомбила аэродромы. Со стороны Сегежи ползли глухие разрывы. Пара бомбардировщиков прошлась над полком. В их взводе осколками повредило гаубицу и ранило наводчика. По вражеским самолетам вдогонку открыли огонь. Клюев смотрел, как падает за дальней поляной, оставляя в воздухе темный след, финский «Бленхейм». Опустил голову и встретился взглядом с политруком.
В декабре их дивизия переместилась в район Ругозера – для прикрытия дорог. Клюев надеялся, что к концу месяца они начнут теснить финнов, зажав их с двух сторон. Но случилось то, чего меньше всего ожидал Иван.
Двадцать третьего декабря, после обеда, к расчетам подкатил закрытый брезентом артиллерийский «газик-тягач», шофер выпрыгнул из машины и подбежал к Клюеву.
– Товарищ старший лейтенант, вам приказано срочно явиться в штаб полка!
Пока Клюева везли к штабному начальству, он размышлял, что бы это значило. Наказывать – вроде не за что, награждать – тоже, если только за сбитый «Бленхейм». Но, войдя в низкие штабные двери землянки и отрапортовав, он все понял.
За столом сидел командир полка и начальник штаба подполковник Кожин. Рядом – Воронов. Сбоку примостился писарь. За спиной Ивана встали с винтовками два сержанта из штабного взвода. Но не это было главным. Из-под ладоней политрука выглядывала записная книжка Клюева! Узнал он ее сразу по характерно загнутому и потрепанному уголку. Как же она оказалась у них? Клюев поднял взгляд на политрука. Воронов! Не даром он в последнее время все чаще появлялся во взводе. Когда же он успел вытащить ее из вещмешка?
Комполка Кожин повернулся к Воронову. Тот откинулся на спинку стула и постучал пальцами по книжке.
– Товарищ старший лейтенант, ваша вещица?
Отпираться было бессмысленно, и Клюев ответил просто и коротко:
– Так точно, моя.
Кожин встал, оперся руками на стол и внимательно посмотрел на Ивана.
– Клюев, объясни, что означают эти записи?
Политрук взглянул на Кожина, и в его взгляде промелькнуло торжество.
– Товарищ командир полка, это лишнее! – сказал он. – Мы об этом уже говорили. Я понимаю: факт вам неприятен, потому что свидетельствует о недостаточной политической бдительности. Вот для этого здесь я. Иван Клюев находится во вверенных вам частях уже на протяжении нескольких лет. И все эти годы он старательно скрывал от товарищей и руководства свое истинное лицо. Вот это, – Воронов потряс книжкой – и вдруг с силой хлопнул ею о стол.
– Говори, сука! Сомневаешься?! – подскочил он к Ивану. Клюев решил промолчать. Все, что бы он сейчас ни сказал, только сильнее разозлило бы Воронова.
Политрук сжал кулаки, но сдержался. Хоть его полномочия и позволяли в отдельных случаях отдавать приказы даже командиру полка, выходить из себя не стоило. Он знал, как поступит с Клюевым. С подобными типами разговор был короткий, никакие дознания не требовались. Это шпиону и предателю можно развязать язык: пароли, явки, связь и прочее. А с классовыми врагами говорить было не о чем.
– Завтра, Клюев, я лично вас расстреляю, без трибунала, без следствия! – прохрипел он, уставившись на Ивана налитыми кровью глазами. Приказал:
– Арестовать!
Пройдя лесом, троица поднялась на пригорок и оказалась возле обширных кустов можжевельника. Дальше было болотце, превратившееся под снегом в небольшую поляну с редкими бугорками. За болотцем, у огромного валуна, стояла непохожая на своих величественных сестер корявая сосенка, устало опустившая куцые ветви.
Посмотрев на сосенку, Клюев обернулся к конвоирам и понял: вот он, конец.
Политрук остановился, расставил ноги и вскинул маузер.
– Вперед! – заревел он, багровея.
Клюев, спиной вперед, сделал шаг.
Красноармеец без слов понял, что сейчас произойдет, и поднял винтовку, ожидая приказа. Но Воронов не спешил. Он растягивал удовольствие. Секунды перед выстрелом были самыми дорогими, именно в них заключался великий смысл его работы: все то, во что он верил и ради чего жил. Воронов положил палец на курок. Прицелился.
Клюев отходил дальше, не отрывая взгляда от маузера. Дрянное чувство – вот так заглядывать в ствол. Говорили, что перед смертью в последние мгновения проносится в голове вся жизнь. Врут люди. Кто этого не пережил – знать не может, а кто испытал – уже ничего никому не расскажет.
– Ну и гад ты, Воронов! – усмехнулся Иван. – Я фашистов в боях уничтожал, а ты своих в тылу расстреливал.
Он отошел уже метров на семь. Остановился. За спиной была сосенка. Рвануть бы сейчас туда – и за валун! Но не успеет, тем более по снегу. Нет, он не доставит такого удовольствия этому издерганному психической болезнью человеку – дать застрелить себя в спину, как труса и предателя.
Все произошло одновременно и быстро. Что-то с глухим свистом вспороло воздух, Воронов выстрелил, сверкнуло, грохнуло – и оглушенного Ивана швырнуло к сосенке. Он ударился о ствол и потерял сознание.
Отключился Клюев всего на несколько минут. Придя в себя, он с усилием разлепил веки. В глазах двоилось, и сквозь мутную пелену Иван разглядел горящую землю у болотца и белесый дым. Несло странной гарью.
Он приподнялся, прислонился к дереву. Что это было? Авиабомба? Попытался встать в полный рост, охнул и ухватился руками за сосенку. Кружилась голова, и тело болело так, словно по нему шваркнули дубовой доской.
«Только бы не контузило», – крутилась мысль.
Жгло правую ключицу. На шинели виднелась дырка. Клюев сунул руку под одежду и нащупал рану. К счастью, пуля прошла вскользь.
Немного оклемавшись, он оторвался от дерева и заковылял к месту падения бомбы. Здесь взрывной волной разметало снег. В центре образовалась широкая продолговатая воронка глубиной с метр, в ней догорали язычки огня и сильно дымило. По краям воронки шипела вода.
– Если это бомба, то очень диковинная, – пробормотал Иван.
Он огляделся. Верхушки сосен с одной стороны болотца были поломаны и подпалены. Наверняка это сделало то, что сюда бухнулось. Нет, бомба так не падает. Тогда что? И где конвой?
Иван осмотрелся. Из смятых кустов можжевельника виднелась опаленная голова политрука. Тот лежал навзничь. Подойдя ближе, Иван с отвращением обнаружил, что нижней половины туловища у Воронова нет. Запекшиеся кишки и горелые кусты, перепутавшись, стали одним целым, словно тело вырастало прямо из можжевельника. Иван отступил и наткнулся за кустами на красноармейца. Тому начисто снесло голову.
Или от такого зрелища, или от удара, но Клюева стошнило. Он зацепил горсть снега и вытер лицо. В стороне валялся маузер. Иван поднял оружие и сунул в карман.
Клюев слышал об огромном метеорите, упавшем в сибирской тайге за год до его рождения. Рассказывали, что там на десятки километров все разнесло. Может быть, и сюда бухнулся кусок такого камня?
