Виталий Храмов
Сегодня – позавчера. Испытание сталью
Домик в деревне
Какой бы дальней ни была дорога, но любая, рано или поздно, заканчивается. Так и наше путешествие по железной дороге закончилось.
Меня вынесли из вагона-теплушки и повесили в чреве БТРа рядом с Громозекой. Он тоже был парализован, но ниже пояса, этим активно пользовался, озираясь вокруг и комментируя всё происходящее по моей просьбе, утоляя мой сенсорный голод.
За управление БТРом сел водитель, знакомый с подобной техникой, двое суток уже ждавший нас на этом разъезде. Ждал он не один, а в компании группы бойцов осназа, которые глотали пыль в тентованном ЗиСе позади нас.
Больше комментировать было нечего. Эх, дороги, пыль да туман! Правда, тумана не было. Небо было бездонно-голубым. Было жарко. И трясло немилосердно. Хорошо, что боли не было. Но тошнило очень сильно. Терпеть можно, но зачем? Попросил волшебный укольчик – и нет скучной, пыльной, жаркой дороги, душного чрева БТРа, а есть здоровый медикаментозный сон.
Проснулся я сразу и вдруг. Всё то же – духота, жара, раскалённая броня, но нет рёва мотора, лязга гусениц и тряски. Зато много гомона.
– Отставить бардак! – скомандовал я. – Доложить!
– Товарищ майор, двигатель заглох, машина сопровождения пропала. И из нашей машины пропали два человека, – доложил лейтенант ГБ, как самый старший после меня (дохтор не считается).
– Это как – пропали? Вы что, спали, что ли, все?
– Нет, я не спал. Пропали сразу и вдруг. Водила был вот он – и вдруг – нет его. Полностью.
– Полностью? Сразу и вдруг? А второй кто?
– Брасеня нет, – ответил Кадет, – флягу он держал, колпачок закручивал. Я попил, ему отдал – раз – и нет его, как и не было.
Чертовщина какая-то. Как в сказке, чем дальше, тем страшнее. Так, подожди, со мной же есть ещё один, кроме меня, персонаж из разряда «не может этого быть, потому что не может быть никогда». Я – путешественник по времени, Прохор – экстрасенс-целитель, едем мы к нему на родину, к матери – сильнейшему магу, если верить словам Прохора.
– Прохор?
– Тут я, командир.
– Чё происходит? Это же твоя земля?
– Чур мы проехали. Тут бывает так. Обратно поедем, подберём.
– Чё? – искренне не понял я.
Но Прохор не ответил, а воскликнул:
– А вот и матушка! Встречать вышла.
– Ну, так поехали, чего ждать!
С этим вышла заминка. Все, кто мог управлять этим пепелацем, были недееспособны. А дееспособные – не смогли. Лейтенант тыркался, мыкался, наконец, завел заокеанский бронесарай, который потом дёргался, глох.
Только через час мы неспешно покатили на одной передаче. Лейтенант ругался витиевато, но не матерно – «твою пробирку в автоклав на третий режим выжимки!» – и не желал даже пытаться переключить на повышение. Я не выдержал и добавил каноническое:
– Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!
Но это мне – смешно. А остальным – просто фраза, не несущая привычного мне шлейфа смысловой нагрузки.
Матушка Прохора, Дарья Алексеевна, оказалась очень отчаянной и ловкой амазонкой – не побоялась и смогла на ходу забраться в наш пепелац, сразу молча стала всех осматривать и ощупывать. А я осматривал её, жалея, что не могу ощупать. А что? Откуда мне было знать, что мама у Прохора такая сказочная красавица? Как в русских сказках принято – правильные черты загорелого лица, пронзительно чистые глаза-изумруды, толстенный канат русой косы свесился через плечо, выцветшая на солнце прядь на лбу, выпавшая из-под платка. Чёрные, не выгоревшие, брови и ресницы, длинные, как опахала. Круть невероятнейшая! И, о да, два высоких кургана, поднимающие сарафан на груди! Блин! Да что со мной?
– Что с тобой? – спросила она меня, накрывая мне лоб ладонью. Совсем не сказочной, крестьянской, сухой и крепкой.
– Давненько я не ощущал подобной красоты!
Она улыбнулась мне. И как она может быть матерью такого лося, как Прохор? Она же совсем молода!
– Всё, воин, отдыхай! Всё худшее уже позади, – сказала она мне.
Я хотел ей возразить, хотел ещё попялиться, совсем по-ребячьи, на неё, но глаза мои сами закрылись, а сознание стало тонуть в облаке сна.
– Проснись, воин, проснись!
Опять этот мелодичный, ласковый голос. Нет! Какой – проснись? Я во сне такую красавицу видел! Как из сказки. Дарья-искусница. А почему – искусница? В каком смысле? Она мастерица в ремесле или вызывать искушение?
Снова этот мелодичный смех. Вот бы его на рингтон телефона поставить или на будильник.
– И в том, и в том мастерица, – меж тем ответил ласковый голос.
Я открыл глаза. А сон – не кончился. Обернулся кошмаром – хуже не придумаешь. И красота неописуемая передо мной вырезом сарафана наклонилась, а я от шеи парализован – ПРИКИНЬ?! Как там говорил Кузя: «Потеря потерь?» Вот уж точно! Видит око, да зуб неймёт.
– Раз душа трепещет – значит, жива. А душа жива – тело оживёт! – заявила мне Дарья и поцеловала меня в лоб. В лоб! Как ребёнка!
Она опять рассмеялась.
– Просыпайся. Сил наберись. Буду тебя править. Это больно. И весьма. Но ты мне нужен в ясной памяти.
Я вздохнул:
– И снова в бой? Покой нам только снится. Вся моя жизнь – боль. Потерплю. Твоя красота даёт мне силу. Что ж Прохор молчал, что у него мамой такая прелестница?
– Ты не спрашивал, – пробасил голос Прохора сбоку, а потом обратился к матери: – Готово.
– Бери его, сынок, неси в жар.
Прохор поднял меня на руки, как ребёнка, будто и не было во мне 180 сантиметров, с лишком, роста и веса, близкого к центнеру. Так же легко понёс. А я напрасно старался глазами поймать силуэт его матери.
Прохор вынес меня на улицу, точнее во двор, заполненный полузабытыми звуками и запахами деревни. Я глубоко втянул носом воздух.
– Хорошо-то как! Как в детстве.
– Так ты тоже деревенский, командир? – удивился Прохор.
– Деревенский, Прохор, деревенский. Давно это было. Несколько жизней назад.
Он меня занёс в помещение предбанника, положил на лавку, стал раздевать.
– Понятно. Чистота – залог здоровья, – ляпнул я. – В здоровом теле – здоровый дух.
– Да, дух. Душа у тебя болит, командир. А душу я не умею лечить.
– Никто не умеет, – ответил я ему. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
Прохор внёс меня в парилку, положил на полку, облил водой, стал мыть. Жара парилки я почти не чувствовал – он часто поливал мне голову холодной водой, а остальное тело было онемевшим.
– Всё, Виктор Иванович, я своё закончил, сейчас силы тебе поддам, остальное – не мой удел.
Он завис надо мной, я видел, что он положил руки мне на грудь, зажмурился, но я не ощутил изменений. Прохор тяжело выдохнул, как человек, закончивший тяжёлую работу, и вышел.
Я лежал и ждал. Скрипнула дверь.
– Как ты? – спросила меня Дарья Алексеевна.
– Как в сказке – чем дальше, тем страшнее.
– Ничего не бойся – сказала она, и её рука накрыла мне лоб и глаза.
– Давно уже ничего не боюсь, – ответил я.
– Как интересно!
– Да, как-то перегорело.
– Ты же не отсюда? Ты же пришлый?
Я аж задохнулся.
– В смысле?
– Ты из другого мира. Надо батюшке сказать.
– У тебя отец жив? Прохора дед?
Но Дарья Алексеевна не ответила. Вместо этого она сунула мне в рот какую-то деревяшку и начала меня «ломать». Это я ещё мало что чувствовал – парализовано же тело. И то от боли тошнило. Боль была такая, будто она руками прорывала мою плоть, копалась руками прямо в теле, ломала кости, переставляла их.
Не долго я вытерпел. Орать начал как резаный. Я и так мало что видел сожженными глазами, а тут их окончательно залили слёзы и багровый туман боли.
– Потерпи, родненький, потерпи! – шептала Дарья Алексеевна.
А куда мне деваться? Судьба, видно, такая. Судьба терпилы. А потом ещё и стыдно стало – от боли остыдобился. Не почувствовал это, по запаху догадался. Блин, с младенчества не было такого. Сквозь землю провалиться!
Сколько продолжалась моя пытка – я не знаю. Учитывая изменчивость восприятия времени в таком состоянии, в каком пребывал я. И минута такой пытки казалась вечностью.
Но ведь не только хорошее заканчивается, а и плохое. Моя мучительница захрипела, как загнанная лошадь, рухнула на меня. Тут же скрипнула дверь, свет от окошка перекрыла большая тень, руки Прохора подхватили обессилевшую «мучительницу», унесли. Через минуту он вернулся, спросил:
– Живой?
– Не дождёшься! – зло прохрипел я. Да, я был зол. На него, на его мать. За эту боль, за свой стыд, за судьбу терпилы. Я был несправедлив, это ясно. Но не в тот момент.
К чести юноши, он не обратил внимания на тот поток грязной ругани, что обрушился на него из моих уст. Он, молча, как бесчувственный робот, обмыл меня, завернул в штопаную и застиранную, но чистую простынь, понёс на воздух, обняв меня, как ребёнка. И, как ребёнок, я разревелся на его груди.
Стыдоба! И это называется «боевой командир». И не просто взводный какой, а комполка! Позор на мою седую голову! И как мне смотреть теперь в глаза моим подчинённым?
Понимаете, что произошло? Часть меня ревела на груди у подростка-великана, а часть – холодно, совершенно без эмоций, смотрела на это со стороны, упрекая. Это называется – расслоение личности, шизофрения. Мой двойник, Голум, болел именно этим. А теперь – и я тоже. Скоро начнут мне видеться орки, эльфы, ангелы и демоны, эгрегоры и Ктулху.
Прохор не донёс меня до дома (хотя там всего три метра), а я уже спал. Холодная, расчётливо-калькуляторная часть меня с лёгким удивлением констатировала это, потом с не меньшим удивлением констатировала собственное «выключение». Последней мыслью было – «а они связаны остались».
Разговоры по душам. Какая душа, такие и разговоры
Разбудили меня петухи. Я был им рад. С детства не просыпался «по петухам». Ностальгия – приятное чувство. Ещё меня радовало отсутствие «калькулятора» в моей башке. Но опечаливало отсутствие зрительного способа получения информации по причине повязки на глазах.
– Так надо, – услышал я голос докторши. – Дарья Алексеевна не велела повязку снимать.
Ну, «не велела», так «не велела».
– Как вы себя чувствуете? – спросила меня докторша.
– Никак, – прохрипел я. Вчера, в крике, я сорвал голос. – Ничего не чувствую. Совсем. Как нет меня. А, вот это чувствую. У тебя очень нежные руки.
Её рука погладила меня по щеке, вытерев дорожку слезы. Опять я в слезах!
Так, майор Кузмин! Отставить сопли!
Потом она кормила меня, пыталась меня расшевелить беседой, но я был «не в духе». Хотя её болтовня была мне нужна. Как бальзам на душу. Её разговор напоминал мне, что я ещё жив. Она мне рассказывала свою жизнь. Буквально изливала душу. Зачем? Не понятно. Понятно, что хочется выговориться, но мы же не случайные попутчики, которым и принято «изливаться». Ладно, хочешь «поплакаться в жилетку», буду я твоей жилеткой.
Так я узнал о её детстве и отрочестве. Об учёбе, историю их отношений с её мужем. Выслушал из первоисточника о событиях 22 июня на погранзаставе. Когда она рассказывала, как руками раскапывала воронку, когда искала останки своих детей, я плакал вместе с ней. Она схоронила останки детей и мужа в одной воронке. Хотела застрелиться, но пистолет мужа был разбит, а свой она потеряла при налёте. А потом жажда мести застила её.
Выслушал об их бесславном отступлении с остатками заставы. Почему бесславном? Потому, что выжившие пограничники были настолько деморализованы, что шарахались от любой тени, не то что оказывать организованное сопротивление. Что просто выбешивало Шахерезаду. А я их понимал. На тот момент это было обычным явлением. В плен не сдались – и то молодцы.
Потом она рассказывала, как наталкивались на других окруженцев. На всяких разных. О некоторых и вспоминать не хочется. И это понятно. Сам о скольких таких стараюсь забыть? О скольких не буду даже в мемуарах вспоминать, чтоб бумагу не портить.
И вот однажды их «мобилизовал» комиссар одного из разбитых полков. Он организовал партизанский отряд (к радости моей собеседницы). В меру сил своих и разумения командовал. Получилось не очень. Всё же опыта партизанской войны у них не было. На своих ошибках и учились. А ошибки оборачивались кровью. И потерями. Но им удалось установить канал устойчивой связи с «Большой Землёй». И немного погодя после этого их отряд немцы и накрыли. Прямо при приёме самолёта. Моя собеседница была ранена в этом бою осколком мины в живот, и её тут же запихнули в улетающий самолёт.
Так она оказалась в госпитале на грани жизни и смерти, длительное лечение и приговор – никогда и никаких детей.
Потом долгие и отчаянные попытки восстановиться в армии. Триумф – её вернули в строй! И новое назначение – ко мне. Специнструктаж и строго-строго приказ – мою жизнь беречь, как зеницу ока. Причём приказ от таких командиров, которым не отказывают. Помнится, она что-то прошлый раз про Меркулова говорила. Хотя в армии ни от каких приказов не откажешься.
Вот такая её исповедь.
– Ты выполнила приказ – я жив. Пока жив.
– Не в приказе дело, – вздохнула она. – А почему ты тогда так странно реагировал на меня?
– Как – странно?
– Как будто давно меня знаешь, но никак не ожидал меня там увидеть.
– Так и есть, – ответил я. Она ждала продолжения, но что я ей скажу? Что она – точная копия моей жены? Так, по личному делу я – холост. Легенда, ёпти! Сказать правду – глупо, врать не хотелось:
– Ты была моей возлюбленной, моей женой в прошлой жизни.
– Ты помнишь свою прошлую жизнь?
– Хотел бы забыть.
– А, я поняла – опять врёшь.
Ну вот – сказал правду – не поверила. Лучше бы соврал. А, пошло оно всё!
– Думай, что хочешь. Я тебе сказал, а там уж – как тебе захочется.
– А я, дура, ему тут душу изливаю!
– Я тебя не просил! – ответил я. Жестоко? Жестоко. И ещё добил: – Мне в своих запутках не разобраться, да ещё ты.
– Да пошёл ты!.. – воскликнула она, я услышал лёгкий топот её ног по доскам пола, хлопнула дверь.
– Семейная сора? – спросил через минуту голос Дарьи.
– Чё? Не, мы не семья, – ответил я, не понимая, как она оказалась рядом так бесшумно.
Слегка стукнули друг о друга ставни, ладонь Дарьи легла мне на лоб. Ага, так я у окна лежал?!
– Сам сказал – она жена тебе.
– Так это там. И там – другая. А эта – только внешне похожа.
– Ну, тебе виднее. Но я видела – судьбы ваши связаны. Это называется браком. Она тебя любит. Или полюбит.
– А я? – усмехнулся я.
– Ты? От тебя и зависит. Не тяни только.
– Почему?
– Тяжкие испытания тебе предстоят.
– Кто б сомневался?! Судьба! Так и буду ходить по краю меж адом земным и раем, – усмехнулся я.
– Все тебя похоронят.
– И это было. Но, я выживаю. Иммортал, гля! Жизнь – игра, у меня нет масти, смерть ко мне не питает страсти. Жизнь меня проиграла стуже, и смерти я не нужен.
– А каково ей будет, думал?
– Нет. С чего вдруг? Нет! Не хочу больше! Все кто был близок – мертвы! Я – причина и источник опасности для близких! Тогда зачем мне близкие? Лучше не сближаться, но и не терять! Обжигая холодным взглядом, стал я ядом.
– Сам себя не обманешь!
– Ты чё пристала, ведьма? А? Ты что, психоаналитик мне? Чё тебе надо? Можешь вылечить – лечи! Нет – отвали! Застрелюсь, на хрен! Как же мне всё это надоело! «Судьба», гля! На хрен! Всех! Всё! Всё и всех! Вся жизнь – говно и солнце – долбаный фонарь! Провались всё пропадом!
Но провалился я. Дарья легонько хлопнула меня по лбу, как нашкодившего ребёнка, и я провалился в сон.
Народная медицина
Разбудили меня вечером. Прохор молча взял меня на руки, молча потащил в баню, молча раздевал-мыл-парил. Обиделись? Пох! Мне и самому не хотелось разговаривать. Не о чем.
Потом опять пришла Дарья. Только в этот раз она меня не «ломала». Она пела довольно мелодичные песни на незнакомом языке, похожем разом и на хохляцкий, и староцерковный. Может, не песни, а молитвы? Может. Вполне. Она мазала меня чем-то душисто-вонючим, растирала, втирала. Мяла меня. Массаж. И всё это под эти напевы. Пусть. Даже приятно. Не ломает. Особенно приятно, что не ломает.
Единственное – спать не давала. А от кайфа да под эти напевы дремота наваливалась, хоть и только разбудили. Как только засыпал, она тотчас же говорила:
– Не спи.
Да так говорила, что сон пропадал. Не надолго только.
Потом она завернула меня во что-то, предположительно в те же простыни, и Прохор отнёс меня в дом. Где меня опять усыпили.
Разбудили меня петухи. Я был им рад. С детства не просыпался «по петухам». Ностальгия – приятное чувство. Ещё меня радовало отсутствие «калькулятора» в моей башке. Но опечаливало отсутствие зрительного канала по причине повязки на глазах.
В этот раз рядом со мной никого не было. Пусть! Мне и так хорошо. Лежал, слушал деревенскую жизнь. Она всегда полна звуков. Кто говорит, что в деревне тихо, не умеет слушать. Я на звук определил и пересчитал поголовье крупного и мелкого рогатого скота, птицы. Не только в этом подворье, но и у соседей – стадо на пастбище как раз гнали. Небольшое, кстати стадо. Из чего я сделал вывод, что и деревня небольшая. Скорее, хутор. Дворов пять-семь. До десятка, в общем.
Ветер, дунув в открытое окно, донёс до меня запах свежескошенного сена, среди других сельских запахов. Мне даже послышался звенящий свист косы, срезающей травостой. И так мне захотелось самому взять в руки косу и пройтись с ней по лугу, укладывая траву в валок, что плечи заломило.
Плечи заломило?! Я вздрогнул всем телом. Всем! Телом! Хоть и был я парализован всего ничего, но осознание безнадёги и необратимости поражения спинного мозга так прочно засело в башке, что казалось, что это – навсегда. Я ехал к мифической знахарке Дарье Алексеевне, но так и не верил, что ей удастся поставить меня на ноги.
Ноги! Я их чувствовал. Слабо, так, будто они обе отсижены, но чувствовал. Пальцы на ногах со скрежетом скребли по простыне (ногти-то подстригать пора!).
Я заорал от восторга! Орал и орал. Не слыша за своим визгом, как с грохотом ко мне из разных концов подворья ломились все, кто мог ходить.
– Я чувствую ноги! – заорал я, когда они с тревогой поинтересовались причиной тревожной побудки.
– Тоже мне новость! – пробасил Громозека и протопал – протопал?! – к выходу.
– Всё нормально, командир, поправляйся, – сказал голос Кадета и тоже протопал к дверям.
– Спи, воин, ты ещё слаб, душа еле прижилась обратно. Спи! – сказал голос Дарьи и опять хлопнул меня по лбу.
Опять баня, опять полки, Прохор.
– Прохор, а что это было? – спросил я его.
– Мне это непостижимо, Виктор Иванович. Да, и не каждая берегиня сможет «Живород» провести правильно. Мама очень сильна. К нам даже с Соляных Копей приходят. Приходили.
Ответил, называется! Берегиня? Соляные Копья? Это кто? Это где? Но спросить уже ничего не успел – Прохор ушёл.
Пришла Дарья.
– Ты – берегиня?
– Да.
– А кто это – берегиня?
– Я.
Ответила, блин!
– Не спрашивай больше того, что тебе не нужно, – меж тем ответила она, подливая кипятка на камни. Когда прошипело (тело моё обожгло жаром), она продолжила: – Не спрашивай того, на что знаешь ответ. Или сам узнаешь.
Что бы это значило? Если следовать этому совету, то вообще ничего никогда не придётся спрашивать. Есть ещё один такой совет – «не верь, не бойся, не проси». Ну, и ладно, не буду спрашивать.
Или тут её обида говорит?
– Даша, прости меня за слова мои.
– Какие? – спросила она, булькая веником в какой-то ёмкости.
– Я тебя ведьмой назвал и ещё много чего плохого наговорил.
– Я и есть ведьма. Ведающая Мать. Ведьма. Ведаю травки, слова, силу. И мать я. Пять раз уже мать.
– Да? А, ну да. Сам же так говорил.
– И сам не верил?
– Не особо и верил.
И тут она опять запела. «Ведает слова»? Да, слова песен-молитв и знакомы и не знакомы разом. Какое-то наречие. Или, если она ведает слова, ведает исконный язык, то наречие как раз таки у меня.
Она меня парила веником, гладила руками, как-то всё это было по-особенному. Как ритуал какой. Да! Молитва, странные обряды. Ведьма. Ритуал. Мистика.
А меж тем вновь начавшим чувствовать телом я почувствовал, что она гладит и прикасается не только к груди, животу, рукам и ногам, но и к тому, что отличало меня от доброй половины человечества. Только сейчас, когда естество вдруг зафункционировало по предназначению, я понял, что был обнажен (ну, мы же в бане?) что я и в предыдущих процедурах не был одет. Стыд и грех.
– Не надо стесняться. Расслабься, – прошептала Дарья мне прямо в ухо.
Да я и не напрягаюсь. Вернее, это не я напрягаюсь. Это вопрос меня напрягает – это часть ритуала или у тебя давно мужика не было? Тогда почему я? Приятно, конечно, себе льстить, что выбор пал на меня, но самого себя обманывать – глупость. А глупцом быть не хочу. И так дурачком которую жизнь живу.
Меж тем приятное действо продолжалось. Я пошевелил руками. Тяжело, руки слабые, безвольные, но смог дотянуться до головы и стянуть повязку.
Баня, окошко, тёмное уже, пляшущие отблески углей из печи и прелестная обнажённая нимфа в их неверном свете. С веником в руке.
– Как же ты красива, Даша! – восхитился я.
– Зря ты снял повязку. Глаза теперь будут неверными.
Что это значит? Плевать! А вот такую красоту я не могу упустить! За время вынужденной темноты глаза мои так освоились с ней, темнотой, что неверного света через створку печи мне хватало. Я видел всё и в мельчайших деталях. Очень красиво!
Она пристукнула меня по рукам:
– Не мешай!
Не буду. Почти. Всё же, когда она меня оседлала, руки мои сами потянулись вверх, грудь ослепительной красоты уютно легла в ладони. И это мать пяти детей? Фигура у Даши была как у двадцатипятилетней не рожавшей молодки. Хотя нет, кости того, что так логично устроилось на том месте, где мои ноги соединяются в живот, было явно изменено родами, но так – даже слаще. Истинно, ведающая мать!
Когда мы разом застонали от сладкой муки, она рухнула мне на грудь, я гладил её спину, распущенные волосы.
Её пальцы легли мне на рот.
– Молчи!
Ладно, я – молча. Я попытался продолжить действо, но был твёрдо остановлен. Сама, так сама. Я – не против. Феминизм сейчас победил. Или я капитулировал.
Когда она второй раз рухнула мне на грудь, я подтянул её голову к себе и поцеловал. Впервые. Она замотала головой.
– Ты не понял?
– Что я должен был понять?
– Ничего не делай. Сейчас я отдышусь и продолжу. Нельзя оставлять всё не оконченным.
Она отдохнула на моей груди, к моему великому сожалению, спустилась на пол, стала опять меня поглаживать, прикасаться особым образом к определённым местам.
– Всё, – сказала она, без сил опускаясь на лавку у стены. Распущенные волосы накрыли её, как плащом.
Я тоже сполз с полки. Ноги дрожали от слабости, но я стоял!
Не долго, правда. Я опустился перед ней на колени, аккуратно убрал волосы с лица, взял её за подбородок, заглянул в глаза. Потухшие, от полного истощения.
– Это был ритуал?
Она кивнула одними глазами.
– Спасибо тебе.
Она опять кивнула ресницами.
– Можно?
Опять кивнула.
Я поцеловал её.
– Ты прекрасна! Давно не ощущал подобной прелести и красоты. Позволь теперь мне поухаживать за тобой.
Она опустила голову.
– Не надо. То, что было – было нужно. То, что сейчас будет – не нужно. Похоть.
– Не может быть похотью подобная прелесть, – уверенно заявил я, аккуратно собирая её волосы и сплетая их в косу.
Потом я подлил на камни кипятка из деревянной бадьи, где запаривался веник. Камни уже порядком простыли и не дали того жара, что я хотел. Но, повинуясь мне, Даша залезла на полати, я её, не спеша (быстро уставал), парил, гладил. Потом мыл её простым хозяйственным мылом (другого не было), мыл не мочалом, руками. И это было превосходно! Я не ожидал, что Даша, сначала равнодушно-податливая, стала ластиться к моим рукам, как кошка. Мне просто было приятно её мыть. А вернее – щупать. Гладить каждую складочку, каждую выпуклость. Помыть ступни, с подошвой, жёсткой, как подошва солдатского сапога – видно, что часто босая ходит. Я – извращенец? С таким кайфом мыть чужие ноги? А как кайфово было мыть-гладить остальное!
Закончилось всё тем, что мы сцепились снова, сплетаясь в единое целое.
И пусть весь мир подождёт!
Она лежала у меня на груди, поглаживая шрам на сердце, ставший почему-то едва заметным.
– Он был контрастнее. Ты постаралась?
– Да.
– Как называется то, что ты сделала?
– «Живород».
– Так и называется?
– Да.
– Мы сможем повторить? Не ритуал, а то, что было после?
– Нет.
– Почему?
– Другая ждёт своей очереди.
– Докторша?
– Да.
– Подождёт.
– Ты жесток.
– Да. Я не был таким. Раньше.
– И станешь ещё жестче. Если выживешь.
– Вот именно. Ты видишь будущее?
– Нет. Мой муж видел. Он мне сказал, что ты придёшь.
– Прям так и сказал?
– Он сказал, что придёт странник меж мирами. Воин. Такой же, как и он. Так я тебя узнала.
– Не понял.
– Какой ты глупенький, – прыснула она, – все люди дышат разной силой. Твоя сила – как и его.
Она мне рассказывала о том, каким ощущают мир экстрасенсы, как видят мир они. Единственное, что я понял – что ничего не понял. Как объяснить монохромному с рождения псу цвет радуги? Так и я. Не увидев – не поймёшь.
– Ты видишь. Иногда. Боишься только видеть. Не бойся. Ты же воин. Бери всё, что нужно для победы и рази врага.
– Почему он умер, если такой великий воин, а ты такой великий целитель?
– Его время истекло. Он должен был уйти.
– Прости, я не должен был. Я знаю, как терять родных и любимых. И чтобы ты ни делал, ничего не изменить.
– Давай не будем, – она встала, потянулась ко мне. Я думал, чтобы обнять, но она отстранилась всем телом, расстегнула цепочку с крестом, унесла в предбанник, вошла с ворохом простыней и полотенец. Положив ворох мне в руки, она опять охватила мою шею. Когда она убрала руки – на моей груди лежал белый маленький крестик на чёрном кожаном ремешке. А узелка я не нашёл. Ремешок образовывал замкнутый круг без разрыва.
– Как его снять?
– Никак. Пока ты жив – он не разорвётся. Ровно за сутки до твоего ухода он сам распадётся. У тебя будет время завершить дела и проститься.
– У него был такой же?
– Это его.
– Я понесу его крест?
– Я же понесла твоё дитя.
– Что?
– Я ведунья, я сразу почувствовала. Жизнь. Живород. Я – тебе вернула жизнь, ты – мне.
Я сгрёб её в объятия:
– Будь моей всегда! Будь моей женой!
Она пылко ответила на объятия и поцелуи. Но, когда мы опять обессилели, опять поглаживая шрам, она ответила:
– Наши пути расходятся и больше не сходятся. Я не смогу быть твоей. Прости.
– Жаль! Как жаль!
– Я буду твоей ещё семь ночей, а потом ты должен вернуться. Там твой Путь. Твой бой – там. И там наш враг. А девочку – не обижай. И как ты всех в себя влюбляешь? – она укусила меня. Не скажу куда.
