Виталий Гладкий
Маркитант Его Величества
Парильщик, поначалу весьма обходительный и вежливый, повел серба и Юрека в другое помещение, с более высокой температурой. А когда их тела хорошо разогрелись, завел в третий зал. В хамаме (можно назвать его греческим) это последнее помещение было устроено очень изящно; его украшали красивые каменные колонны, а пол устилали мраморные плиты, которые были такими горячими, что Младену Анастасиевичу и Юреку пришлось надеть кандуры – деревянные башмаки.
В этом зале находились мраморные бассейны с бронзовыми кранами для горячей и холодной воды, а в центре – возвышение, прикрытое сверху круглой мраморной плитой. Любознательный Кульчицкий в свое время разузнал, что этот хамам отапливался подземной печью, из которой горячий воздух проходил под мраморными плитами пола и по трубам в стенах. Таким же образом нагревалась и вода, поступавшая в залы.
Пар в помещении был таким горячим, что вскоре с Анастасиевича и Юрека пот полился в три ручья. Наблюдавший за ними теллах свирепо ухмыльнулся и подошел сначала к Юреку, но тот шарахнулся от него и указал на сербского купца. Парильщик поднял Младена Анастасиевича на руки как ребенка и уложил серба на возвышение с круглой мраморной плитой в центре зала. А затем, надев жесткие перчатки из шелка-сырца, начал скрести его вдоль и поперек. Он крутил и вертел сербского купца во все стороны с таким ожесточением, будто решил не оставить в целости ни единого сустава. В конечном итоге теллах вошел в такой раж, что поднял Младена Анастасиевича с помоста за ноги, ловко перевернул в воздухе, бросил его ничком на горячий мрамор и вскочил ему на спину.
– Спа-си-те… – простонал несчастный серб. – Умираю…
Юрек мысленно ему посочувствовал. Но он точно знал, что ничего худого с его подопечным не случится. Звероподобный теллах хорошо знал свое дело; он массировал ногами позвонки серба аккуратно, не особо нажимая, и Кульчицкому было известно из собственного опыта, что после такой процедуры человек чувствует себя словно заново родившимся.
Разделавшись с Анастасиевичем, который мало что соображал после банных процедур, парильщик подошел к Юреку.
– Нет! – резко сказал Кульчицкий. – Я всего лишь сопровождаю господина.
Теллах что-то промычал себе под нос – наверное, сожалел, что ему не пришлось пересчитать все кости Юрека, и на этом банный день для Кульчицкого закончился (к большой его радости). Оставалось позаботиться о сербском купце, чтобы тот полностью пришел в себя, смыть пот, окунувшись в бассейн с холодной водой, потому что от жара начала голова раскалываться, и посмаковать чашкой-другой ароматного кофе – в этом хамаме он был просто великолепным…
Свой кофе Юрек все-таки выпил, чего нельзя было сказать про Младена Анастасиевича. Поначалу серб наотрез отказался покейфовать, но затем все же согласился с предложением Кульчицкого.
– Какая гадость! – с чувством сказал серб и отставил чашку с очень крепким и черным, как деготь, напитком. – Никак не могу привыкнуть…
А немного погодя он вкрадчиво спросил:
– Нет ли в Истанбуле заведения, где можно отведать… м-м… доброго вина?
Сербский купец ощущал после бани необыкновенную легкость, которая почему-то сопровождалась желанием выпить чего-нибудь покрепче и поприятней, нежели горький кофе, пусть даже не сладкой мальвазии, а обычной сливовой или виноградной ракии.
– Чего проще! – с воодушевлением воскликнул Юрек.
Кульчицкому самому не хотелось возвращаться домой, ведь было рано, всего третий час пополудни. К тому же он давно намеревался побывать в Галате, чтобы проведать находившиеся там питейные заведения. В этом припортовом районе было много простого люда, и жизнь не текла размеренно и сонно, как в Фанаре, где проживала большая часть богатой греческой общины столицы османов и где находился дом Маврокордато.
Галата считалась городом приезжих «франкских» купцов – то есть французов, англичан, голландцев, венецианцев, генуэзцев и прочая. Обычно к ее пристаням причаливали торговые суда европейцев. В Галате было много лавок и разных мастерских: по конопачению корпусов судов, по ремонту снастей и парусов, по изготовлению такелажа. Там же находились большие провиантские склады, но главное – таверны (они назывались «мейхана», в отличие от кофеен, где подавали только кахву), куда приходили отдохнуть и развлечься матросы, ремесленники и жители Истанбула, которых не касался запрет на употребление спиртных напитков. (Впрочем, таверны посещали и правоверные, падкие на соблазны.)
Знаменитый турецкий путешественник Эвлия Челеби, который сам был еще тот ходок по злачным местам (хотя и пытался это скрыть), знал эти места досконально. В одной из своих книг он написал: «На самом берегу моря стоят, тесно прижавшись друг к другу, около двухсот публичных домов и таверн. В каждом из них от пятисот до шестисот негодяев проводят свое время в удовольствиях, вместе с музыкантами и певцами устраивая такой шум, какой не описать ни на одном из языков…» Свои наблюдения он резюмировал поразительно точной формулировкой: «Сказать Галата – это все равно, что сказать таверны. И да простит нас Аллах!»
Юрек понятия не имел, кто такой Эвлия Челеби; он вообще не знал, что такой человек существует, тем не менее с мнением знаменитого путешественника был согласен заочно. Галата считалась гнездом всевозможнейших пороков, на которые закрывали глаза не только местные жители, большей частью греки и евреи, имевшие хороший гешефт с человеческих страстей, но даже главный мухтасиб Истанбула. А все потому, что публичные дома и питейные заведения приносили в казну очень большой доход. Кто же режет курицу, которая несет золотые яйца…
Галата простиралась к северу от Золотого Рога. Она была окружена древней крепостной стеной и большей частью населена греками, которым принадлежат многие гостиницы, таверны и караван-сараи. Именно здесь обычно останавливались «франки», то есть, европейские христиане. Галата сохраняла репутацию «города неверных», и турки в ней селились в очень малом числе. Зато там, кроме греков, проживало множество армян и евреев, с их церквями и синагогами.
Выше Галаты, сразу за ее крепостной стеной, простирались фруктовые сады и виноградники пригорода, который назывался Пера. Великолепное положение пригорода – на холме, с которого открывается захватывающий вид на Босфор и на столицу османов, привлекало иностранцев, и они прочно обосновались в Пера. Здесь было много резиденций иностранных послов, православных и католических храмов, и «франки», а также представители национальных меньшинств, находились в Пера еще дальше от контактов с турками, чем в Галате; здесь они чувствовали себя как на родине.
В Пера тоже имелись таверны, но в них все было чересчур чинно и благородно, поэтому Юрек потащил серба в Галату. Младен Анастасиевич производил впечатление человека простого, свойского, и Кульчицкий не ошибся в своей оценке. Они остановили свой выбор на мейхане грека, которого звали Лука. Юреку уже приходилось здесь бывать, и он точно знал, что и вино, и еда в таверне Луки отменного качества.
Младен Анастасиевич сделал заказ с размахом – словно на большую компанию. Ему подали целого барашка, запеченного на вертеле, греческий соленый сыр фета, пироги с мясной начинкой и много зелени. Что касается спиртного, то серб категорически потребовал, чтобы ему принесли виноградную ракию, да покрепче, хотя Лука, быстро смекнув, что клиент при больших деньгах, предлагал на выбор много дорогих вин, которые не водились даже в винном погребе семьи Маврокордато.
По правде говоря, и Юрек был не против ракии. Его казацкое прошлое требовало чего-то более серьезного, нежели сладкие напитки, тем более, под такую отменную закуску. Они выпили, и Младен Анастасиевич вгрызся в барашка с таким азартом, что Юрек поторопился последовать его примеру из опасения оказаться перед грудой костей, так и не попробовав мяса.
Насытившись, купец звучно отрыгнул и с удовлетворением откинулся на спинку скамьи. Он внимательно посмотрел на Юрека, а затем вдруг спросил:
– Это правда, что ты знаешь много языков?
– Как Бог свят, – ответил Юрек.
– И какие именно?
Кульчицкий перечислил.
– Впечатляет… – с уважением сказал Младен Анастасиевич.
Какое-то время он молчал, что-то обдумывая, а затем задумчиво сказал:
– Тебя зовут Франц… Или Францишек? Впрочем, можешь не отвечать. Уверен, это не твое имя. Мне приходилось иметь дело с русскими купцами, и мне почему-то кажется, что ты – русский. Не так ли?
Юрек немного поколебался, но врать такому приятному господину было нехорошо, и он ответил:
– Так, пан Младен. Я происхожу из шляхетского русского рода.
– Ах, как здорово! – почему-то обрадовался серб. – И последний вопрос: вере православной не изменил?
– Как можно?!
Младен Анастасиевич схватил посеребренные чарки, наполнил их ракией и торжественно произнес:
– Предлагаю выпить за нашу православную веру! Истинную веру!
Это было сказано чересчур громко, и Юрек невольно втянул голову в плечи; а ну как рядом сидит шпион субаши? Тогда греха не оберешься, можно и головы лишиться. Но делать было нечего; он выпил свою чарку и поторопился закусить сыром, потому что ракия была такой крепкой, что дух вышибала…
Они просидели в таверне до темноты. Сербский купец заказал еще еды и ракии, и в конечном итоге так наклюкался, что его потянуло на приключения, и он потребовал, чтобы Юрек отвел его в публичный дом. Но тут уже коса нашла на камень. Кульчицкому хорошо были известны нравы Галаты, и он совершенно не сомневался, что падшие женщины выпотрошат кошелек Младена Анастасиевича как портовые засольщики чрево большой рыбины. Поэтому Юрек, который отвечал за безопасность купца, подхватил его под руку и потащил в Фанар, в усадьбу Александра Маврокордато, где сербу предоставили гостевую комнату, хотя тот и упирался, грозя ему разными неприятностями.
А утром следующего дня Кульчицкому уже было не до серба, потому что его присутствие требовалось в лавке Маврокордато, находившейся в Крытом рынке, который назывался Сандаловым бедестаном, или Капалы Чарши. Пришла партия дорогих генуэзских тканей, и Юрек должен был уладить кое-какие вопросы с купцом-франком, которому принадлежал товар. Он и думать забыл о Младене Анастасиевиче, тем более что серб и его господин должны были встретиться с чиновником дивана, где в качестве толмача выступал особо доверенный представитель семьи Маврокордато, вхожий в высокие придворные сферы.
Бедестаны представляли собой крытые торговые ряды, состоящие из десятков лавочек и мастерских и заключенные внутри огромного каменного здания. Капалы Чарши возник в том месте, где прежде существовал большой византийский рынок. Сандаловый бедестан приказал заложить султан Мехмед II Завоеватель. В результате было построено сооружение со стенами в полтора метра толщиной, в каждой стене имелись ворота, а крыша бедестана представляла собой пятнадцать куполов. Спустя какое-то время вокруг Капалы Чарши стали появляться целые улицы, собравшие под своей крышей ремесленников одной профессии и торговцев каким-то одним видом товара. Эти улицы получали и соответствующие названия: улица Ювелиров, улица Суконщиков, улица Зеркальщиков, улица Продавцов меха и тому подобное.
Вместе с торговыми улицами на Капалы Чарши стали сооружаться и многочисленные караван-сараи, появились мечети, школы, хамамы, фонтаны и колодцы, здесь даже имелось кладбище.
Сандаловый бедестан был настоящим каменным лабиринтом в чисто византийском стиле. Здесь можно было не только что-то купить, но и укрыться от дневного зноя, выпить чашечку кофе возле фонтана, побеседовать с приятелем и выкурить кальян. В огромных галереях с округлыми и стрельчатыми сводами, с резными балками и колоннадами хранились самые разнообразные товары. Прекрасные женские наряды, кашемировые шали, ковры, мебель, инкрустированная золотом, серебром и перламутром, ювелирные изделия, но больше всего оружия, собранного со всего мира.
Золотые и серебряные сокровища грудами лежали на прилавках. Драгоценная парча, не говоря уже о златотканых материях, атласе, бархате, камке, плюше, разнообразной пестрой тафте и шерстяных тканях, услаждали взор модниц. Бесценные щиты, стальные мечи разнообразных форм, кинжалы с драгоценными каменьями, вправленными в рукояти, шлемы с золотой чеканкой, превосходные луки… Разве может не затрепетать от восхищения сердце воина при виде таких превосходных орудий его опасного ремесла?
Драгоценные камни, крупные жемчужины, изумруды и рубины величиной с голубиное яйцо, алмазные перстни и еще много невиданных и редкостных вещей, которых в мире не найдешь, а здесь их было полным-полно, и продавались они во множестве и изобилии. О чем бы ни помыслил человек, чего бы ни пожелало его сердце, он все это найдет в Капалы Чарши. Но даже если он зашел в бедестан просто отдохнуть, без покупки ему не уйти. Ушлые торговцы все равно уговорят его приобрести какую-нибудь совершенно ненужную безделушку, чтобы потом, покинув Капалы Чарши, он долго разглядывал ее и потрясенно думал: «На кой черт она мне нужна?!»
Лавка Александра Маврокордато торговала тканями. Она находилась в самом престижном месте Сандалового бедестана – под двумя арками византийской эпохи. Купол с цветными оконцами создавал феерическое освещение, и ткани, разложенные на прилавках и развешанные по стенам, манили покупателей своей таинственной красотой, которую нельзя было заметить при обычном дневном освещении. Благодаря этому торговля в лавке грека-фанариота шла бойко, и главным было вовремя заказать необходимый товар, чем и занимался Юрий Кульчицкий.
Он провозился в лавке до вечера – больно купец попался несговорчивый. Обычно оптовыми поставщиками тканей занимался сам хозяин, но в этот день он решал более важные вопросы; все-таки белградская «Восточная Торговая Компания», которая имела филиалы по всей Европе, была чересчур дорогой и сладкой изюминкой, чтобы упустить ее и не завязать торговые отношения. Поэтому Юрек старался не ударить в грязь лицом и в конечном итоге сладил дело с большой выгодой для Маврокордато. Довольный собой, он зашел в дом и поднялся по крутой лестнице в свою комнату, которая находилась в башенке.
Дом Александра Маврокордато был трехэтажным, с зеленым двориком, в котором журчал фонтан, и выходил он на две улицы, которые образовали острый угол. Круглая башенка, где жил Юрек, находилась как раз на углу, и со своих окон он мог наблюдать жизнь Фанара во всем ее многообразии.
Греческий квартал был богатым, дома большей частью строили двух и трехэтажными, но улочки в нем были узкие, крутые, зато вымощенные брусчаткой в отличие от многих других улиц Истанбула, по которым в сезон дождей приходилось брести в грязи по щиколотки. По вечерам фанариоты со средним достатком собирались в тавернах (богатые и знатные греки считали времяпрепровождение в мейхане ниже своего достоинства), и тогда Юрек, сидя у открытого окна, наслаждался греческой музыкой, которая была так похожа на мелодии его родины.
Он опоздал к ужину, а идти на поварню к вредному старикашке-повару, которого звали Коста, чтобы выпросить хотя бы черствую лепешку, ему не хотелось, и Юрек упал на кровать, не раздеваясь, дабы переждать, пока перестанут завывать муэдзины; засыпать под их вопли он так и не приспособился. Мысли вяло и бестолково ворочались в голове, и только одна обрела ясность и законченность: уж не нажаловался ли на него сербский купец хозяину за вчерашнее? Ведь Александр Маврокордато наказал ему исполнять все прихоти Младена Анастасиевича.
Юрек не сильно опасался, что его подвергнут какому-нибудь серьезному наказанию, – с некоторых пор он начал считать себя незаменимым – но ему не хотелось терять доверие господина. Что ни говори, а его жизнь, пусть и подневольная, все-таки сильно отличалась от судьбы несчастных, которых угораздило попасть в качестве гребцов на каторгу – военные галеры османского флота. С ними обращались как со скотом, и выживали в таких нечеловеческих условиях только сильные духом и крепкие телом. Или очень счастливые – те, кого выкупили или кому удалось бежать.
Неожиданно раздался стук в дверь, и в комнату вошла служанка, довольно миловидная девушка по имени Зенобия. Юрек давно положил на нее глаз, но она была чересчур стеснительной, да и заводить шашни с невольниками в греческих семьях Фанара считалось непозволительным, хотя девушка явно относилась к нему с большой симпатией.
– Вас приглашает господин… – Зенобия почему-то смутилась и низко опустила голову.
– Зачем?
– Не знаю…
На душе вдруг стало тревожно и муторно; Юрек нахмурился и спустился в обширную гостиную, обставленную превосходной мебелью в византийском стиле. Там был накрыт стол, за которым сидели сам Маврокордато, его родственник, который занимался составлением договоров и купчих, и Младен Анастасиевич. По их раскрасневшимся лицам было видно, что они вполне довольны переговорами, которые не грех спрыснуть добрым вином; похоже, и сам Маврокордато и его гости уже употребили его в изрядном количестве.
– А скажи мне, – обратился к Юреку грек, – тебе хотелось бы получить вольную?
Юрек заледенел. К чему эти слова?! Разве не ясно, что любой раб стремиться на волю как птица, заключенная в клетку? Впрочем, были и такие среди пленных, которые предпочитали служить доброму господину до конца своих дней, при этом считая, что им выпала необыкновенная удача. В особенности это относилось к пахолкам[26], прежде находившимся в услужении богатых польских шляхтичей, которые не считали их за людей и относились к ним как к рабочему скоту.
– Господин шутит… – сдержанно ответил Кульчицкий.
– Ни в коей мере. Просто хочу знать, как тебе живется и работается у меня.
– Я всем доволен и очень вам благодарен за вашу доброту… – Юреку казалось, что где-то внутри у него натянута струна, которая вот-вот лопнет.
– Хороший ответ. Не так ли? – Маврокордато весело улыбнулся и посмотрел на сербского купца. – Уверен, он стоит тех денег, что вы за него готовы заплатить. Умен и оборотист. Он вам здорово пригодится.
Младен Анастасиевич, как показалось Юреку, облегченно вздохнул и кивнул головой, соглашаясь с греком.
Кульчицкий все никак не мог понять, о чем идет речь. Неужели Маврокордато продает его сербу? Младен Анастасиевич, вроде, хороший человек, но разве заглянешь человеку в душу? А ну как серб перепродаст его кому-то другому, какому-нибудь зверю в человеческом обличье. Юрек уже привык служить толмачом и торговым посредником у Александра Маврокордато; он даже надеялся, что когда-нибудь сможет получить вольную за свои честные труды, чтобы продолжать работать на хозяина, но уже в другом качестве. А тут такое…
– Не буду тебя больше томить, – решительно сказал Маврокордато. – Господин Анастасиевич имеет желание выкупить Франца-Александра Кульчицкого из неволи. – Эту фразу он произнес не без некоторого пафоса.
Юрек почувствовал, что пол уходит из-под его ног. Он даже схватился за буфет, чтобы не упасть. Серб хочет его выкупить?! Зачем, почему?! Уж не злая ли это шутка? Кульчицкий посмотрел на Младена Анастасиевича и понял, что Маврокордато говорит правду – взгляд серба был дружественный и открытый.
– Однако есть одно «но», – продолжил Маврокордато. – Свою свободу тебе придется отработать в Белграде, в «Восточной Торговой Компании», о чем будет соответствующая запись в вольной. Естественно, в качестве толмача и, возможно, торгового представителя в других странах. Всего пять лет – и лети на все четыре стороны, как птица. Ну как, такие условия тебя устраивают?
– Господин… – Голос Юрека дрожал и срывался. – Не знаю, что и ответить. Я человек подневольный, как вы решите, так и будет… но все-таки должен сказать, что искренне благодарен вам за то участие, которое вы приняли в моей судьбе.
– Эти слова еще раз доказывают, что этот парень чертовски умен… – Маврокордато благожелательно улыбнулся. – Лучше не скажешь. Значит, ты согласен?
– Да!
– Что ж, документы готовы, осталось только засвидетельствовать их у кади[27] и занести в дефтер – реестровую книгу.
За окном раздался противный вопль муэдзина, но в этот момент он показался Юрию Кульчицкому небесным хоралом.
Глава 4. Гишпанец
Едва у Алексашки выпадало свободное время, он торопился на окраину Архангельска к своему, можно сказать, другу, который был почти вдвое старше юного Ильина. Он держал небольшую кузницу, и всегда ходил закопченный, а если добавить, что кузнец был очень смуглый и черноволосый от природы, чем сильно отличался от поморов, то и вовсе понятно, почему товарищем Алексашки мамки пугали малых детей. «Леший, чисто тебе леший!» – судачили женщины и старались обходить кузницу десятой дорогой. Одни кликали кузнеца Федкой, другие – Вороном, а на самом деле его звали Федерико. Он был гишпанец[28]. Федерико служил матросом на каком-то иноземном судне и, оказавшись в Архангельске, сбежал на берег.
Что его подвигло на этот поступок, никто не знал, даже Алексашка, хотя между ними установились самые доверительные отношения. Архангельский воевода, боярин Хованский Петр Иванович, отнесся к беглому гишпанцу по-доброму – выписал ему соответствующие бумаги и разрешил заниматься кузнечным делом, в котором Федерико, как оказалось, был большим докой. Наверно, именно эта профессия помогла гишпанцу без проволочек получить нужные документы и быстро освоиться в Архангельске; мастеровые у поморов, исконных мореходов и рыбаков, всегда были на вес золота.
Ворон ковал различные металлические части для карбасов, телег и саней, но основным его коньком было изготовление ножей. Чтобы получить нож от гишпанца, поморы выстраивались в очередь. За свои изделия он брал большую цену, но ножи того стоили. Они не ржавели от едкой соли, были очень прочными, острыми и хорошо сбалансированными; брошенный верной рукой, нож гишпанца попадал туда, куда нужно. А уж обращаться с ножами поморы умели превосходно.
Иринья, мать Алексашки, запрещала ему даже приближаться к кузнице, из трубы которой валил черный дым и днем, и белыми ночами, и откуда доносился стук кузнечного молота, иногда превращавшийся в мелодичный звон – когда гишпанец ковал клинки. Но Ильина-младшего словно нечистый тянул на окраину Архангельска; усевшись на пригорке напротив дверей кузницы, он мог часами слушать упоительный звон металла, который в летней тишине казался ему небесными колоколами.
Конечно же Ворон приметил Алексашку. Он вообще всегда был настороже, словно ждал неожиданного нападения. Однажды гишпанец открыл дверь кузницы и буднично сказал:
– Заходи…
С той поры они и подружились, если можно назвать дружбой приятельские отношения юнца, у которого еще молоко на губах не обсохло, и зрелого мужчины, видавшего виды. Разговаривали они немного, – Ворон был молчуном – и больше по делу; иногда кузнецу требовался помощник (подержать там что-то, принести, ударить несколько раз молотом в нужном месте заготовки, покачать кузнечный мех), и Алексашка с удовольствием делал всю эту работу. Ему нравилась атмосфера кузницы, сильно отличавшейся от неспешного и унылого времяпрепровождения в отцовской лавке, где Ильину-младшему опытные лавочные сидельцы и приказчики на живых примерах преподавали азы мелочной торговли.
Огонь в горне просто завораживал Алексашку; а уж процесс ковки, когда раскаленная докрасна полоса металла под ударами молота брызжет во все стороны яркими искрами, и вовсе приводил его в немое восхищение. Иногда впечатлительному юноше казалось, что гишпанец не от мира сего. Освещение в кузнице было слабым (всего-то одно оконце, забранное слюдой) и красноватым благодаря пылающим углям, и на фоне огнедышащего горна Федерико с его резко очерченным профилем и орлиным носом был похож на демона, изгнанного из ада.
Но больше всего Алексашка восхищался ножом гишпанца. Такого чуда ему никогда не доводилось видеть, хотя у отца, которому в молодости пришлось повоевать, было много клинков – Ильин-старший питал слабость к холодному оружию, и приобретал (большей частью у иностранных моряков) ножи и сабли разного вида. Все его приобретения были развешаны на стене горницы, и Демьян Онисимович с гордостью демонстрировал экзотическое оружие своим гостям. Их бурные восторги были для Ильина-старшего что елей на сердце.
К большому огорчению Алексашки, ему запрещалось даже прикасаться к отцовской коллекции, хотя для приучения отпрыска к воинскому делу Демьян Онисимович нанял стрельца – времена стали опасными, и каждый купец должен был уметь постоять за себя и свое дело. Сабельку Алексашке поначалу выдали потешную, тяжелую и тупую, а вот занимался с ним стрелец на полном серьезе, гонял его до седьмого пота. Ильин-младший долго ходил в синяках и ссадинах (рука у стрельца была тяжелой, а сабля, хоть и тупая, била по ребрам очень больно), пока не приспособился. Ему здорово помогла его отменная реакция; он перемещался с такой скоростью, что у стрельца, сорокалетнего мужика, в глазах рябило.
Спустя год после начала обучения приемам сабельного боя уже Алексашка начал гонять своего более медлительного наставника, как борзая зайца. Тогда стрелец дал ему настоящую саблю. И вот тогда Ильин-младший понял, что оружие – не игрушка, и его мальчишеские прыжки-ужимки не годятся. Дабы выжить в бою, нужно каким-то образом совместить мастерство во владении оружием, страх за свою жизнь и ярость, переходящую в бесстрашие, что по молодости не всегда удается. Алексашка это понял, как только получил настоящий сабельный удар. Конечно, рана была пустяшная – всего лишь неглубокий порез, но боль быстро все расставила на свои места.
После этого Алексашка стал драться по-иному: не сказать бы, что хладнокровно, но с опаской; он не лез по-глупому на рожон, руку с саблей держал как учили, и нападал лишь тогда, когда был уверен в благополучном исходе атаки. Стрелец был доволен; именно этому, кроме фехтовальных приемов, он и старался научить своего подопечного.
Впервые нож испанца Алексашка увидел случайно – когда тот, помывшись в бочке с водой, попросил принести ему свежую рубаху. На ту пору Ильин-младший уже был вхож в избу кузнеца и знал, где что лежит. Взяв рубаху, он нечаянно уронил на пол сверток, и из него вывалилась какая-то странная и очень красивая вещица, длиною в две пяди[29]. Она была украшена накладками из пластин слоновой кости, инкрустированных серебром, и по виду напоминала ножны кривого кинжала, тем более что нижняя, узкая часть была заключена в позолоченную оковку с шариком на конце. Собственно говоря, так оно и было, вот только клинок почему-то был вложен не в верхнюю, более широкую часть ножен, а сбоку, по всей длине. Мало того, извлечь его Алексашка так и не смог.
Устыдившись своего любопытства, Алексашка вернул сверток на место и поторопился сделать то, за чем его посылали. Надевая рубаху, гишпанец пристально посмотрел на юношу, и тот, не выдержав его взгляд, виновато опустил глаза. Ворон мрачно улыбнулся, молча поманил юношу за собой и направился в избу. Там он достал уже знакомый Алексашке сверток (Ильина-младшего даже в жар бросило от стыда), развернул его и буднично сказал:
– Это наваха, складной нож моей далекой родины…
С этими словами Федерико нажал на потайную пружину, и сверкающий клинок выскочил из рукояти с тихим шипением – как змея перед броском. Алексашка даже отшатнулся от гишпанца.
– Его сделал лучший оружейный мастер Толедо… мой учитель, – сказал Ворон. – Это все, что у меня осталось от прежних времен.
– Красивый нож… – наконец выдавил из себя Алексашка.
– И смертоносный. С навахой опытный боец сражается на равных даже против сабли и меча.
Федерико говорил на русском языке достаточно правильно, но с заметным акцентом, который изрядно усиливался, когда он начинал волноваться.
– Не может быть!
– Еще как может… – Федерико хищно ухмыльнулся. – Эта наваха могла бы рассказать много интересных историй на этот счет… если бы умела говорить. Между прочим, навахи бывают разной величины. Есть и такие экземпляры, которые в два раза длиннее моей. В Испании навахи носят не только большинство мужчин, но и женщины, которые заботятся о своей чести.
– Зачем женщинам такое опасное оружие и какое отношение оно имеет к их чести?
– Видишь ли, испанские сеньориты и донны очень щепетильно относятся к защите своей чести и добродетели. Для защиты от мужских домогательств они носят нож «салва вирго», что в переводе значит «защитник чести». От мужских навах он отличается небольшими размерами и изяществом отделки. Этот нож женщины носят под платьем на груди, но чаще всего на ноге, под подвязкой чулка, когда наваху скрывает юбка… – Тут он грустно улыбнулся, немного помолчал, а затем продолжил: – Однажды юбка вопреки воле ее хозяйки поднялась выше допустимого предела, и я получил хороший урок…
Федерико машинально погладил узкий шрам, который уродовал его левую щеку. Алексашка в удивлении покачал головой. Да ежели завести на Руси гишпанские нравы и обычаи, то в Архангельске не останется ни одного не увечного мужика! Что ж в том зазорного – потискать девку? Они ить сами напрашиваются. Ты ее в охапку ради шутки, а она тебя ножом по физиономии… Хорошенькое дельце!
Несмотря на юный возраст, Алексашка имел успех у девушек и считался видным женихом. Как не выступать козырем, если все знают, чей ты сын? А по богатству Демьян Онисимович пусть и не ходил в первых рядах купечества, – он не принадлежал к гостиной сотне[30] – но был близок к этому. Такому жениху, как Ильин-младший, любая семья будет рада. Да и лицом он пригож, и статью в отца пошел, только Ильин-старший с годами стал кряжистым, а Алексашка был стройный, порывистый, веселый, – как раз то, что девкам нравится.
– Хочешь, научу тебя настоящему ножевому бою? – вдруг спросил Ворон. – Бой на ножах – это высокое искусство. Поморы мастерски владеют ножом, нужно отдать им должное, но это всего лишь первая ступень в познании истинных возможностей короткого клинка.
Конечно же Алексашка согласился. И с той поры, как только выпадала свободная минутка, Ильин-младший мчался в кузницу гишпанца. Тут еще нужно было угадать, когда Федка-Федерико не работает над срочным заказом. Но даже при срочной работе он уделял Алексашке минимум полчаса, чтобы тот закрепил приобретенные навыки.
А наука боя на ножах оказалась куда сложнее, нежели махать саблей в учебном поединке со стрельцом. Гишпанец не давал Алексашке никаких поблажек. Хищно пригнувшись, они мягко передвигались по кругу, нанося молниеносные удары или парируя их, то ускоряя, то замедляя темп боя. Со стороны их поединок напоминал испанский танец, который Федерико однажды продемонстрировал Алексашке на хорошем подпитии, когда тот угостил его романеей, виноградным вином высшего качества из отцовского винного подвала. Видимо, оно напомнило Ворону его далекую родину, и гишпанец закружился в таком неистовом танце, что Алексашка подумал, уже не сходит ли его приятель с ума.
