Виталий Гладкий
Маркитант Его Величества
Юрий Кульчицкий тоже знал, что вполне может оказаться в гареме, среди многотысячного корпуса белых евнухов. При одной только мысли, что турки станут его «валашить» (кастрировать), у бедолаги сердце уходило в пятки. Для казака превратиться в женоподобное существо было страшнее смерти. Поэтому он сильно обрадовался, когда узнал, для какой цели его покупает грек-негоциант. Правда, Маврокордато эта покупка обошлась в немалые деньги: торговец живым товаром уже прознал, что Юрек толмач, а значит, и цену за него запросил соответствующую. Толмачи всегда были редким товаром на невольничьем рынке Кафы.
И все-таки грек купил Юрека, не поскупился. Негоциант был просто потрясен, когда узнал, сколькими языками владеет пленный казак. Он сменил своего престарелого отца Николая Маврокордато на торговом поприще, вел дела с разными странами, и Кульчицкий стал для него ценной находкой.
Обычно невольник становился неполноценным членом семьи своего хозяина или обычным тяглом, «говорящим инструментом», когда попадал на галеры, плантации, в рудники или каменоломни. Переход в невольническое состояние сопровождался присвоением невольнику нового имени, а отчество заменялось именем хозяина. Это правило касалось всех частных рабов, независимо от того, кто были их владельцы по вероисповеданию (кроме мусульман, рабов держали и другие османские подданные – православные греки, армяне, иудеи). В документах Юрек значился как «Франц-Александр из семьи Маврокордато». Это указывало на то, что он всего лишь раб грека-фанариота[12].
В этом вопросе он немного схитрил – отношение турок к подданным Священной Римской империи было гораздо лучше, нежели к плененным запорожцам. А имя отцовское Франц, в отличие от имени Юрий, замаскировало его казацкое прошлое…
Немного потолкавшись среди любителей зрелища, щекочущего нервы, Юрек направил свои стопы в кахвехане – кофейню. За те несколько лет, что он прожил в Истанбуле, Кульчицкий настолько привык к кофе, что не мыслил себе жизнь без этого бодрящего напитка. Он должен был выпить хотя бы одну чашку кофе, лучше с утра, чтобы весь день его голова была ясной и чтобы не чувствовать усталости. А ежели Маврокордато отправлял его куда-нибудь по торговым делам, то тогда Юрек позволял себе посидеть часок-другой в кахвехане, где можно было услышать много интересного.
Кофе в Истанбуле считался одной из «четырех подушек на диване удовольствий» (остальные три – табак, вино и опиум; а сам «диван удовольствий» – близость с женщиной). В кахвехане предавались и другому пороку – непрерывно курили. Юрек так и не стал заядлым курильщиком, хотя у него была трубка, и он дымил в кахвехане, как все, – чтобы не выделяться.
Благопристойные жители столицы Османской империи подобных вертепов порока, разумеется, избегали, и предпочитали посещать чайные сады. Эти заведения среди правоверных были гораздо популярней кахвехане, поэтому в кофейнях обычно собирались горлохваты и любители поспорить, а иногда и позлословить, даже над самим султаном.
Александр Маврокордато, сам большой любитель кофе, рассказал Юреку, что первая кахвехане появилась в Истанбуле сто лет назад, а затем кофейни стали расти как грибы после дождя. Однажды султан, переодевшись простолюдином, посетил несколько кофеен и ужаснулся свободным нравам, которые там царили. Дело дошло до того, что его самого высмеивали и критиковали! Султан повелел закрыть все кахвехане, а любителей кофе сажать в темницу. Если же приверженец бодрящего напитка попадался во второй раз, его зашивали в мешок и бросали в море.
Но запретить полюбившийся напиток было уже невозможно. Его продолжали пить вопреки всем запретам и указам. Поняв, что борьба против кофе бесполезна, следующий султан разрешил своим подданным употреблять этот ароматный горький напиток, который назвали «вино ислама», но в специально отведенных местах, и обложил кахвехане огромными налогами.
Юрек выбрал, пожалуй, лучшую кахвехане Истанбула – «Мактаб аль-ирфан»[13]. Она была одной из первых кофеен столицы Османской империи и принадлежала сирийцам. Александр Маврокордато, его господин, был доволен успехами своего раба на торговом поприще и давал ему немного денег на сладости и развлечения. Возможно, доброе отношение со стороны грека было вызвано тем, что Юрек так и остался в православной вере, не стал менять ее из-за выгоды, а может, Маврокордато углядел в нем задатки купеческой сметки, что приносило выгоду в торговле. Кроме того, Кульчицкий старался быть предельно честным и ни одно акче[14] не прилипало к его ладоням.
Несмотря на незавидный статус раба, Юрек любил комфорт. Другие кахвехане не шли ни в какое сравнение с первой кофейней Истанбула. Большей частью они были тесными, а иногда и мрачными – из-за табачного дыма, который густым сизым облаком окутывал любителей кофе, да и народ там собирался чересчур простой и непритязательный. Кульчицкий со своим шляхетским происхождением, несмотря на подневольное положение, считал себя гораздо выше черни, кейфующей в этих кахвехане. Он был уверен (уж непонятно, почему), что долго рабом ему не быть. Наверное, так думали – вернее, мечтали – все невольники, которыми полнился Истанбул.
Сирийские купцы построили «Мактаб аль-ирфан» с размахом. Кахвехане получилось не только просторным, но и чрезвычайно красивым. Высокие резные колонны из благородных сортов дерева, пол из мраморных плит, диваны, обтянутые темно-красным бархатом, на стенах зеленый шелковый штоф, вышитый серебряными нитями, одну из них занимал огромный шкаф красного дерева, в котором рядком, как янычары на смотре, выстроились кальяны, посреди кофейни умиротворенно журчал красивый мраморный фонтан, а те, кому было душно в помещении, могли выйти на веранду или во внутренний сад, благоухающий розами.
Кофе в «Мактаб аль-ирфан» был очень дорогим, но Юрек упрямо собирал акче, чтобы хоть раз в месяц очутиться в этом Эдеме и ощутить настоящий кейф. Одет он был вполне прилично, по турецкой моде, поэтому никто не мог заподозрить в нем раба. Впрочем, невольники, принятые в семьи, пользовались почти такими же правами, как и вольные жители Истанбула.
Запахи в кахвехане стояли умопомрачительные. В углу, недалеко от входа, тлели в каменном очаге древесные угли. Над очагом на бронзовых львиных лапах стояла большая медная жаровня, в которой до темно-коричневого цвета поджаривались зеленые кофейные зерна. Здесь же суетился слуга, конечно же раб, который перетирал в мраморной ступке поджаренные кофейные зерна до состояния муки тончайшего помола. Остальным занимался слуга рангом повыше, вольный сириец; именно он варил кофе в медной джезве и разливал его по чашкам клиентов.
Собственно говоря, сириец (которого Юрек мысленно именовал кофешенком) не просто варил кофе, а священнодействовал. Именно так можно было подумать, глядя на его манипуляции со стороны. Он наливал холодную воду в джезву с таким видом, будто она была драгоценным расплавом серебра, стараясь не пролить ни капли. Впрочем, вода для кофе в «Мактаб аль-ирфан» и впрямь стоила дорого. Она обладала повышенной мягкостью, ее привозили издалека, с гор, где бьют хрустальные ключи.
После этого кофешенк ставил джезву на песчаную баню, под которой тлели угли, вода немного нагревалась, а затем в нее сыпали точно отмеренную порцию молотого кофе. Дождавшись, когда поднимется густая шапка пены, джезву снимали с огня. Подождав, пока пена осядет, кофешенк снова ставил джезву на огонь. Так повторялось три раза. В этом деле, сообразил Юрек, главным было не потерять слой пены. Когда кофе был готов, слуга разливал ароматный напиток в теплые чашки. Кофейные гурманы толковали, что лучше всего вкус и аромат кофе раскрывается в нагретой чашке.
По желанию клиента кофешенк добавлял в кофе гвоздику, кардамон, щепотку ванили или корицу. Но Юреку нравилась кофейная горечь без примесей. Дождавшись, пока ему принесут кофе, небольшой стаканчик воды и рахат-лукум на расписном блюдечке, он с удовольствием отхлебнул несколько глотков и закурил свою трубку; кальян был для него слишком дорогим.
Табачный дым показался ему вполне приятным и даже где-то возбуждающим. Табак он купил по случаю у старого запорожца-потурнака, который провел в неволе много лет. В конечном итоге казак принял ислам, женился и прикупил себе крохотный домик с куском земли, где и выращивал «дьявольское зелье», как он сам именовал табак. Потурнак готовил хитрую табачную смесь, в которую добавлял разные ароматные травки, и те, кто хотя бы раз попользовались его товаром, потом становились постоянными клиентами бывшего запорожца.
«Что ж, каждый зарабатывает как может», – философски думал Юрек. Он не боялся привыкнуть к табаку бывшего запорожца, так как курил редко. Впрочем, в курении он не видел ничего дурного, многие казаки в Запорожской Сечи баловались «дьявольским зельем»; они даже обучили Юрека изготавливать разные табачные смеси, но табачный дым не приносил ему никакого удовольствия. В отличие от кофе – выпив две-три небольшие чашки ароматного напитка, Юрек не ходил, а словно летал на невидимых крыльях, при этом его голова становилась светлой, а мысли текли свободно, как широкая полноводная река, и не было им удержу.
Юрек прислушался. Неподалеку на одном из диванов сидели трое, по внешнему виду купцы-христиане. Они пили кофе, курили кальян и тихо беседовали. Разговор шел о судьбе последнего императора Византии Константина IX. Люди в кахвехане и впрямь собирались грамотные, пусть и не совсем «мыслители», но и не принадлежащие к столичным низам. Мало того, «Мактаб аль-ирфан» посещали в основном состоятельные христиане – греки, сирийцы, армяне, иногда им компанию составляли евреи.
– …Что случилось с императором, никто не знает. Сам султан Мехмед II, после того как его войска взяли Константинополь, пообещал большую награду тому, кто принесет голову Константина… – Рассказывал, судя по наружности, грек-фанариот. – Было отмыто от крови множество голов и трупов, но императора так и не удалось среди них обнаружить. Одни говорили, будто бы видели его убитым у главных ворот. Другие – что голову императора нашли сразу и отнесли султану. Он насадил ее на кол и отослал ко дворам разных мусульманских правителей, чтобы похвастаться победой. Еще рассказывают, что тело императора якобы опознали по носкам, на которых были вышиты золотые кресты. В то же время точно известно, что приближенные императора не видели ни его тела, ни головы.
– Старые люди рассказывали, что, когда турецкий солдат занес руку с мечом, чтобы отрубить Константину голову, внезапно появились ангелы и унесли императора в неизвестном направлении. – Это вступил в разговор армянин, явно купец, притом далеко не бедный, судя по одежде. – Но наши пастыри точно знают, что его отнесли к Золотым воротам, парадному входу в Константинополь, и спрятали в подземной пещере. Там император уснул и превратился в мрамор. Мраморный Константин будет спать до тех пор, пока не придет время… – При этих словах все тревожно переглянулись и купец не окончил фразу; посетители кахвехане хорошо знали, что и у стен есть уши, а тайная служба султана не дремлет.
– Все это глупости! – раздраженно фыркнул толстый сириец с обрюзгшим сильно загорелым лицом; похоже, он много раз водил караваны по Аравии. – Выбросьте их из головы. Так будет лучше. Вы больше верите разным сплетням, нежели фактам. Падение Константинополя – дела давно забытых дней. Имеем, что имеем. Османская империя почти такая же сильная, как и при Сулеймане I Кануни, наши торговые дела идут в гору, чего еще нам желать?
– Согласно преданию… – Армянин оглянулся по сторонам и перешел на шепот, но Юрек имел отменный слух. – Согласно преданию император проснется, ангелы дадут ему меч, и он с триумфом войдет в город через Золотые ворота. Вот скажите мне, зачем султан приказал замуровать ворота, оставив в них лишь маленькую дверку? Потом заложили камнями и ее, а возле ворот построили Едикуле – Семибашенный замок, в котором нынче располагается тюрьма. Мало того, возле бывших Золотых ворот насадили огороды, да так, что там и намека нет на дорогу. Все это наводит на определенные мысли…
– Держи их при себе! – грубо оборвал его сириец. – Иначе твои мысли могут оказаться на деревянном подносе вместе с головой возле ворот дворца Топкапы.
Купцы, судя по опасным разговорам – добрые старые товарищи, как по команде замолчали и начали усиленно вдыхать охлажденный дым кальянов. Юрек прекрасно понимал, почему упоминание этого дворца заставило умолкнуть собеседников. Дворец Топкапы, или Сераль, резиденция султана, был возведен на месте дворца византийских правителей, у самого побережья Мраморного моря. Его название, которое звучало как «Пушечные ворота», было не случайным, потому что каждый раз, как только султан покидал дворец, раздавался пушечный выстрел.
Но не это главное. Стены дворца Топкапы хранили много мрачных тайн. Это был настоящий город, в котором жило более пятидесяти тысяч человек, с мечетями, оружейными палатами, зоопарком и хамамом – турецкой баней. Там были встроенные в стены фонтаны и родники, препятствующие прослушиванию, и длинная труба, по которой в Босфор под покровом ночи сбрасывали в мешках неверных наложниц султана.
Александр Маврокордато, которому доводилось бывать в Топкапе, рассказывал своим домочадцам (а Юрек подслушал), что в особенный трепет его привел «Фонтан палача» рядом с главными воротами дворца. В его струях ополаскивали руки и затупившиеся секиры бостанджи-баши – палачи султана, работавшие по совместительству… садовниками! Чтобы они не могли распространяться о происходящем при дворе, им с детства отрезали языки.
Казни в Истанбуле были привычным делом. Головы подданных султана летели с плеч за мельчайшую оплошность, даже совершенную нечаянную, по рассеянности, а затем выставлялись у стен султанского дворца на «Позорных камнях» для всеобщего обозрения. Жители Истанбула считали подобное зрелище обыденным и особо не пугались, привыкнув к смертям и казням, от которых провинившегося не могли спасти ни должность, ни знатное происхождение. Однако знатность рода и высокий пост имели значение уже после казни, когда решалось, на каком подносе – серебряном или деревянном – выставить голову казненного, которому, конечно же это решение было безразлично.
Самое «привилегированное» положение было у головы великого визиря. Ей полагалось серебряное блюдо и место на мраморной колонне у дворцовых ворот. Головы менее крупных сановников выставлялись на деревянных подносах, а уж головы рядовых чиновников или купцов укладывались прямо на землю без всяких подставок возле стен Топкапы. Поэтому кейфующие собеседники решили не смущать джиннов своими опасными разговорами, из-за которых можно было запросто лишиться головы, и начали обсуждать близкие и понятные им торговые дела. А Юрек мысленно перенесся в завтрашний день. Он надеялся, что этот день будет приятным во всех отношениях, так как наступал один из главных мусульманских праздников – Ураза-байрам, праздник разговения в честь окончания поста в месяц Рамадан.
В этот день и православное семейство Маврокордато, отдавая дань уважения Ураза-байраму, с наиболее приближенными слугами и рабами выбирались отдохнуть на природе. У состоятельных жителей Истанбула было одно особо излюбленное место – там, где бухта Золотой Рог врезалась в сушу наиболее глубоко. Оно называлось Кягытхане – «Сладкие Воды»; наверное, потому, что там бил источник прекрасной питьевой воды, а рожденный им ручей, пересекая луга, впадал в залив. Охраняя луга от потравы и желая сохранить их для отдыха жителей Истанбула в первозданном виде, правительство запретило выпас на них скота, даже мелкого рогатого, не говоря уже о крупном.
Но в этот раз Александр Маврокордато решил растянуть удовольствие. Так как Ураза-байрам должен был длиться три дня, в первый день грек решил устроить прогулку по Босфору, чтобы насладиться видом прекрасных берегов пролива. А на следующий день все должны были отправиться в Кягытхане.
Обычно любители отдыха на воде нанимали сандал – лодку-плоскодонку, рассчитанную на одного гребца – или каик с несколькими гребцами. Все это стоило от двух до четырех акче. Но поскольку количество домочадцев Маврокордато вместе со слугами, которые должны были их обслуживать в пути и на привале, приближалось к двум десяткам человек, скромное суденышко не могло устроить компанию, и грек дал распоряжение Кульчицкому, чтобы тот заказал большой каик с шестью гребцами, которые за свои труды потребовали двадцать пять акче. А еще сверх платы полагалось накормить гребцов. Это не очень понравилось прижимистому Маврокордато, но он знал, что лодочники еще те горлохваты и с ними лучше не спорить.
Кофе, приятная атмосфера кахвехане и предстоящий праздник настроили Юрека на благостный лад; ему даже показалось, что тяжелый груз рабской доли, который давил его и пригибал к земле с момента пленения мурзами хана Мехмед-Гирея, незаметно соскользнул с плеч, и Кульчицкий почувствовал огромное облегчение. Ему вдруг показалось, что он свободный человек. Почти свободный – все равно где-то внутри таился коварный зверек, похожий на крысу, в любой момент готовый вонзить свои острые ядовитые зубы в душу Юрека.
Глава 2. Алексашка
Алексашка с тоской смотрел на слюдяное оконце отцовской лавки, засиженное мухами еще с прошлого года; а может, и позапрошлого. Он заменял увечного лавочного сидельца, которого угораздило в пьяном виде приблизиться к жеребцу по имени Кудеяр с хвоста. Нет, не зря отец назвал жеребчика еще в малолетстве именем знаменитого разбойника! Нужно отдать должное его проницательности – Кудеяр был конь-огонь, но характер имел прескверный. Для жеребца не существовало авторитетов. С ним более-менее мог управляться только конюх, да и того Кудеяр мог укусить в любой момент. Но отцовский конюх никогда не приближался к нему сзади, а сиделец с пьяных глаз подошел. И получил копытом в лоб. Хорошо хоть он, дурья его башка, был в меховой шапке, которая изрядно смягчила удар. Иначе голова сидельца раскололась бы как гнилой орех.
Мухи начали просыпаться – пришла весна… Одна из них, зеленая, толстая («Вишь как откормилась на дармовых лавочных харчах!» – лениво подумал Алексашка), пригревшись в лучах блеклого северного солнца, благо на небе не было ни тучки, билась о стекло, пытаясь вырваться наружу. Ну, дура… Там еще снега полно, только-только образовались первые проталины. «Добью… чтоб не мучилась», – решил Алексашка, дабы заняться хоть чем-то. Он взял тряпку, которой протирали прилавок, и вознамерился исполнить жестокий приговор.
Однако муха словно подслушала изуверский замысел юноши, и едва он приблизился к оконцу, как она тут же улетела и начала кружить по лавке, издавая противное жужжание. «Вот сволочь! – разъярился Алексашка. – Ужо погоди…» Он схватил неполный свиток плотной ткани и начал с азартом гоняться за мухой с намерением прихлопнуть ее в два счета.
Но не тут-то было. Подлая муха творила чудеса. Она то моталась по лавке, как ошалелая, то вдруг останавливала свой полет и таилась незнамо где. Алексашка, злой как черт, терпеливо осматривал все укромные уголки помещения, пока, наконец, не находил притаившуюся муху. В предвкушении близкой расправы с подлой нарушительницей покоя он осторожно поднимал свиток для лучшего замаха, а затем… затем бил, но уже по пустому месту. В последний момент муха каким-то чудом ускользала от расправы и, победно жужжа, снова начинала нарезать круги по лавке.
Ее наглые издевки сводили юношу с ума – уж неизвестно, по какой причине; наверное, он чересчур устал от унылого и долгого бдения за прилавком, что для непоседливого Алексашки было горше наказания вожжами по мягкому месту. Он бегал по лавке, как конь, роняя и разбрасывая товары, которые стоили немалых денег.
Отец Алексашки, купец-помор Демьян Ильин, вел торговые дела с Бергеном и Тронхеймом, которые имели монополию на внешнюю торговлю. Торговлишка эта была не совсем законной – норвежские купцы, которые вели тайные торговые операции с русскими, могли быть подвергнуты серьезному наказанию. Но уж больно хорошую выгоду имели и поморы и норги от этих весьма доверительных отношений, поэтому приходилось мириться с некоторыми издержками и опасностями.
Особенно нежелательной для русских была встреча с военными кораблями Норвегии, которые топили купеческие карбасы поморов без долгих проволочек. Правда, обобрать купцов до нитки они успевали. Кроме того, отец Алексашки торговал с голландцами и англичанами (вернее, пытался торговать), но прибыток от этой торговли был совсем мизерный. Иноземцы оказались чересчур прижимистыми, они могли за копейку удавиться. Да и торговля была в основном меновой, на которой много не заработаешь, – англы и голландцы большей частью меняли на рыбу сукно, медь и олово. Почти все эти товары приходилось потом продавать в казну, с которой особо не поторгуешься.
Но, как бы там ни было, а лавка Демьяна Ильина считалась одной из лучших в Архангельске. Многие поморы протоптали к ней тропку, потому что Ильин не задирал цены, а если приходилось туго (особенно зимой, когда заканчивались хлебные припасы), то всегда давал денег в долг. Должников Демьян Онисимович заносил в большую амбарную книгу, и если помор не мог отдать деньги в срок, то не драл с него три шкуры, как некоторые кредиторы, а лишь накидывал небольшой процент и ждал, пока рыбака посетит удача на осенних ловах.
Кроме тканей (парчи, тафты, сукна, камки), а также других товаров, нередко ношеных, прикупленных для перепродажи по случаю, – одежонки разной, оружия и воинского снаряжения, большей частью разрозненного, не в комплекте, – в лавке продавалось много чего интересного, особенно для модниц и господ при деньгах. Правда, в Архангельске состоятельный люд водился не густо, – в основном богатые рыбопромышленники и солевары, купеческие жены, девицы на выданье, чиновники и заезжие гости, в том числе столичные, – но торговля ладилась, так как иноземные товары на Руси вообще, и на рынках Москвы в частности, стоили гораздо дороже, а некоторые и вовсе отсутствовали. Военных больше всего привлекали самопалы свейские и немецкие, женщин – жемчуга и шелка, сластен – сахар разных сортов (головной белый и желтый, имбирный в виде леденцов), господские повара покупали анис, гвоздику, перец, шафран, мускатные орехи, священники приобретали ладан и фимиам…
Ко всему прочему, в просторной лавке Демьяна Ильина было много и бакалеи: купорос, квасцы, нашатырь, камфара и тому подобное, а также всевозможные иные товары – мыло шпанское, бумага хлопчатая, нитки немецкие, гарус, кружева и прочая женская дребедень. Не говоря уже о разных винах – ренском, мушкателе, конарском и дорогой романее. Но бочки с вином хранились отдельно, в подвале рядом с лавкой, и там распоряжался приказчик, прожженный плут, который всегда ходил под хмельком, за что не раз был хозяином порот.
С лавки отец Алексашки имел хороший прибыток в основном тогда, когда открывались морские пути, подсыхали дороги, и Архангельск начинал походить на одну большую ярмарку. А зимой лавочный сиделец больше скучал, чем работал. Демьян Онисимович в основном занимался оптовой торговлей рыбой и поморской солью, которая незаменима в засолке семги. Богатая лавка была витриной его благополучия, из-за чего Ильина уважали и местные купцы, и государевы слуги, и заезжие иноземцы. У купца, который держал лавку с таким богатым выбором дорогих товаров, дела просто не могли идти плохо. Поэтому торговые договора – как со своими купцами, так и иноземными, – Демьян Ильин заключал быстро и легко. Ему верили, а доверие для торгового человека дорогого стоит…
Наконец муха, уставшая от преследований, снова села. Но на этот раз от усталости она не смогла подобрать укромный уголок, и плюхнулась прямо на входную дверь примерно на уровне человеческого роста. Алексашка на цыпочках подошел к двери, осторожно, не спеша, замахнулся («Вот ты и попалась!» – подумал он со злобным торжеством) и влепил по дверному полотну со всей своей уже немалой силы.
И надо же было такому случиться, чтобы именно в это время Демьян Онисимович решил проверить, как идут дела у его шебутного наследника. (Остальные отпрыски семьи Ильиных были девками, что очень его огорчало; впрочем, купец еще был при мужской силушке и в очередной раз надеялся на второго сына, так как жена снова была на сносях.) Он резко отворил дверь лавки – и улетел в сугроб от поистине богатырского удара по лбу. Алексашка как открыл рот от дикого изумления, так и стоял на пороге лавки столбом до тех пор, пока отец, кряхтя и постанывая, не выбрался из сугроба.
– Вишь оно как… Неплохо приложился, сынок. Ну, чего прощения не просишь? – грозно спросил Демьян Онисимович. – Руку на родного отца поднял!
– В-ва… В-ва… – Язык у Алексашки стал как колода; его прошиб холодный пот, и он уже готов был бухнуться на колени перед отцом, как вдруг Демьян Онисимович раскатисто расхохотался.
– А что, хорошо меня жарнул, – сказал купец, отряхиваясь и ощупывая лоб. – Силушка есть. Что ж, найдем ей применение… Ты во что целил-то?
– Муху хотел убить, – ответил дрожащим голосом Алексашка; и быстро добавил: – Большую, зеленую! На дверь, подлая, села, я ее и…
– Ну, коли так, то простительно. Если уж меня смахнул в сугроб, как муху, то ей и вовсе пришел конец… – Тут купец снова хохотнул, а затем продолжил уже серьезно: – Запомни – зеленые мухи от нечистого. Изничтожать их надобно. Так что все верно ты сделал. Однако хорошо, что тебе не пришла в голову мысль расстрелять ее из самопала…
– Как можно?! – ужаснулся Алексашка.
– А по молодости всяко случается. Сам был таким. Ну, почто встал столбом? Заходи в лавку. Будем примочки на лоб ставить. Ты не забыл, что у нас седни обетный праздник? К ужину гости у нас будут, и мне как-то неловко с шишкой на лбу их привечать…
Про праздник Алексашка не забыл. Отец сам его установил и отмечал каждый год в тесной компании друзей. Именно в этот день двенадцать лет назад ему пришла в голову мысль заняться жемчужным промыслом, от которого и пошло богатство Ильиных. «Ангел нашептал во сне, – рассказывал отец. – Ей-ей! Утром проснулся – будто на свет народился…»
Гости явились как солдаты на плац при звуках воинской трубы – дружно, в один час, как раз к паужне – третьей выти[15]. Все знали, что Демьян Ильин хозяин гостеприимный, да и не так много было в зимнем Архангельске развлечений, чтобы отказаться от хорошей компании. Среди приглашенных были иерей Иоанн Варфоломеев, купцы Иван Стукачев и Федор Лыжин, и канцелярист Архангелогородской губернской канцелярии Гаврила Пушакин.
– Мир дому сему! – пробасил Иоанн Варфоломеев и наложил крестное знамение. – Спаси Господи!
Алексашка с большим почтением низко поклонился, – он и впрямь сильно уважал отца Иоанна, который учил его грамоте, – а отец облобызал иерея. Они дружили с детства, поэтому обращались друг с другом вольно, безо всякого чинопочитания. Отец Иоанн был кряжист, чернобород, с глазами, которые прожигали насквозь – ну чисто тебе разбойник.
Купцы Стукачев и Лыжин казались братьями: оба русоголовы, бороды подстрижены на аглицкий манер – коротко, носы пуговкой, роста среднего, выражение лиц с хитрецой, а глаза так и шмыгают, будто они не в гостях у доброго товарища, а на ярмарке, где нужно ухо держать востро и торговаться до хрипоты.
Что касается канцеляриста Гаврилы Пушакина, то с виду он был совершенно ничтожной личностью – тощий, как дьяк из убогого деревенского прихода, бороденка жидкая, козлиная, на постной физиономии разлилось уныние, словно канцелярист находился в постоянной печали, а его руки с невероятно длинными и худыми пальцами пребывали в постоянном движении, ощупывая нечто невидимое глазу. Тем не менее, несмотря на свою невзрачность, Пушакин отличался не только гибким умом, но еще был и весьма значимой персоной в глазах архангельского купечества. Любая бумага, связанная с торговыми делами, прежде всего попадала на стол канцеляриста, и от него зависело, как дальше поступить: положить ее под сукно – в долгий ящик, или дать быстрый ход.
Стол накрыли в горнице. У Ильиных, в отличие от многих купцов-поморов, она была светлой и просторной. И топили в доме не «по-черному», как было заведено исстари. Демьян Онисимович (как и его гости) не принадлежал к староверам, поэтому не держался за посконную старину, а старался идти в ногу со временем. Поэтому приглашенные иноземные мастера соорудили в доме печь с дымоходом и лежанкой, и отделали ее заморскими изразцами. Чтобы посмотреть на это диво, многие набивались в гости к Ильиным, да не всех Демьян Онисимович привечал.
Усадьба Ильиных была немалая. На ее обширном пространстве свободно разместились дом, похожий на большую квадратную башню, амбар, сенник, конюшня, изба для гостей и баня. Дом оборотистый Демьян Онисимович построил двухэтажный, пятистенный, с высоким крыльцом и шатровой крышей. Его сложили из длинных трехсаженных[16] сосновых бревен, а щели между ними конопатили каким-то редким болотным мхом, смешанным с паклей, который привезли лопари с совсем уж крайнего севера. Этот красный на цвет мох препятствовал гниению дерева и хорошо держал тепло.
Но главным было то, что горницу Ильин обустроил в неотапливаемой клети, где обычно хранилось зерно и прочий домашний скарб. Клеть была просторная, а два дополнительных оконца давали вполне достаточно света, особенно летом, когда наступали белые ночи. Вопрос с отоплением был решен просто и изящно: одна из стен клети обогревалась печью. Поэтому коротким, но знойным северным летом в горнице было прохладно, а суровой зимой не жарко – в самый раз для собравшихся попировать. Мебель в доме стояла городская, большей частью иноземная: аглицкие пристенные стулья, железные кровати (большая редкость в Архангельске; поморы обычно спали на широких деревянных лавках, днем пряча их под полати), зеркало венецианское в раме красного дерева, а вот сундуки с добром были русские – старинные, расписные.
Стол ломился от еды. Конечно, на нем главенствовала рыба – основной продукт поморов, но присутствовали и борвина из рябчиков, и пироги с грибами и ягодами, и курники с репой, и шанежки, и сочни, и кулебяки… Однако королевой стола была треска – соленая, копченая, вяленая. Недаром жителей Архангельска исстари прозвали «трескоедами». Треска у поморов считалась самой вкусной и здоровой пищей. Даже семга не шла ни в какое сравнение с треской. Семга, конечно, очень ценная и вкусная рыба, но она быстро приедалась. Семга – «царская рыба» – считалась праздничной закуской, и постоянно ею питаться было нельзя. А треска, как и хлеб, не приедалась ни при каких обстоятельствах, утверждали поморы.
