Виталий Гладкий
Басилевс
Глава 8
Подземный эргастул царского дворца казался впервые попавшему туда входом в страшное царство Аида. Когда-то здесь была каменоломня, где добывали желтовато-белый известняк для постройки зданий быстро растущего города. Но уже при Фарнаке I Понтийском, хитростью захватившего Синопу и сделавшего ее столицей Понта, замысловато сплетенный лабиринт выработок под дворцом перегородили железными решетками на каморки, а на вход навесили дубовую дверь, окованную медью.
От двери вниз вели двадцать три ступеньки из осклизлых камней. Стены подземелья были покрыты буро-зеленой плесенью, по ним стекала вода, скапливаясь в зловонных водостоках-канавах. Неподвижный воздух казался липким, густым, как патока. Факелы, закрепленные через равные промежутки по всему подземелью, горели тускло и чадно. Их почти бестрепетное желто-оранжевое пламя высвечивало лихорадочно блестевшие глаза узников, с надеждой взирающих на тюремщиков, сопровождавших очередную жертву эргастула, – вдруг случится долгожданное чудо: звякнут тяжело засовы, завизжат несмазанные петли и в лицо пахнет чистый и сладкий, как глоток родниковой воды, воздух свободы.
Но, увы, шаги и бряцание оружия затихали за поворотом, и снова воцарялась гробовая тишина, изредка нарушаемая слабыми стенаниями или кашлем. Громко разговаривать, а тем более кричать запрещалось. За подобные проступки несчастных бросали в каменный мешок, где пол был покрыт ледяной водой по щиколотки. Редко кто выдерживал там больше трех-четырех дней…
Бедная галатка, служанка царицы, которую стражник швырнул на прелую солому в тесной камере, отгороженной от коридора толстенными ржавыми прутьями, едва не потеряла сознание – спина, иссеченная розгами до крови, горела, будто ее посыпали солью. Она уткнулась лицом в ладони и заплакала. «Будьте вы все прокляты! Пусть вас вечно преследуют эриннии! – шептала галатка искусанными губами. – Да поразит тебя, злодейка, страшная Ата*… – вспомнила она и свою госпожу, царицу. – О, Великая Кибела*, матерь всего живого, заклинаю – свергни их всех в Тартар*, напусти на них львов и пантер своих…» Так и проплакала она, пока усталость не сомкнула очи.
Проснулась галатка от шороха и писка. Чьи-то тени метались по полу камеры, освещаемой догорающим факелом, закрепленным в стене коридора. Покрытый шерстью комок быстро прокатился по ее телу и ткнулся в лицо чем-то холодным и влажным. Крыса! Девушка, не помня себя, вскочила на ноги и закричала.
– Перестань… – негромкий хрипловатый голос заставил ее умолкнуть. – Не то накличешь на себя большую беду. Это всего лишь крысы. Они мирные, нас не трогают. Во всяком случае, их общество куда приятнее вечно пьяных двуногих скотов, сторожащих эргастул.
– Кто это? Где ты? – воскликнула галатка, обрадованная участием, прозвучавшим в низком мужском голосе.
– Подойди к стене слева. Нагнись. Ниже. Говори тихо…
Девушка опустилась на колени и увидела, как из небольшого отверстия в стене высунулась рука.
– Я здесь, рядом. Буду теперь твоим соседом.
Галатка схватила руку узника и с благодарностью сжала ее.
– Мне страшно, – она всхлипнула, из глаз брызнули слезы. – Они такие большие и мерзкие. Бр-р…
– Ну-ну, не плачь, – рука исчезла, и сквозь дыру на нее уставился поблескивающий в полумраке глаз.
Неяркий свет факела высвечивал половину сурового, покрытого шрамами лица узника. Густая неухоженная борода закрывала подбородок и рот, над которым нависал большой нос.
– Стена здесь тонкая, вот я и проковырял дыру. Внизу камень рыхлый, а у меня есть металлическая пряжка от пояса. До тебя там был какой-то сумасшедший, по-моему, евнух. Он выл с полмесяца, все просил выпустить. Из-за него никому не было покоя. А потом начал буйствовать. Его бросили в яму, не кормили. Когда дня через три он сюда вернулся, то стал тихим и спокойным, как мертвец. Только кашлял до рвоты.
– И куда он девался? Выпустили? – в девушке проснулась надежда.
– Кгм… Кхр-р… – то ли прокашлялся, то ли так странно рассмеялся узник. – Вот уж чего не знаю… Был – и нет. Я крепко сплю… – и поторопился перевести разговор на другое: – Тебя как зовут?
– Селино… – девушка устроилась поудобней, подмостив под себя побольше соломы. – А ты кто? Как сюда попал?
– Как все, кто здесь гниет. Привели под руки, чтобы нечаянно не споткнулся… – Узник помолчал немного, затем спросил: – Кто теперь правит в Понте?
– На троне моя госпожа, Лаодика. Разве ты этого не знаешь? – удивилась галатка.
– Я тут начинаю забывать, как меня нарекли родители. А стражники с нами разговаривают только пинками и зуботычинами.
Это был гопломах Тарулас. Авл Порций оказался человеком весьма предусмотрительным – кроме Пилумна, нанятого Макробием, он пустил по следу Таруласа-Рутилия и своего телохранителя, рудиария* по имени Зоил, с которым никогда не расставался в своих скитаниях по Востоку. И бывший гладиатор-ретиарий* доказал, что не забыл, как пользоваться сетью…
Авл Порций пришел в подземную темницу через сутки после того, как там оказалась Селино.
– Отвратительно… – бормотал он, зажимая нос куском ткани, обильно политой благовониями. – Но – впечатляет. Думаю, наш друг останется доволен своими хоромами, – зло рассмеялся.
– Чего сказал, господин? – повернул к нему тупую физиономию тюремный страж, топавший впереди с факелом в руках.
– Иди, иди… Тебе послышалось.
Возле камеры Таруласа стражник остановился и рявкнул:
– Вставай, лежебока! Раскормили тут тебя, как борова.
– Дай сюда… – Авл Порций забрал у стражника факел и осветил угрюмого гопломаха, который, щурясь, поднялся и стал вычесывать пальцами запутавшиеся в бороде соломинки. – Оставь нас одних, – приказал он стражнику.
– Не положено, господин…
– Убирайся! – властно прикрикнул на него римлянин. – Ты смеешь мне перечить?! Вон!
– Слушаюсь и повинуюсь, господин, – стражник неуклюже поклонился и поторопился уйти. – Этим римлянам все можно, – злобно бормотал он себе под нос. – Он на меня кричит. Будто я скотина. Клянусь своим мечом, он мне заплатит за это…
– Сальве*, Рутилий! – иронично улыбнулся Авл Порций. – Не узнаешь?
– Старого барана в котле слышно по запаху, – невозмутимо ответил Тарулас.
– Ты все такой же строптивец, бывший стратег Аристоника. Но, по-моему, ты забыл, что мы сейчас не в Пергаме.
– Я это помню. Что ты хочешь? Говори и проваливай отсюда.
– Конечно же я уйду. А ты останешься. И будешь здесь гнить до тех пор, пока тебя не выбросят на поживу воронью.
– Хочешь меня запугать? – гопломах неожиданно рассмеялся. – А ведь ты меня боишься, Авл Порций.
– Признаюсь честно – побаивался. Но теперь… – римлянин пренебрежительно пожал плечами. – В этом эргастуле ты уже мертвец, Рутилий. Впрочем… – Авл Порций понизил голос. – Если мы с тобой договоримся…
– А вот это и впрямь на тебя похоже. Я никогда не сомневался, что ты недоношенный выкидыш Эриды*. Какую новую гнусность затеваешь?
– Зачем грубишь? Можешь не поверить, но я пришел в эту зловонную дыру, чтобы вытащить тебя отсюда. Ты считаешь меня своим врагом – не имею возражений. Это твое личное дело. Но я зла на бывшего стратега Аристоника не держу. И, согласись, победил тебя я. Как сумел – на мечах, сам понимаешь, я тебе не соперник.
– Что тебе нужно?
– Вот так оно лучше… – римский агент приободрился. – Ты выйдешь отсюда. Сегодня. Прямо сейчас. Но дай слово, что исполнишь одно мое поручение. Я знаю, клятве ты верен, потому не сомневаюсь, что не обманешь.
– Какое поручение?
– Поклянись, Рутилий. Только тогда я скажу. Поклянись, и ты снова увидишь солнце, будешь свободен как птица. Свобода стоит дорого, и это тебе хорошо известно. А я прошу всего лишь о незначительной услуге. Дай слово.
– Я тебе не верю. Сквозь твои медовые уста проглядывает змеиное жало.
– Рутилий, подумай. Повторяю – я тебе не враг. Так уж случилось, что наши пути пересеклись. Сражаясь против римских легионеров, ты просто заблуждался. Не обещаю тебе прощение Сената, но жизнь и свободу ты получишь. Мы ведь с тобой римляне. И помощь, оказанная тобой, будет во благо Рима. Цель не менее достойная, чем та, за которую ты сражался в Пергаме.
– Красно говоришь, Авл Порций. Не растрачивай понапрасну свой ораторский пыл. Он тебе пригодится в другом месте. И больше не упоминай Пергам. Ты все равно ничего не поймешь. По поводу твоего предложения… Любому человеку прежде всего нужна свобода. Все дело в том, какими дорогами ты к ней идешь. А вот тут мы с тобой и расходимся во мнениях. Потому я не хочу заниматься твоими грязными делишками, а что это так, готов побиться об заклад. Я достаточно хорошо знаю тебя, Авл Порций. Ты всегда мягко стелешь, да жестко спать приходится. Уходи.
– Это окончательное решение?
– Да, – твердо ответил Тарулас, глядя прямо в сузившиеся от гнева глаза римского агента.
– Пожалеешь… – зашипел Авл Порций, приблизив лицо вплотную к прутьям решетки. – Ты еще не знаешь, что тебя ждет. Внемли и содрогнись! Ты будешь закован в кандалы и отправлен в Рим, где тебя распнут, как паршивого раба. А затем положат твою голову на весы, и я… – Авл Порций торжествующе рассмеялся, будто зарычал, – слышишь, я! – узнаю точно, сколько она весит.
– Думаю, больше, чем твоя, – гопломах совершенно успокоился и стоял, скрестив руки на груди. – За мою голову ты получишь золотом, а вот за твою я бы не дал и медного асса*. Разве что мне когда-нибудь понадобится огородное пугало.
Авл Порций не ответил – захлебнувшись гневом, он круто повернулся и почти побежал по коридору темницы, мысленно изрыгая самые страшные проклятья.
Лишь на городской агоре возле фонтана он немного успокоился. «Строптивец негодный… – думал, наблюдая за радужными струйками. – Надо отдать должное, ты разгадал мои замыслы. Живым из Понта после этого я конечно же тебя бы не выпустил… Но мне так нужен был твой меч и верная рука. Один удар – и юный Митридат лег бы на погребальную колесницу. Чего проще для тебя, Рутилий. Отказаться от свободы, чтобы заживо гнить в эргастуле или быть распятым? Нет, я этого не понимаю…»
– Кто этот человек?
Робкий девичий голосок прервал размышления Таруласа. Он сел и дружески подмигнул испуганным глазам, смотревшим на него сквозь дыру в стене.
– Негодяй, по ком давно плачет петля.
– Он убьет тебя, – с тоской сказала Селино. – И я останусь здесь одна. И крысы…
– Не бойся, девочка. От судьбы еще никто не ушел.
Тарулас неожиданно встрепенулся: какая-то новая мысль пришла ему в голову.
– Послушай, Селино, – заговорил он шепотом, плотно прильнув к стене темницы. – Если выйдешь отсюда – а так будет, верь! – выполни одну мою просьбу.
– О, Тарулас, пусть твои слова услышит Великая Матерь! Клянусь всеми богами галатов, если меня выпустят, я исполню все, о чем бы ты ни попросил.
– Выпустят, не сомневайся. Провинность твоя ничтожна, а царица, – гопломах хмуро улыбнулся, – не захочет нести убытки, покупая новую рабыню. Такие, как ты, Селино, дорого стоят… Ты знаешь, где находится харчевня «Мелисса»?
– Приблизительно. Найду.
– Разыщешь хозяина харчевни, его кличут Сабазий, и попросишь, чтобы он свел тебя с Пилумном. Запомни хорошенько это имя – Пилумн. Расскажешь ему, где я нахожусь. Если ты кому-либо проговоришься, то погубишь и себя, и меня, и еще человек десять.
– Я скорее проглочу свой язык, чем сболтну лишнее. Верь мне, Тарулас…
Галатку выпустили из эргастула через двое суток – Тарулас оказался прав. Лаодика в услужение к себе ее пока не взяла, а отправила в назидание исполнять на кухне самую грязную и тяжелую работу – мыть полы и посуду. Впрочем, и этой немилости девушка была рада без памяти.
Спустя четыре дня, вечером, Селино отправилась на розыски «Мелиссы», упросив повара, чтобы он доверил ей закупки дешевого кислого вина для кухарок. Харчевня, как всегда, полнилась людьми. В этот вечер их было даже больше, чем обычно – ремесленники Синопы отмечали праздник Вулканалий*.
Чужеземцу, впервые приехавшему в Понт, трудно было разобраться в обычаях и верованиях понтийцев. Невообразимое смешение племен и народов породило не менее невероятную смесь религий. Здесь поклонялись богам олимпийским и каппадокийским, фригийским и сирийским, божествам Персии, Египта, Фракии, Галлии, Иудеи – всех не перечесть.
Главенствующее положение в этом сонме божеств занимала богиня Ма, жрецы которой пользовались поддержкой понтийских царей и знати. Главный храм Ма-Эннио находился в Комане* Понтийской, а верховный жрец богини имел право носить диадему и был вторым лицом в государстве после царя.
Римляне и италики*, наводнившие Синопу в последние годы, тоже внесли свою лепту в многоликость религиозных верований, что весьма поощрялось коллегией понтификов* Рима. Поэтому Вулканалии, как и другие праздники римского календаря, щедро оплачивали купцы и ростовщики-квириты, устраивая дармовые угощения для демоса. Пусть вино было прокисшим, а лепешки черствыми, и вместо мяса подавали кости, но нищим попрошайкам и полуразорившимся из-за тех же римлян ремесленникам и это казалось даром небес…
– Иди к нам, красотка! Выпей!
– Дай обнять тебя, п-птичка… М-му…
– Оставь ее в покое, пьяный сатир! Она моя, я плачу. Иди ко мне, девочка, я сегодня щедр…
Такими возгласами встретили в харчевне оробевшую Селино. Кто-то из гуляк схватил ее за руку, но она вырвалась и спряталась за спину старой гетеры, тощей галатки с плоской грудью и желтым, испитым лицом.
– Вы, курощупы! – прикрикнула гетера на пьянчужек. – Не про вас товар. Убери свои клешни, сын ослицы, не то тресну по башке кувшином! – голос у нее был хриплый, словно простуженный.
– Спасибо тебе… – пролепетала испуганная Селино.
– Еще чего… Не за что. Зачем пришла сюда? – опытным взглядом гетера окинула с ног до головы стройную девичью фигуру. – Если хочешь хорошо заработать, у меня есть на примете богатый господин. Тебе он заплатит, сколько попросишь. Но учти – отдашь мне четвертую часть. Ну, идем?
– Мне нужен Сабазий…
– А! – воскликнула гетера с непередаваемой смесью презрения и удивления в голосе. – Ты меня сразила наповал, милочка. Зачем тебе нужен этот скопец? Что он будет с тобой делать? – она расхохоталась и добавила такое, от чего Селино покраснела до ушей: – Да он скорее удавится, чем переплатит лишний обол.
– Я хочу видеть Сабазия, – уже тверже сказала Селино, немного освоившись в чадной жаре харчевни.
– Ты просто глупая девчонка. Ну, как знаешь… Поди туда, – показала гетера на неприметную дверь рядом с пылающим очагом, над которым дюжий раб-кликиец ворочал огромный вертел с двумя нанизанными бараньими тушами. – Там и найдешь этого сквалыгу…
Сабазий как раз смешивал вино в амфоре – доливал к доброму, выдержанному кипрскому кислое и водянистое боспорское.
– Что ты здесь забыла? – злобно блеснул он на Селино единственным глазом.
– Где я могу найти Пилумна?
– Откуда мне знать? – насторожился Сабазий. – И вообще – почему о нем ты спрашиваешь у меня?
– Один человек сказал, что тебе известно, где он находится.
– И кто этот всезнайка?
– А вот это я скажу только Пилумну, – твердо отрезала девушка.
– Не было мне забот… – проворчал хозяин харчевни, испытующе глядя на Селино. – Пилумн… Это был самый несчастный день в моей жизни, когда он впервые пришел в «Мелиссу»… – Он закрыл дверь на засов. – Идем.
Сабазий повел девушку в глубь подвала, где за пифосами* с соленой рыбой была потайная дверка. Отомкнув ее, он, пыхтя, поднялся по ступенькам, вырубленным в скале, и постучал в потемневшую от времени и сырости дубовую дверь.
– Кого там несет? – выругался кто-то грубым голосом. – Ты, Сабазий? Я просил меня не тревожить. Если ты насчет денег, то проваливай. Я заплачу. Позже.
– Пилумн, открой, тут к тебе с поручением…
За дверью послышались тяжелые шаги, затем грохот опрокинутой скамьи, и на пороге появился красный, как вареный рак, Пилумн с обнаженным мечом в руках.
– Ну! – рявкнул он на перетрусившего Сабазия.
– Вот… – подтолкнул Сабазий вперед Селино. – У нее к тебе дело.
– Симпатичная мордашка, – ухмыльнулся Пилумн, покачиваясь – он был пьян. – Входи, – поманил Селино рукой. – Сабазий, а ты… ик!.. ты потом ей заплатишь.
Девушка замялась в нерешительности; но тут Пилумн схватил ее, как кот зазевавшуюся мышь, и словно перышко внес в свое пристанище. Закрыв дверь на тяжелый засов, он сказал:
– Садись… – и сам рухнул на ложе, сколоченное из тол стенных досок и прикрытое куском грубого войлока. – Вы пей… – он пододвинул к Селино вместительный фиал, до половины наполненный вином.
Пилумн переворошил всю Синопу в поисках исчезнувшего Таруласа. На него работали все бродяги и попрошайки, от которых ничего не могло укрыться в городе и окрестностях и которые в точности знали, сколько статеров* звенит в кошельке того или иного синопца. Но тщетно – гопломах словно сквозь землю провалился. Тогда Пилумн запил. Сабазий вырвал на голове не один клок волос, когда в стенаниях подсчитывал, сколько вина исчезло в бездонной утробе отставного легионера. Тем более что платить за выпивку и еду Пилумн не собирался.
– Выпей… – настойчиво предлагал он испуганной Селино. – Не бойся, я добрый. Горе у меня. – Он нащупал на полу изрядно отощавший бурдюк с вином и отпил два богатырских глотка. – Не могу себе простить, что оставил его одного. Рутилий, брат… Прости, если ты меня слышишь… О-о-о! – зарычал Пилумн, как лев.
– Меня послал к тебе Тарулас… – наконец решившись, дрожащим голоском сказала девушка.
Пилумна словно обухом хватили между глаз. Вытаращившись на Селино, как на привидение, он схватил ее за руку.
– Повтори! – прохрипел Пилумн, трезвея.
– Ой, больно! – вскричала галатка. – Тарулас в эргастуле царского дворца.
– Я сплю… – помотал лохматой головой Пилумн. – Это мне снится… – Он подошел к тазу с водой, плеснул на лицо и грудь. – Сейчас все пройдет… – Словно незрячий, он прикоснулся рукой к девушке. – Нет, это не видение. Скажи еще раз.
– Тарулас просил тебя разыскать. Он надеется на твою помощь.
– Он жив… Жив! О, боги! – возопил просиявший Пилумн, подхватил девушку на руки и закружил по своему убежищу в каком-то нелепом диком танце. – Ай, Рутилий, ай, Тарулас… Барра!
Вход в эргастул был отгорожен от улицы высокой каменной стеной с воротами. В небольшом дворике слонялись унылые стражи подземелья – пятеро наемников из Крита. Стоял тихий летний вечер, и им были хорошо слышны звуки кифары, доносившиеся из распахнутых окон царского дворца. Там пировала синопская знать и придворные. Царица Лаодика наверстывала упущенное – при Митридате Евергете празднества устраивались редко, в основном по случаю победы над врагами, в честь стратегов.
– Да, им весело… – один из наемников, узколицый и черноволосый, зло сплюнул. – А тут в горле пересохло, будто песку наглотался.
– Не мешало бы и нам пропустить глоток-другой хорошего винца, – философски заметил рослый гоплит с рассеченной верхней губой.
– И получить полсотни палочных ударов, – ехидно вставил третий, коренастый и короткорукий.
– А кто узнает? – узколицый бросил мимолетный взгляд на двух стражей, чуть поодаль лениво игравших в кости на щелчки по носу.
– Если сами не проболтаемся или дежурный лохаг* не наскочит – никто, – рослый наемник с вожделением посмотрел на калитку в воротах – неподалеку от эргастула, на соседней улице, была харчевня, где столовались гоплиты царской хилии.
– С нашими дырявыми кошельками можно рассчитывать разве что на помои, подаваемые в харчевнях на пристани, – коренастый невесело ухмыльнулся.
И в это время кто-то с силой забарабанил в калитку.
– Эй, Фарнакион, открывай, ржавый якорь тебе в ребро!
– Посмотри, кто этот наглец, – приказал старший из стражников, узколицый, коренастый гоплиту.
Тот открыл калитку, и в дворик ввалился здоровенный детина в одежде моряка. В волосатых мускулистых лапищах он держал наполненный под завязку бурдюк. Его квадратное лицо расплылось в блаженной улыбке.
– Фарнакион, дружище! Вот я… Давай чаши. Нальем и… – моряк недоуменным взглядом окинул стражников. – К-куда я попал? Где Фарнакион?
– Он пьян, – коренастый выразительно подмигнул своим товарищам и кивком показал на бурдюк. – Эй, приятель! Что там у тебя? – он потянул бурдюк к себе.
– Э-э, куда? Меня звал Фарнакион… у него праздник… Где вы его спрятали? Фарнакио-он!
– Придет он. Скоро… – коренастый обнял моряка за плечи. – Подождем. А пока давай попробуем винцо. Или у тебя в бурдюке дешевая кислятина?
– Да ты… ты что?! Я его привез из… неважно откуда, но лучшего в Синопе вам не найти. Не веришь? Подставляй чашу!
Моряк распустил завязки бурдюка, и в шлем гоплита хлынула пенящаяся струя.
– Постой, – придержал старший коренастого, уже приложившегося к краю шлема. – Дай ему, – показал на моряка. – Сначала пусть он…
– Мр-р… – заурчал моряк, схватил шлем и прильнул к нему, как страждущий к роднику.
– Остановись, хватит! – коренастый с трудом забрал у моряка необычную чашу и в точности повторил его действия…
Вскоре во дворике царского эргастула стало весело – вино и впрямь оказалось отменным. Тем временем стало совсем темно и кто-то из стражников зажег факел. Моряк, окинув довольным взглядом изрядно захмелевших гоплитов, незаметно для них подошел к калитке, отодвинул засовы и тихо посвистел. Услышав такой же свист в ответ, он весело оскалил зубы и вразвалку подошел к пирующим стражам царской темницы.
Дальнейшее свершилось настолько быстро, что стражники не успели не только поднять тревогу, но и опомниться. Схватив двух наемников за шиворот, моряк столкнул их лбами, и они свалились, как подкошенные. Еще два удара огромным кулачищем – и на ногах остался только старший стражник. Он успел выхватить меч из ножен, но в дворик уже вбежали вооруженные люди, и кто-то из них ударил его мечом плашмя. Гоплит тихо охнул и медленно осел на каменные плиты.
– Связать! – приказал переодетый моряком Пилумн. – Где ключи?
Ключи оказались у старшего стражника.
– Четыре человека останутся здесь, остальные – за мной!
Если что – шумните…
Пилумн стремительно шагал по подземелью, считая повороты. За решетками он видел призрачные тени, мало напоминающие людей – изможденные, в истлевших одеждах, с безумными глазами. Они молча смотрели на Пилумна и его товарищей, и в их взглядах было что-то такое, от чего даже ожесточившееся из-за невзгод и лишений сердце бывшего легионера дрогнуло и больно сжалось.
«Превеликие боги! – бормотал он, чувствуя, как волна ненависти вдруг ударила ему в голову. – Зачем вы так несправедливо поступили с людьми, разделив их на господ и рабов? На нищих и богатых? На тех, кто строит темницы, и на тех, для кого они предназначены? Будь трижды проклят тот, кто впервые заковал своего ближнего в кандалы…»
– Эй, Пилумн! – радостный голос Таруласа вернул от ставного легионера к действительности.
– Рутилий, брат! Погоди, я сейчас… – не дожидаясь, пока подберут ключи, Пилумн оторвал замок и открыл камеру.
Тарулас и Пилумн обнялись; отставной легионер даже прослезился.
– Уходим, быстрее! – наконец опомнился Пилумн. – Ты можешь идти? – спросил он гопломаха.
– Да… – Тарулас исхудал, но на ногах держался твердо. – Пилумн, нужно освободить и остальных.
– Некогда, брат, некогда! Скоро сменяется стража, нужно успеть.
– Время есть… Выпустим их отсюда, Пилумн.
– Рутилий, я тебя понимаю. Но нас могут прихлопнуть здесь, как в мышеловке. Идем! – он потянул за собой упирающегося друга.
Неизвестно, чем бы закончился их спор, но тут в эргастуле раздался свист – сигнал тревоги.
– Бегом! – вскричал Пилумн, и они поторопились к вы ходу.
Возле калитки было шумно – со стороны улицы слышались ругань и звон оружия.
– Открывайте, бараны! Вы что, уснули? Или пьянствуете? Ах, скоты… Ну, погодите…
На ворота обрушился град ударов, сопровождаемый отборной руганью.
– Будем пробиваться… – шепнул Пилумн своим товарищам. – Держи… – он вручил гопломаху меч одного из страж ников.
Калитка распахнулась, и в дворик ввалились возбужденные, галдящие гоплиты; их было около десятка – ночная стража во главе с лохагом.
– Барра! – взревел Пилумн и налетел на них словно смерч.
Неожиданность и непревзойденное искусство фехтования, которым отличались Пилумн и Тарулас, сделали свое дело быстро – ошеломленные гоплиты, роняя оружие, бросились врассыпную, спасая жизни. А бывший узник царского эргастула и его освободители бесшумно растворились в ночи, будто призрачные видения кошмарного сна.
