bannerbannerbanner
Розаура Салседо

Висенте Бласко-Ибаньес
Розаура Салседо

Полная версия

Розаура могла слышать часть разговора двух молодых людей, в то время как делала вид, что слушает дона Аристида. Борха спокойно рассказывал невесте о своей жизни в Авиньоне, извиняясь за то, что замедлил ответить на некоторые ее письма. Он так много занимался. Так интересно было все, что он видел.

Присутствие Эстелы вызвало в нем некоторое раскаяние в недавнем его поведении. Они расстались в Мадриде полтора месяца тому назад. Писал он ей аккуратно во время своего путешествия, не волнуясь писал о том, что видит. Затем в первые две недели, проведенные им в Авиньоне, посылал ей письма каждые три дня. А потом не писал ей вовсе и даже забыл, что ему нужно получать на почте ее письма. Вероятно, два или три письма дочери Бустаменто и теперь ждут, чтобы Клаудио забрал их.

Его глаза сравнивали Эстелу и красивую креолку. Видя их вместе, одну рядом с другой, Борха вспомнил о некотором обычае садовников. Всегда они связывают рядом с большой розой еще неоткрывшийся бутон, который силой контраста как бы подчеркивает величественную красоту большой розы.

Бедная Эстела была бутоном рядом с великолепной розой, неопределенная надежда, все еще не осуществленная. У нее была свежая привлекательность молодости: живые глаза, нежная улыбка, волосы пепельно-белокурые, бюст несформировавшийся. Она могла в будущем сделаться красивой; могла остаться такой, какой была в настоящее время.

Эстела просила Клаудио, чтобы он с опекуном и с ними поехал в Рим. Но Клаудио отказал ей несколько резко. В настоящее время это невозможно. Он должен оставаться в Марселе. Затем он вернется в Испанию, следуя по той же дороге, по которой ехал дон Педро де-Луна в последнем своем путешествии, пока не поселился в Пеньискола.

Но, как бы раскаявшись в своей резкости, Борха обещал, наконец, Эстеле приехать в Рим, только попозже, когда дон Аристидес будет послом. Это даст ему хороший случай увидеть в Риме некоторые места, которые не показывают всем вообще посетителям.

Великий человек, будущий посол, с своей стороны отвечал, хотя и очень вежливо, но отрицательно, на приглашение вдовы Пинеда.

– Невозможно, искренно жалею, что не могу принять ваше, столь ценное, приглашение. С величайшим наслаждением провели бы мы несколько дней в вашей великолепной вилле на Лазурном берегу, о которой мне рассказывали чудеса. Но мой приятель Энсизо ждет нас еще до будущего четверга. Мы должны продолжать свое путешествие завтра рано утром, поэтому и оставили свой багаж на вокзале. Когда мы, немного погодя, вернемся из Рима, позволю себе сделать вам визит, если вы еще будете в вашем Средиземном дворце. Тогда я, надеюсь, буду уже послом, и вам придется называть меня «ваше превосходительство», как принято в высокой дипломатии!

И Бустаменто иронизировал немного над должностью, которой он так пламенно добивался, с той лицемерной скромностью власть имущих, соизволивших для близких своих сойти с пьедестала земного величия, которым они гордятся.

Все вместе вошли в столовую и сели за один и тот же стол. Донья Нативидес во время обеда бывала менее желчна. Бустаменто заметил, что она всегда более любезна с вилкой в правой руке. Пища, казалось, ее укрощала и производила на нее действие, подобное тому, которое музыка производила на зверей в мифологические времена.

Она просила Розауру сообщить подробности о модах и последних обычаях в Париже. Это ей пригодится, когда она вернется в Мадрид, чтобы поразить своих знакомых, давая им понять, что она жила в постоянном общении с людьми так называемого «большого света». Она выказала завидный талант модистки, делая вопросы, которые приводили в смущение креолку.

– Не знаю, – отвечала та скромно. – Я ограничиваюсь тем, что покупаю вещи, если они мне нравятся. Не знаю, как их делают. Я совершенная тупица в этом отношении.

Когда тетя Ната насытила свое любопытство относительно мод, она спросила о здоровье двух, сыновей вдовы Пинеда:

– Должно быть, они теперь уже очень выросли? Где они находятся? Часто ли вы их видите?

Сеньора Нативидес настойчиво продолжала говорить о детях Розауры. После обеда, когда все снова уселись в «холле», враждебная энергия тети Наты внезапно утихла. Она сразу почувствовала утомление и сидела неподвижно в своем кресле, с глазами, широко раскрытыми и округленными, не отрывая их от богатой сеньоры, хотя и не говоря ни слова. Казалось, она спала и время от времени поддакивала движениями головы тому, что говорили Розаура и Эстела, не понимая, в чем дело, хотя это был все тот же разговор о модах и других парижских вещах.

VIII. Где впервые появляется генерал-доктор

Бустаменто, рьяный курильщик гаванских сигар, закурил одну из них, отойдя подальше от сеньор вместе с Клаудио Борха, который отказался от предлагаемых ему его тестем сигар.

В радужном настроении, которое дали ему хорошее пищеварение, и перспектива спать в мягкой постели после двух ночей, проведенных в железнодорожном вагоне, дон Аристидес обращался к молодому человеку с товарищеской фамильярностью, словно оба они были одного и того же возраста. Его шаловливый взор напомнил Борха взоры некоторых старых сенаторов, которые в конце банкета, смакуя кофе и рюмочку ликера, говорили ему: «Теперь, когда мы, мужчины, одни между собой, поговорим, молодой человек, немного о женщинах».

Бустаменто выказывал такое же возбуждение, как в Мадриде, когда его посещал какой-нибудь из американцев, который ему рассказывал о скандалах в семьях его друзей и соотечественников. Он указал глазами на знатную и прекрасную свою приятельницу и спросил, как Клаудио встретился с нею в Авиньоне, когда она ехала из Парижа:

– Ехала она одна? Не был ли с нею американец по имени дон Рафаэль Урданета?

И узнав, что Розаура ехала на Лазурный берег одна, он улыбнулся самодовольно, точно угадывал причину:

– Должно быть, они в ссоре. Мне рассказывали, что теперь они часто ссорятся. Многие думают, что у них все скоро кончится.

Борха выразил желание узнать, кто такой был Урданета, имя которого он иногда слышал. И президент «Братства Испано-Американцев» оказался скандализованным таким его невежеством.

– Он великий человек в своей стране, выдающийся представитель добродетелей и пороков нашей расы. Очень жаль, что арена, на которой он по рождению своему должен вращаться, такая незначительная. Если бы он жил в одной из больших республик, о нем говорили бы газеты всего мира. Герой других времен, этот генерал-доктор.

Бустаменто замолк на минуту и, боясь, чтобы молодой человек не счел его слова гиперболой, поспешил добавить:

– Урданета не из наших, но это не мешает мне видеть его таким, каков он есть. Было бы несправедливо утверждать, что он не любит Испании. Когда он был в Мадриде, я устроил празднество в его честь. Более всего он восхищается боем быков и андалузскими танцовщицами. Заметив, что он скучает, я подошел к нему. На мой вопрос он откровенно ответил: «Видите ли, доктор, и тут все то же, как и в моей стране; в бо́льших размерах, но все то же. Не стоило труда переплывать моря, чтобы видеть одно и то же». Ему нравятся Париж, Лондон, Берлин… а больше всего Париж. Он спал столько раз в страшную непогоду на открытом воздухе и терпел столько лишений, когда воевал в лесах, что в виде компенсации ему хочется жить в городах с миллионами жителей, видеть женщин, украшенных драгоценностями, быть одетым во фрак ежедневно в семь часов вечера.

Затем Бустаменто стал рассказывать о жизни этого эксцентричного и циничного человека, влюбленного в славу и одновременно скептика, неутомимого расточителя денег, гордость и бедствие маленькой республики, в которой он родился.

Эта страна, как и другие в Америке, с немногочисленным населением и находящаяся в беспрерывной войне, имела свой властвовавший класс, разделенный на две группы: группу генералов, ловких в маневрировании меча кентавров, жестоких и безграмотных, с некоторой способностью к игре на гитаре и импровизации стихов в молодости, и класс докторов или лиценциатов, серьезных людей с изысканной речью и торжественным тоном, которые даже у себя дома носили, несмотря на жару, черный сюртук и претендовали управлять страной, как гражданская власть.

Урданета поднялся над обеими партиями, сделавшись генералом в одну из революций и получив докторскую степень в университете одной из соседних республик.

Его сторонники называли его нарицательным титулом: «генерал-доктор». Он маг и волшебник, который, казалось, располагал волей людей, чаруя их своим словом. Ему достаточно было проехать верхом по лугам с несколькими друзьями, чтобы через неделю-другую очутиться во главе целой армии, громко, с верой фанатиков кричавшей: «Да здравствует генерал-доктор!»

Бустаменто описал его наружность. Этот красивый человек обладал красотой других времен. В Европе он всегда одевался по лучшей мужской моде. Но многие представляли его себе в панцыре, с шлемом на голове, в то время как они видели его во фраке и в белом галстуке. Он не брился, а сохранил бороду, курчавую, волнистую, иссиня черную, доходившую ему до груди. Это украшение, обычное несколько лет тому назад, теперь в ресторанах и салонах привлекало к нему женские взоры. Казалось, что его окружала атмосфера учтивой жестокости, мужественного зверства. Он старался скрыть свое отсутствие совестливости и всепоглощающую жажду жить, прибегая ко всякого рода галантным формулам или рыцарским утверждениям в его обращении с женщинами и мужчинами.

Он жил в Европе, разбрасывая во все стороны деньги, как восточный князь, и его страна брала на себя обязанность оплачивать эту расточительность. Он ни за что не соглашался быть президентом своей республики. Это принудило бы его оставаться дома и удовлетворять всех своих сторонников, теряя свой сказочный престиж, если б его видели вблизи. Генерал доктор предпочитал создавать из ничтожных людей президентов, преданных ему, с обязательством исполнять все просьбы, с которыми он обратится к ним из Парижа. Иногда они оказывались столь солидными, что правительство не могло исполнить их. А иногда его ставленники, желая выйти из-под его воли, начинали работать на себя самих, зная, что он далеко.

 

В таких случаях Урданета прибегал к интервенции. Он уезжал из своего маленького отеля, близ Булонского леса, словно ехал на охоту, высаживался на берег своей родины, и две или три тысячи человек немедленно собирались вокруг него, крича «виват» генерал-доктору, довольные тем, что начинается новая война.

Он оправдывал свое появление во имя свободы и прогресса. Правительство вело страну к постыдной реакции, и он не мог этого стерпеть. Когда же те, которые отказывали в повиновении ему, были популярными людьми, желающими освободить народ от его опеки, Урданета ссылался на принцип порядка и собственности – священных принципов, которые демагоги ставили в опасность. Так или иначе все кончалось быстрым походом и триумфальным вступлением в столицу победоносного вождя, всегда во-время являвшегося для спасения своего отечества… И Урданета, снова поставив президентом своего доверенного приятеля и не желая принимать на себя верховную власть на своей родине, возвращался в Европу в качестве скромного гражданина.

Тщетно его враги пытались убить его, или ласкали себя надеждой взять его в плен и расстрелять его в одно из его выступлений. Казалось, какая-то необычайная сила охраняла его. Люди умирали за него, или спасали его от всякого рода опасностей. Когда кто-нибудь из близких изменял ему и переходил к его врагам, это настораживало других, верных ему людей, и предателя тотчас убивали неожиданно для него.

– В Европе, – продолжал Бустаменто, – принято смеяться над этими маленькими революциями в Америке и над их вождями. Действительно, когда их видишь на расстоянии и из безопасного места, они кажутся смешными. Но если смотреть на них вблизи, они – нечто совсем другое, и даже самые отъявленные шутники делаются серьезными. Там жизнь человеческая не имеет вовсе цены. Сколько умерло людей за генерала-доктора! Скольких он расстрелял!.. Это однако не помешает тебе, когда ты увидишь Урданета, увлечься им, как любой из его сторонников. Он «джентльмэн», лучше сказать, рыцарь древних времен, сантиментальный, неслыханной любезности, способный принести самые большие жертвы для тех, с которыми познакомился. Но за всем этим угадываешь нечто угрожающее, не дающее жить рядом с ним с полным спокойствием. Он тратит, не считая, делает причастными к своей расточительности всех, кто близок к нему, любит звать к себе в гости и слишком рассеян, чтобы помнить, что его и что принадлежит другим. Когда правительство его страны не может прислать ему денег, он налагает на него контрибуцию, отыскивая дела в Европе и в Северных Штатах. Продает всякого рода концессии банкам и частным лицам, уступает серебряные рудники и источники нефти, которых он никогда не видел, и часто это – фантазия жителей той страны, больших изобретателей небывальщины, как все индейцы.

Борха выразил некоторое нетерпение. Довольно он наслушался об Урданета. Может узнать его после такого описания. Желал бы услышать нечто большее. Какие отношения у него со вдовой Пинеда?

Дон Аристидес заговорил тоном терпимости и доброты.

– Было неизбежно, чтобы и тот и другая кончили любовными сношениями (назовем их так) в виду того, что они оба самые выдающиеся и восхваляемые люди среди испанцев, живущих в Париже. Наша прекрасная дама – представительница изящества, и солидного богатства; Урданета – представитель героических приключений, денег, текущих как вода некоторых фонтанов. Аргентинка начала с того, что стала смеяться над генерал-доктором. Она гордилась своей родиной, свободной от революции, наслаждающейся ненарушимым миром и изобилием. «Республика» этого человека, о котором все говорили, была куда меньше, чем самая крошечная провинция Аргентины. Но, постоянно встречаясь с Урданета на вечерах и приемах в Париже, Розаура кончила тем, что поддалась его влиянию и подчинилась ему, как многие другие женщины высшего общества: артистки и знаменитые кокотки, прельщенные его денежной щедростью, или его надменностью мужчины, уверенного в своей силе, Розаура благоразумно скрывала эти свои отношения с ним, но ни она, ни ее любовник не могли жить целые дни, скрываясь от любопытных глаз. Сверх того, пламя их страсти, очень пылавшее в первые месяцы, заставило их часто совершать немало неосторожностей. Пока они оставались в Париже, им легко было скрыть свою интимность; но совместные длинные путешествия в конце концов делались общим достоянием. Розаура, казалось, не любила никогда раньше: так велик был ее энтузиазм.

Любовь эта продолжается и до сих пор, но в другом виде: без доверия и с постоянной сменой ссор и примирений ревности. Красивая креолка начинает видеть Урданета в ином свете. Она не может таять перед генерал-доктором, подобно европейским женщинам. Эта сеньора из тех же стран и лучше всех оценивает его. Думаю, что когда они ссорятся, она бросает ему в лицо, что его «республичка» до смешного мала. «Я родом из большой республики: я аргентинка». Мне даже говорили, но я не знаю, верить ли этому, что иногда в их ссорах у человека «республички» лопалось терпение, и она бежала от него на некоторое время. Затем возвращалась вновь. По-видимому, ей нравятся характеры сильные, мужчины истинно мужественные, и она, вновь идет к своему герою со всеми его недостатками. В сущности, они живут подобно многим законным супругам. Устав от своего счастья, он часто изменяет ей; она живет, терзаемая беспрерывной ревностью или же выказывает ему пренебрежение, которого она не чувствует. Они воюют, сходятся, покидают друг друга и снова сходятся. Если б от него зависело, Урданета был бы давно ее законным супругом. Брак с богатой креолкой укрепил бы его финансовое положение. Но вдова знает, что сталось бы с ее состоянием после такого брака, и знает также власть «серебра» оттого, что она родом из страны, где «серебро» имеет больше значения, чем в других странах. И не желает видеть себя разоренной, предпочитая свое нелегальное положение, которое ей все прощают.

Шум отодвигаемых стульев побудил великого человека замолчать и повернуть глаза туда, где сидели сеньоры.

Тетя Ната почувствовала, что пружина ее воли ослабела, и она с широко открытыми глазами уронила голову на грудь. Эстела извинилась. Обе они очень устали, и донья Ната из-за своих лет не может побороть утомления.

Этот намек на ее возраст, казалось, разбудил тетю Нату, сообщив ей агрессивную живость. Но, наконец, она подчинилась желанию молодой девушки, уговаривавшей ее удалиться в их комнаты.

Они простились с Розаурой. И креолка со своей стороны тоже высказывала нетерпение, бросая искоса взгляд на пакет, несколько минут тому назад положенный швейцаром на стол. Три женщины расцеловались, выражая надежду вскоре увидеться, хотя сеньора Пинеда и тетя Ната не чувствовали большой охоты вскоре снова встретиться. Приглашение Розауры было принято: они посетят аргентинку в ее вилле на Лазурном берегу, когда дон Аристидес будет послом в Риме.

– Теперь идем спать, – сказала Эстела тетке. – Помни, что завтра в девять часов утра мы должны продолжать наше путешествие.

Оставшись одна, Розаура поспешила открыть пакет, лежавший на столе. Так велико было ее нетерпение, что она забыла о двух мужчинах, которые продолжали беседовать в глубине «холла», не теряя ее из глаз.

В пакете оказались большие и маленькие конверты, почтовые карточки – вся корреспонденция из ее виллы, доставленная ей туда во время ее путешествия и высланная сюда ее горничной.

Она лихорадочно рассматривала письма, отбросила в сторону каталоги мод, извещения парфюмерных и ювелирных магазинов. Она разглядывала с обеих сторон почтовые карточки, потом сделала жест разочарования… Ничего!

Знаменитый адвокат, считавший себя очень ловким в угадывании самых запутанных положений, благодаря своей интуиции, сказал спокойным тоном:

– Несомненно, она ждала письма от Урданета, в котором он просил бы у нее прощения и предлагал еще раз помириться. А письма этого нет… Я почти уверен, что она рассталась с генерал-доктором.

IX. Отъезд Розауры на Лазурный берег

Было около полудня, когда Розаура сошла в салон. Борха ждал ее там, перелистывая без всякого интереса несколько запоздалые газеты и журналы, лежавшие на столе. Он поспешил поклониться ей.

Он провожал дона Аристида и его семью на вокзал. Погода была плохая. Поднялся мистраль, изменивший физиономию Марселя.

Хозяева кофейных на улице Каннебьер имели вид капитанов судов, делающих маневры. Команда служителей ошвартовала маркизы крепкими веревками-совсем, как на парусных барках. Затем стали укреплять подпорками стеклянные ширмы на террасах, чтобы их не разбил ураган. На почерневших волнах Пуэрто Вьехо одинаково метались все суда, – большие и малые. Ветер извлекал сор и обрывки бумаг из углов улиц и кружил их спиралью. Словно выстрелы, раздавались удары маркиз, когда их закрывали. И весь этот свирепый циклон налетел мгновенно, при ясном небе, ярко лазурном и совершенно безоблачном.

Розаура проснулась очень поздно, после плохо проведенной ночи. Она приписывала свое нервное возбуждение перемене атмосферического давления. Ее лицо, похудевшее и бледное, с синевой под глазами, говорило о бессонных ночных, часах. К тому же и мистраль увеличивал ее нервность.

– Как несносно оставаться здесь взаперти целый день! Завидую сеньору Бустаменто и его семье: они догадались во-время уехать. Я бы не прочь сделать то же самое… Пусть этот ураган продлится еще только три дня, – я все равно предпочитаю вынести его в дороге. Мне нужно проехать лишь шесть часов автомобилем, и я – у себя.

Борха поспешил успокоить ее своим оптимизмом. Быть может, это – ложный мистраль, и он прекратится после полудня. Следует пренебречь его свирепостью и пойти в ресторан, славящийся своими старо-провансальскими кушаньями.

Они вышли из отеля, но, пройдя несколько шагов по улице Каннебьер, прекрасная креолка испугалась и моментально повернула назад. Струя холодного воздуха ударила ей прямо в лицо, и она почувствовала, как ветер сковал ее всю ледяными колечками. Ей показалось, что кто-то срывает у нее с головы шляпу. Ей пришлось обеими руками придерживать раздувшуюся юбку. А когда она вскрикнула от изумления, ей показалось, будто ветер наполнил ей рот комком ледяной ваты. Борха последовал за ней, смеясь над ее испугом.

– Невозможно! – сказала она. – Предпочитаю скуку в отеле. Позавтракаю здесь, и вы со мною.

Они поместились за столиком в «холле» и, немного погодя, Борха, сам не зная как, намекнул на плохую ночь, которую она провела. Несомненно, у нее большие неприятности. Быть может, она ждала известий, которых не получила? Уж не тревожат ли и ее любовные страдания?

Розаура, по-видимому, была раздражена, услышав такие предположения, и сердито посмотрела на юношу.

– На ваш взгляд у меня нет иных забот в жизни, как только мужчины и их ухаживания? Вы забыли, что я – мать двоих детей и думаю о них ежечасно!

Помолчала минуту и добавила энергично:

– Слушайте, Борха! Если вы желаете, чтобы мы оставались друзьями, не говорите мне о любви, не намекая на других, ни имея в виду себя самого. Ясно, к чему привели бы наши разговоры, если бы мы их продолжали. Я бы выслушивала ваши объяснения в любви, не знаю, в каком количестве, так как с вами совершенно невозможно остаться наедине, чтобы вы тотчас же не заговорили о любви и о «нашем будущем счастье», от которого я настойчиво отказываюсь. Вот уж пылкий испанец! Вспомните Эстелу – вашу будущую супругу, и пусть это вас успокоит. Если бы вы видели, что происходило у меня в душе, когда мы вчера вечером сидели здесь. Я ничего дурного не сделала и тем не менее чувствовала раскаяние, сидя рядом с вашей невестой, этой бедняжечкой, и вспоминая, что вы, величайший лицемер, признавались мне много раз в любви с того времени, как мы встретились с вами в Авиньоне. Серьезно, Клаудио, я не желаю больше испытывать чувство стыда из-за вещей, которых я никогда не думала делать. И если вы, оставаясь наедине со мной, будете продолжать вести себя так же, как раньше, то лучше уходите, прошу вас.

Но она тотчас же сбросила с себя свою задорную серьезность и, улыбаясь, добавила:

– Или вы удалитесь тотчас же, или пообещаете мне беседовать спокойно, как с товарищем. Согласны? Хорошо, вы можете оставаться, но не будьте из-за этого в плохом настроении. Говорите, рассказывайте интересные вещи, сообщите, что случилось с вашим доном Педро, когда он увидел из своего убежища в Арагонском королевстве полчище врагов и должен был бороться с двумя соперниками папами. Я хочу знать, чем кончилась эта война трех первосвященников.

Борха стал рассказывать, но уже с гораздо меньшим энтузиазмом. На севере Европы появилось новое лицо с намерением положить конец церковному расколу. Это был молодой еще человек, Сигизмунд, король Богемии, сын Карла IV, которого Германия избрала своим императором.

 

– Быть императором римским или императором германским, – продолжал Клаудио, – составляло лишь почетное звание, чисто театральное наследство древней власти цезарей. В действительности же эта империя кончилась с Карлом Великим. Сигизмунд владел в сущности лишь одним венгерским королевством. Но он сумел внушить к себе доверие тех, кто его окружал, и мечтал прославиться, уничтожив церковный раскол, который продолжался уже тридцать семь лет.

Сигизмунд в согласии с Иоанном XXIII, папой, избранным на соборе в Пизе, созвал всемирный церковный собор в городе Констанце. Больше ста тысяч человек и тысяч тридцать лошадей пришлось ежедневно содержать в Констанце. Уступая угрозам собора, папа Иоанн XXIII обещал отказаться от папского престола и возвратить мир церкви. Но несколько дней спустя, в то время, как в центре города праздновались большие турниры, некий старик, одетый конюхом, верхом на кляче, с закрытым лицом, пробрался по улицам с вожаком-мальчиком, который довел его до городских ворот, не зная кто он такой. Вот каким образом папа Иоанн скрылся из Констанцы, чтобы спастись от своих врагов, требовавших от него немедленного и полного отречения.

29 мая 1415 г. собор отрешил его от папского престола. Посланная за ним депутация нашла его на немецком берегу Констанцского озера, где он укрывался, и прочла ему приговор собора. Иоанн подчинился и прожил три года изгнанником в Германии, подвергаясь там всяким оскорблениям. В горькой своей участи он утешался, сочиняя латинские стихи об изменчивости человеческой жизни. Второй папа, долго скитавшийся Григорий XII, тоже отрекся от папской короны. Таким образом, из трех пап остался только один Бенедикт XIII, Но с ним ничего не могли поделать ни хитростью, ни интригами, ни угрозами ни собор, ни Сигизмунд.

Затем Клаудио заговорил о личности, героическое имя которой осталось навсегда соединенным с воспоминанием о Констанцском, соборе. Это был знаменитый ректор Пражского университета, Иоанн Гусс. Его учитель Виклеф, родом англичанин, не подвергся личному гонению, хотя книги его были все сожжены. Имея от короля Сигизмунда охранный лист, Гусс, окруженный учениками, обыкновенно проповедовал на площадях и имел намерение говорить публично на соборе. Церковная власть арестовала его и посадила в тюрьму. Ему предъявили 42 пункта обвинения. Пять дней продолжалась дуэль между совершенно одиноким человеком и князьями церкви, старавшимися заставить Гусса отречься от своих убеждений, но это им не удалось, и после суда собор, как известно, сжег Гусса на костре.

В час пополудни Клаудио прервал свой рассказ, чтобы отправиться с Розаурой в столовую отеля. В серой скуке этого закрытого помещения, с окнами, стекла которых дрожали от порывов ветра, им вспомнился их завтрак накануне, на берегу Средиземного моря, откуда им видны были парусные суда в Пуэрто Вьехо, пароходы, дающие знать о своем выходе в море ревом сирен, дамбы, пахнущие раковинами, фруктами, и обширный лазурный горизонт, манящий к путешествиям.

Борха снова заговорил об оливковых и апельсинных рощах на испанском прибрежьи Средиземного моря. Он завел речь о Пеньискола, выдавшейся в море, точно каменный корабль, о римских и циклопических постройках Таррагоны, ширине его улиц, и пробковых рощах деревьев каталонских гор, Я о древнем испанском городе Перпиньяне с его собором и элегантными крепостями из кирпичей розового цвета.

Молодой человек описывал, не спуская глаз с креолки, желая, чтобы она ответила, и в то же время боясь слов, которые она произнесет. Наконец, она заговорила:

– Все эти прекрасные места вы увидите один, Борха. Я не буду сопровождать вас. Теперь я поняла, как была безумна, когда согласилась сделать вместе с вами это путешествие. Чего только не наобещаешь после хорошего завтрака!

Тщетно продолжал он упрашивать ее. Ведь все это путешествие займет всего лишь две недели, не больше. Она увидит Испанию, совершенно незнакомую. Розаура не знала вовсе испанского берега со стороны Средиземного моря, той местности, которая родила столько изумительных легенд, относящихся к эпохе первых мореплавателей – критян, финикийцев, греков. Розаура продолжала отрицательно качать головой.

– Нет, я не поеду в Испанию с вами. Вчера вечером, разговаривая здесь с семьей дона Аристидес, я внутренне смеялась над проектом совершить вместе с вами это путешествие: таким нелепым казался он мне. Донья Ната, эта почтеннейшая ведьма, напомнила мне, что такое наше общество. Мы встретили бы там многих доний Нат. Вы для меня не больше, как друг, но я уверена, что все позволили бы себе самые смелые предположения. Нет, Клаудио, я ни за что на свете не поеду с вами. К тому же вы представляете собою для меня и другую опасность. Держите себя скромненько, хорошо воспитанным человеком, а потом внезапно проявляете отвагу, заслуживающую пощечины. Да, я знаю, что такое любовь, но это не значит, что во имя чьей-то любви ко мне я должна сносить от этого человека то, что считаю проявлением недостатка уважения.

Борха горячо протестовал, настаивая на том, что будет серьезен и благоразумен в будущем путешествии.

– Даю вам слово и клянусь вам, что вы не будете иметь причин жаловаться на меня. Вы научили меня новым правилам жизни. Я верю теперь, что мужчина и женщина могут быть друзьями и бывать всюду вместе без того, чтобы их мирную дружбу смущали дурные помыслы. Будьте логичны. Вспомните, что вы мне сказали, когда мы возвращались с прогулки к фонтану в Воклюзе: «Не могут разве двое лиц разного пола жить, как простые товарищи, храня каждый про себя свои тайны и свои привязанности?»

Розаура слушала, улыбаясь пассивно, как бы не имея силы спорить с ним, и отвечала отрывочными фразами на его настойчивые просьбы.

– Увидим… Не знаю, что мне делать… Быть может, я соглашусь… Я подумаю об этом до завтрашнего утра.

Он испугался, срок показался ему слишком долгим; он продолжал настаивать.

– Хорошо, да… Сделаем с вами это путешествие.

Она сказала это слабым голосом, без энтузиазма, словно желая положить скорее конец разговору.

После завтрака они пробыли еще вместе в «холле» с полчаса. Затем Розаура поднялась к себе, в свои комнаты. Она будет читать книжку стихотворений Петрарки, которую купила накануне, и, быть может, если вечером ослабнет мистраль, они с Клаудио выйдут пройтись по главным улицам. А он пока может заняться посещением разных букинистов, предлагавших ему редкие экземпляры сочинений о жизни и нравах в Авиньоне во времена пап.

Клаудио провел весь вечер, рассматривая старинные книги, глотая их пыль и разговаривая с книгопродавцами, которые восхищались древним Провансом и пыл библиофилов и археологов совмещали с алчностью коммерсантов.

Когда вечером он вернулся в свой отель, портье передал ему письмо.

– От синьоры из? 2. Она уехала после обеда в своем автомобиле и поручила мне передать вам это письмо.

Борха дрожащими пальцами вскрыл конверт, чтобы прочесть несколько строк, несомненно, написанных наспех.

Розаура уехала к себе домой в свою виллу, на Лазурном берегу, и давала ему понять, что не желает, чтобы он следовал за нею. Когда-нибудь они, наверное, увидятся. Мир менее велик, чем это думают люди. Пусть продолжает свое путешествие один. Это будет полезней для его занятий.

И гнев молодого человека был так велик, когда он прочел эти последние строки, что он одобрил ее решение. Да, лучше ему забыть о встрече в Авиньоне. Лучше продолжать свое обычное существование несвязанным с женщиной, принадлежавшей к другому миру.

Рейтинг@Mail.ru