Висенте Бласко-Ибаньес
Майский цветок
IV
Хотя заря встала ясная, однако по улицамъ Кабаньяля слышались раскаты, подобные громовымъ. Люди вставали съ постелей, обезпокоенные глухимъ и протяжнымъ гуломъ, похожимъ на грохотъ далекой грозы. Женщины, растрепанныя, полуодѣтыя, не протеревъ глазъ, пріотворяли двери, чтобы взглянуть, при синеватомъ свѣтѣ утра, на странныхъ прохожихъ, которые, безъ устали колотя въ свои звонкіе и разноголосые бубны, производили этотъ ужасный шумъ.
Ha перекрестки выходили самыя каррикатурныя фигуры, словно перепутался весь календарь и Страстная Пятница пришлась на святкахъ. To мѣстная молодежь ходила по рыбацкому кварталу въ грубыхъ костюмахъ традиціоннаго маскарада; и это жалкое переодѣваніе имѣло цѣлью напомнить забывчивому и грѣшному человѣчеству, что менѣе, чѣмъ черезъ часъ, Іисусъ и Мать Его встрѣтятся на улицѣ св. Антонія, противъ кабачка дяди Чульи. Издали, подобно стаду черныхъ мокрицъ, виднѣлись кающіеся въ громадныхъ остроконечныхъ колпакахъ, какъ у астрологовъ или инквизиторовъ, съ поднятыми на лбы матерчатыми масками, съ длинными черными прутьями въ рукахъ и, перекинутыми черезъ руки, длинными шлейфами савановъ. Нѣкоторые изъ кокетства надѣли ослѣпительно бѣлыя юбки, складчатыя и нагофренныя, изъ-подъ которыхъ виднѣлись рубцы слишкомъ короткихъ панталонъ и ботинки съ резиною, служившіе орудіями неописуемой пытки для громадныхъ ногъ, привыкшихъ безъ обуви ступать по песку. За ними шли «Іудеи», свирѣпыя маски, какъ бы сбѣжавшія изъ какого-нибудь скромнаго театрика, гдѣ даются средневѣковыя драмы въ бѣдныхъ и условныхъ костюмахъ. Одежда ихъ была та, которая въ публикъ извѣстна подъ неопредѣленнымъ и удобнымъ названіемъ «костюма воина»: много тряпокъ, вышивокъ и бахромы на туловишѣ; шлемъ съ ужаснымъ султаномъ изъ пѣтушьихъ перьевъ на головѣ; на рукахъ и ногахъ – грубая бумажная ткань, долженствующая изображать кольчугу. И, ради полноты каррикатурности и нелогичности, вмѣстѣ съ кающимися въ траурѣ и еврейскими воинами шли «гренадеры Дѣвы», здоровые молодцы, высокими шапками напоминавшіе солдатъ Фридриха II и одѣтые въ черные мундиры, на которыхъ серебряные галуны казались сорванными съ гробового покрова.
Было чему посмѣяться при видѣ такихъ необычайныхъ фигуръ! Но какой смѣльчакъ отважился бы на это при видѣ усердія, запечатлѣннаго на всѣхъ этихъ смуглыхъ и серьезныхъ лицахъ, вмѣстѣ съ сознаніемъ отправленія общественной службы? Кромѣ того, нельзя безнаказанно смѣяться надъ вооруженною силою, а какъ «Іудеи», такъ и гренадеры, охранявшіе Іисуса и Мать Его, обнажили все холодное оружіе, извѣстное съ первобытныхъ вѣковъ и до нашихъ дней, и притомъ всѣхъ размѣровъ, начиная съ исполинской кавалерійской сабли до крошечной шпаженки капельмейстера.
Между ихъ ногами шныряли мальчишки, восхищенные блистательными мундирами. Матери же, сестры и пріятельницы любовались, каждая со своего порога: «Царица и Владычица! Что за красавцы!»
По мѣрѣ того, какъ разсвѣтало и сіяніе зари переходило въ яркій свѣтъ солнечнаго утра, барабанный бой, трубные звуки, воинственный грохотъ литавръ становились громче, точно цѣлое войско заполонило Кабаньялъ.
Теперь всѣ отряды были въ сборѣ, и люди двигались рядами по четыре, вытянувшіеся и торжественные, производя впечатлѣніе побѣдителей. Они шли къ своимъ предводителямъ за знаменами, развѣвавшимся на уровнѣ крышъ, траурными хоругвями изъ чернаго бархата, на которыхъ были вышиты ужасные аттрибуты Страстей.
Ректоръ, по праву наслѣдства, былъ предводителемъ «Іудеевъ;" поэтому онъ еще до свѣта вскочилъ съ постели, чтобы облечься въ чудный нарядъ, весь остальной годъ сохраняемый въ сундукѣ и считаемый семьею за наибольшую драгоцѣнность дома.
Боже! какимъ страданіямъ пришлось подвергнуться бѣдному Ректору, съ каждымъ годомъ становившемуся пузатѣе и плотнѣе, чтобы втиснуться въ узкое бумажное трико!
Жена его, въ спустившейся на груди сорочкѣ, толкала его и дергала, стараясь запрятать въ трико его короткія ноги и толстый животъ; маленькій же сынишка, сидя на кровати, не спускалъ съ отца удивленныхъ глазъ, какъ будто не узнавая его въ этомъ шлемѣ дикаго индѣйца со столькими перьями и съ этой страшной саблей, которая при малѣйшемъ движеніи стукалась о стулья и о стѣны, производя чертовскій громъ.
Наконецъ, это трудное одѣваніе пришло къ концу. Пожалуй, слѣдовало кое-что исправить; но было уже некогда. Нижнее бѣлье, поднятое кверху узкимъ трико, лежало комьями, такъ что ляжки «Іудея» оказались всѣ въ шишкахъ; проклятые штаны жали ему животъ до такой степени, что онъ блѣднѣлъ; каска, слишкомъ тѣсная для объемистой головы, съѣзжала ему на лобъ и задѣвала носъ; но достоинство прежде всего! Поэтому онъ обнажилъ свою большую саблю и, подражая своимъ звучнымъ голосомъ быстрому барабанному бою, сталъ величественно маршировать по комнатѣ, какъ будто бы сынъ его былъ принцемъ, при которомъ онъ состоялъ тѣлохранителемъ. И Долоресъ своими золотыми глазами, скрывавшими тайну, смотрѣла, какъ онъ ходитъ взадъ и впередъ, словно медвѣдь въ клѣткѣ; шишковатыя ноги мужа смѣшили ее. Однако, нѣтъ: такъ онъ всетаки лучше, чѣмъ когда приходитъ вечеромъ домой въ рабочей блузѣ съ видомъ скотины, изнуренной трудомъ.
«Іудеи» уже показались изъ-за угла улицы. Слышна была музыка отряда, шедшаго за своимъ знаменемъ. Долоресъ торопливо одѣлась, а Паскуало двинулся къ рубежу своихъ владѣній, чтобы встрѣтить ополченіе, которымъ онъ командовалъ.
Барабаны звучали похоронно, а блестящая фаланга, стоя на мѣстѣ, не переставала мѣрно двигать ногами, туловищемъ и головою, пока Антоніо съ двумя товарищами съ невозмутимой серьезностью влѣзали на балконъ за знаменемъ. Долоресъ увидѣла своего шурина на лѣстницѣ и невольно, съ быстротою молніи, сравнила его съ Паскуало. Антоніо такъ и смотрѣлъ солдатомъ, даже генераломъ: ничего общаго съ комичной неуклюжестью прочихъ! Ахъ, нѣтъ! Ноги у него были не кривы и не шишковаты, а стройны, соразмѣрны, изящны, и онъ напоминалъ тѣхъ симпатичныхъ кавалеровъ – дона Хуана Теноріо, дона Педро или Генриха де Лагардеръ, – которые такъ волновали ее со сцены флотскаго театра своею декламаціей или ударами шпаги.
Всѣ отряды направились къ церкви, съ музыкантами во главѣ, подъ развѣвающимися черными знаменами; издали они имѣли видъ роя сверкающихъ жучковъ, медленно и неуклонно ползущихъ впередъ.
Наступила минута обряда «Встрѣчи*. Разными путями сошлись двѣ процессіи: съ одной стороны – скорбная Дѣва со своимъ конвоемъ траурныхъ гренадеровъ; съ другой стороны – Іисусъ въ темнолиловой туникѣ, украшенной золотомъ, растрепанный, удрученный тяжестью креста, какъ бы упавшій на пробочные камни, которыми покрытъ былъ его пьедесталъ, и исходя кровавымъ потомъ; а вокругъ него, чтобы не дать ему вырваться, – жестокіе «Іудеи» съ угрожающими жестами, чтобы лучше выполнить свою роль; позади него шли кающіеся, надвинувъ капюшоны, таща свои шлейфы по лужамъ, такіе страшные, что маленькія дѣти начинали плакать и прятались въ юбки матерей.
Хриплыя литавры все гремѣли, трубы раздирали уши протяжнымъ гуломъ, похожимъ на ревъ телятъ, которыхъ рѣжутъ; среди жестокихъ и кровожадныхъ воиновъ толкались дѣвченки, нарумяненныя, одѣтыя, какъ одалиски изъ оперетки, держа въ рукахъ маленькіе кувшины въ ознаменованіе того, что онѣ изображаютъ евангельскую самарянку, имѣя въ ушахъ и на груди блестящія украшенія, взятыя на прокатъ ихъ матерями, и показывая изъ-подъ короткихъ юбокъ ноги въ толстыхъ полусапожкахъ и здоровыя икры въ полосатыхъ чулкахъ. Но эти мелкія подробности ни въ комъ не вызывали нечестивой критики.
– Господи! Ахъ, Господи, Боже мой!. – бормотали съ видомъ отчаянія старыя рыбныя торговки, созерцая Іисуса во власти невѣрныхъ злодѣевъ.
Въ толпѣ зрителей тамъ и сямъ попадались блѣдныя лица съ утомленными глазами и улыбками на устахъ; то были кутилы, которые, послѣ бурно проведенной ночи, явились изъ Валенсіи, чтобы поразвлечься; но когда они уже слишкомъ потѣшались надъ комичными участниками процессіи, который-нибудь изъ воиновъ Пилата непремѣнно потрясалъ мечемъ съ угрозою и рычалъ въ священномъ негодованіи:
– Болваныі Что вы? Прилѣзли издѣваться?
Насмѣхаться надъ обрядомъ, столь же древнимъ, какъ и самый Кабаньялъ! Великій Боже! На это способны только пріѣзжіе изъ Валенсіи!
Толпа кинулась къ мѣсту «Встрѣчи» на улицу св. Антонія, туда, гдѣ доски изъ эмальированной глины въ странныхъ фигурахъ изображали шествіе на Голгофу. Тутъ тѣснились и толкались, продираясь въ первый рядъ, буйныя торговки рыбою, дерзкія, задорныя, закутанныя въ свои широкіе клѣтчатые плащи и въ платкахъ, надвинутыхъ на самые глаза.
Росарія съ матушкою Пикоресъ стояла въ толпѣ старухъ, толкаясь руками и колѣнками, чтобъ удержаться на краю тротуара, откуда такъ хорошо было видно процессію. Бѣдная женщина съ воодушевленіемъ говорила сосѣдкамъ о своемъ Антоніо: «Видѣли они его? Во всемъ шествіи нѣтъ другого такого браваго «Іудея»! Отзываясь такъ о своемъ мужѣ, несчастная еще вся горѣла отъ пощечинъ, которыми это сокровище шедро наградило ее на зарѣ, пока она помогала ему одѣваться.
Вдругъ она почувствовала ударъ въ грудь, нанесенный плотнымъ и сильнымъ плечомъ женщины, ставшей передъ нею и столкнувшей ее съ мѣста. Она взглянула и узнала – ахъ! нахалка! – свою невѣстку Долоресъ, которая, ведя за руку своего малютку Паскуало, пробралась сквозь толпу. Хорошенькая бабенка по обыкновенію глядѣла царицею; и останавливая на людяхъ свои зеленые глаза, въ которыхъ сверкали золотыя точки, она пренебрежительно выдвигала впередъ нижнюю губу.
Росарія, оглушенная толчкомъ ея сильнаго тѣла, сначала ограничилась презрительнымъ движеніемъ въ отвѣтъ на взгляды Долоресъ. Но встрѣтивъ съ той стороны полное равнодушіе, она стала высказывать вслухъ свои мысли: «Неотёса! Съ такою грубостью отнимать у людей мѣста, на которыхъ стоятъ! Что за гордостьі! Фу, какая царица! Но сразу видно, какая кому цѣна. Необразованность узнается съ перваго взгляда».
Тщедушная и блѣдная бабенка воодушевилась и раскраснѣлась, какъ бы опьяненная собственными словами. Вокругъ хохотали пріятельницы, подстрекая ее одобрительными взглядами. Уже великолѣпная голова Долоресъ начинала поворачиваться на полной шеѣ съ выраженіемъ львицы, позади которой жужжитъ муха, когда обѣ процессіи вышли на главную улицу изъ боковыхъ. Тотчасъ вся толпа содрогнулась отъ любопытства.
Процессіи шли другъ другу навстрѣчу, замедляя ходъ, останавливаясь, разсчитывая разстояніе, чтобы одновременно подойти къ мѣсту встрѣчи.
Съ одной стороны, лиловая туника Іисуса горѣла въ первыхъ лучахъ солнца надъ лѣсомъ султановъ, шлемовъ и обнаженныхъ рапиръ, ослѣпительно сверкавшихъ отъ яркаго свѣта. Съ другой стороны, на плечахъ носильщиковъ качалась Пресвятая Дѣва, одѣтая въ черный бархатъ и прикрытая траурнымъ вуалемъ, сквозь который блестѣли слезы на ея восковомъ лицѣ; безъ сомнѣнія, чтобы утирать эти слезы, въ ея неподвижныя руки былъ вложенъ кружевной платокъ.
Дѣва особенно возбуждала состраданіе женщинъ. Многія изъ нихъ плакали: «Ахъ, Царица и Владычица»! Эта «Встрѣча» надрывала сердца. Каково видѣть Мать и Сына въ подобномъ положеніи! Приходили на умъ сравненія, впрочемъ весьма неточныя: «точно бы онѣ сами встрѣтили своихъ дѣтей, такихъ добрыхъ и честныхъ, на пути къ эшафоту». И онѣ продолжали вздыхать передъ «Скорбною Богоматерью», что ничуть ие мѣшало имъ примѣчать, нѣтъ ли на статуѣ новыхъ украшеній сравнительно съ прошедшимъ годомъ.
Наконецъ, наступила минута «Встрѣчи*. Прекратилась оглушительная барабанная дробь, прервался жалобный ревъ гобоевъ, похоронная музыка смолкла. Оба изображенія были неподвижны, одно противъ другого, и раздался жалобный голосъ, распѣвая на однообразный мотивъ нѣсколько куплетовъ, выражавшихъ паѳосъ этой встрѣчи.
Присутствующіе, разинувъ рты, слушали дядютГранча, стараго «бархатника»[11], каждый годъ приходившаго изъ Валенсіи, чтобы пѣть на этомъ торжествѣ, изъ благочестиваго усердія. Что за голосъ! Его жалобные звуки надрывали душу! Вотъ почему, когда выпивавшіе въ сосѣдней тавернѣ начинали хохотать слишкомъ громко, среди примолкнувшей толпы поднимался всеобщій протестъ и возмущенные вѣрующіе кричали:
– Да замолчите же, такъ-то васъ и такъ!
Изображенія приподнялись и опустились, каковыя движенія въ глазахъ зрителей означали обмѣнъ скорбныхъ привѣтствій между матерью и сыномъ; а пока происходили всѣ эти церемоніи и раздавалось пискливое пѣніе дяди Гранчи, Долоресъ ие отводила глазъ отъ стройнаго браваго «Іудея," составлявшаго столь пріятную противоположность со своимъ неуклюжимъ начальникомъ.
Хотя Росарія и стояла у нея за спиною, однако угадывала, чувствовала, куда направляетъ взоры ея невѣстка. «He угодно-ли? Точно съѣсть его собралась!.. Какова наглость! И при собственномъ мужѣ! Что же это должно быть, когда Антоніо къ ней приходитъ, будто бы поиграть съ племянникомъ, и остается съ ней наединѣ?»
Между тѣмъ, обѣ процессіи слились, чтобы вмѣстѣ войти въ церковь; но встревоженная и ревнивая жена продолжала бормотать угрозы и ругательства, глядя на эти широкія и полныя плечи, царственно поддерживающія великолѣпный затылокъ, на которомъ курчавились пряди волосъ. Долоресъ, наконецъ, обернулась величавымъ движеніемъ бедеръ. He ей ли Росарія говоритъ эти штуки? Когда же она рѣшится оставить ее въ покоѣ? Развѣ каждый не имѣетъ права смотрѣть, куда захочетъ? И маленькія золотыя точки, сердито сверкая, запрыгали въ глазахъ цвѣта морской воды.
Росарія отвѣтила: «Да, она говоритъ о Долоресъ, объ этой бѣшеной сукѣ, которая пожираетъ мужчинъ глазами!»
Долоресъ вызывающе хихикнула: «Очень благодарна… Пусть Росарія получше смотритъ за своимъ благовѣрнымъ. Скажите, пожалуйста! Когда имѣешь мужа, надо умѣть его удовольствовать. Умѣютъ же другія, совсѣмъ ужъ не такія хитрыя. Одни только мошенники думаютъ, что весь свѣтъ… А вотъ сама она любитъ бить по мордѣ ругательницъ».
– Мама, мама! – кричалъ маленькій Паскуало, хныкая и цѣпляясь за юбки пышиой красотки, которая, поблѣднѣвъ подъ загаромъ, уже наклонялась, чтобы кинуться, между тѣмъ какъ сосѣдки хватали Росарію за худыя и жилистыя руки.
– Это что еще? Все потасовки? – вдругъ взревѣлъ грубый и хриплый отъ водки голосъ, причемъ грозная туша матушки Пикоресъ раздѣлила собою желавшихъ подраться. Старуха брала на себя водвореніе порядка. Она умѣла обуздывать подобныхъ вѣдьмъ.
– Ты, Долоресъ, ступай домой! А ты, ругательница, смотри, чтобъ я тебя не слышала!
Большимъ количествомъ толчковъ и увѣщаній она привела ихъ въ повиновеніе, «Господи, что за отродье! Даже въ такой день, въ страстную пятницу, во время процессіи «Встрѣчи», эти чертовки устраиваютъ скандалъ! Пропади онѣ пропадомъ! Что за бабы теперь пошли!» И властная торговка, замѣтивъ, что обѣ соперницы еще грозятъ другъ другу издалека, показала имъ свои толстые кулаки и добилась того, что онѣ дали развести себя по домамъ.
Въ нѣсколько минутъ вѣсть о скандалѣ разнеслась по всему Кабаньялю.
Въ лачугѣ Антоніо произошла потасовка. Мужъ, даже еще не снявъ своего костюма Іудвя, усердно пробралъ жену свою палкою, чтобы вылѣчить ее отъ ревности.
Его начальникъ тоже имѣлъ разговоръ съ Долоресъ въ то время, какъ она изо всей силы стягивала съ него трико, чтобы избавить его отъ муки, и его стиснутое тѣло принимало свой естественный видъ. «Росарія – дура, онъ съ сожалѣніемъ сознается въ этомъ, и хотя Антоніо – вѣтрогонъ, да и не прочь отъ рюмочки, но нельзя не пожалѣть его за женитьбу на этой женщинѣ, колючей, словно дикобразъ. Но родные – всегда родные. Изъ-за того, что попалась такая невѣстка, Ректоръ не можетъ выгнать отъ себя родного брата. Нѣтъ, а теперь – менѣе, чѣмъ когда-либо: потому что, въ случаѣ удачи, Ректору скоро посчастливится сдѣлать Антоніо совсѣмъ другимъ человѣкомъ».
Долоресъ, еще блѣдная отъ пережитыхъ волненій, кивками одобряла каждое слово мужа.
«Чтобы все было тихо, достаточно порѣже видаться съ этой полоумной. А теперь слѣдовало подумать о главномъ»
Въ ту же ночь, около полуночи, при маленькомъ дождѣ, который очень кстати застилалъ Валенсійскій берегъ легкимъ туманомъ и не давалъ разузнавать, куда поворачиваютъ вышедшія въ море лодки, «Красотка», этотъ морской хламъ, оснащенная, какъ для рыбной ловли, распустила свой косой парусъ и отплыла отъ берега, тяжеловѣсно качаясь на волнахъ, подобно постарѣвшей красавицѣ, которая, скрывая свои изьяны, идетъ на поиски поздннхъ побѣдъ.
V
На слѣдующее утро, часамъ къ пяти, когда первые лучи тусклой и холодной зари только еще начинали выдвигать изъ мрака колокольни, куполы и крыши Валенсіи, акцизные чиновники прибыли въ свою контору на Морскомъ Мосту, на Гвадалавьярѣ, и усѣлись подъ еще запертыми окошечками зданія вѣсовъ. Что же касается сторожей, продежурившихъ тутъ ночь, тѣ расхаживали по тротуару, сильно топая ногами и закрывая подбородки поднятыми воротниками куртокъ въ защиту отъ холодной сырости. Они поджидали подгородныхъ торговцевъ, людей буйныхъ, возросшихъ на базарѣ, ожесточенныхъ нищетою, изъ-за гроша открывавшихъ шлюзы неистощимаго потока ругательствъ и, прежде чѣмъ занять свои мѣста на рынкѣ, изводившихъ агентовъ фиска дерзкими требованіями.
Еще до свѣта прибыли телѣги съ овощами, и дойныя коровы меланхолически зазвякали колокольчиками.
Немножко позже, когда, при показавшемся свѣтѣ, уже рѣзко обозначились очертанія предметовъ на сѣромъ фонѣ горизонта, явились и рыбницы. Сначала, издали послышался глухой перезвонъ бубенчиковъ. Потомъ на мостъ въѣхали одна за другою четыре тартаны, влекомыя ужасными клячами, которыя какъ будто и на ногахъ держались лишь благодаря вожжамъ, находившимся въ рукахъ скорченныхъ на своихъ сидѣньяхъ тартанеро, закутанныхъ въ шарфы, доходившіе имъ до глазъ.
Эти тартаны были тяжелые черные ящики, прыгавшіе по неровной мостовой, какъ старыя прогнившія лодки пляшутъ по волѣ волнъ. Сквозь щели кожанаго кузова, разлѣзшагося во многихъ мѣстахъ, виднѣлся тростниковый остовъ; куски коричневой грязи залѣпляли бока; желѣзныя части, поломанныя и скрипучія, были связаны веревками; отъ колесъ еще не отстала грязь, налипшая прошлою зимою; и сверху до низу экипажъ былъ весь въ дырахъ, точно отъ ружейнаго залпа.
На передкѣ, въ качествѣ пышнаго украшенія, развѣвалась пара полуслинявшихъ красныхъ занавѣсочекъ; черезъ заднюю дверь видны были, виеремежку со своими корзинами, дамы рыбнаго рынка въ клѣтчатыхъ плащахъ, въ платкахъ, натянутыхъ на грудь, сидѣвшія тѣсно одна около другой и распространявшія тошнотворную вонь загнившей соленой воды.
Тартаны ѣхали гусемъ, лѣниво подпрыгивая на толчкахъ, наклоняясь на одну сторону, точно потерявши равновѣсіе, потомъ вдругъ валясь на другую, смотря по колеѣ, съ быстротою измученнаго больного, мечущагося по постели.
Тартаны остановились передъ конторой, и на подножкахъ замелькали объемистыя калоши, дырявые чулки, изъ которыхъ выглядывали грязныя пятки, подоткнутыя юбки, изъ подъ которыхъ виднѣлись нижнія – желтыя, украшенныя черными узорами.
Передъ вѣсами выстроились въ рядъ широкія тростниковыя корзины, прикрытыя мокрыми тряпками, изъ подъ которыхъ выглядывали гладкія серебристыя сардины, нѣжно-алыя краснобородки, креветы, дергавшіе тонкими лапками въ предсмертныхъ судорогахъ. По краямъ корзинъ разложенъ былъ самый крупный товаръ: толстохвостые губаны, сведенные послѣдними конвульсіями, съ безмѣрно открытою круглою пастью, въ глубинѣ которой виднѣлась ихъ темная глотка съ круглымъ и бѣловатымъ языкомъ, нѣсколько похожимъ на билліардный шаръ; широкіе и плоскіе скаты, разложенные на землѣ, напоминали тѣ липкія тряпки, которыми моютъ полы.
Вѣсы въ эту минуту были заняты пекарями подгородной булочной, молодыми красавцами, съ бровями въ мукѣ, въ большихъ рабочихъ фартукахъ и съ рукавами, засученными до локтей: они выгружали на платформу мѣшки съ горячими хлѣбами, вкусный запахъ которыхъ вносилъ ароматъ жизни въ воздухъ, зараженный тяжелыми испареніями рыбы.
Рыбницы, въ ожиданіи своей очереди, боптали съ зѣваками, созерцавшими крупную рыбу, или сцѣплялись между собою и осыпали другъ друга бранью.
Чиновниковъ злила дерзкая трескотня этихъ озорницъ, каждое утро туманившая имъ головы. Онѣ говорили не иначе, какъ криками, и къ каждому слову прибавляли междометіе изъ того неистощимаго репертуара, какой можно усвоить только на Левантинскомъ молѣ. Едва очутившись вмѣстѣ, онѣ припоминали всѣ вчерашнія неудовольствія, или продолжали ссору, начатую нынче же на взморьѣ; онѣ обмѣнивались оскорбленіями и непристойными жестами, сопровождая свои слова громкимъ и мѣрнымъ хлопаньемъ по собственнымъ ляжкамъ, или грозно замахивались кулаками; но въ самый горячій моментъ это бѣшенство переходило въ хохотъ, напоминавшій кудахтанье цѣлаго курятника, если которой-нибудь изъ нихъ случалось кинуть фразу, достаточно пряную, чтобы произвести впечатлѣніе даже на ихъ избалованный вкусъ.
Онѣ досадовали на медленность, съ какою булочники очищали вѣсы; ругательства сыпались градомъ, и среди звонкаго ливня грубыхъ словъ, прерываемыхъ любезнымъ хихиканьемъ, онѣ нападали то на одного, то на другого, вполнѣ наивно перемѣшивая самыя чудовищныя богохульства съ самыми сальными прилагательными.
Co своей стороны, булочники въ карманъ за словами не лазили и отвѣчали непристойными шутками этимъ женщинамъ, которыя, благодаря сложеннымъ подъ передниками рукамъ, всѣ казались обладательницами до странности громадныхъ животовъ, являя собою комичное зрѣлище. Среди гула, шутокъ и ругательствъ, красотка Долоресъ, стоя нѣсколько въ сторонѣ, казалась безучастною ко всему происходившему. Одѣтая лучше другихъ, она съ кокетливою небрежностью прислонилась къ одному изъ столбовъ павиліона, держа руки за спиною, выставивъ полную грудь и улыбалась, точно удовлетворенный ѳиміамомъ идолъ, когда мужчины поглядывали на ея желтые кожаные башмаки и на ея полныя икры въ красныхъ чулкахъ. По временамъ она разражалась хохотомъ, какъ безумная, раздвигая свои могучія челюсти здоровой и молодой самки; тогда ея яркія, мясистыя губы обнажали правильные ряды крѣпкихъ зубовъ, такихъ блестящихъ, что все лицо какъ бы освѣщалось этимъ мягкимъ сверканіемъ бѣлой кости.
Къ ней питали уваженіе за силу кулаковъ и вызывающую дерзость. Почтеніе усиливалось тѣмъ обстоятельствомъ, что она была женою Ректора, этого добряка, покорнаго ей во всемъ, но умѣвшаго на морѣ добыть больше, чѣмъ многіе другіе, и, по общему мнѣнію, безъ сомнѣнія, имѣвшему толстенькій кошелечекъ, запрятанный куда-нибудь въ кувшинъ. Это позволяло женѣ его держать себя царицей среди толпы распутныхъ и вшивыхъ рыбныхъ торговокъ.
– Царь Небесный! Когда же вы очистите вѣсы? – крикнула, наконецъ, она, подбоченясь, по адресу булочниковъ.
Эти какъ разъ убирали послѣдній мѣшокъ, и взвѣшиваніе рыбы началось. Какъ и каждое утро, возникли ссоры изъ-за очереди взвѣшивать корзины. Бабы ругались, но не вступали въ рукопашную: вмѣшивался сиплый басъ матушки Пикоресъ, и ея крики дѣйствовали, какъ выстрѣлы иаъ пушки.
Ho – удивительное дѣло! – въ теченіе нѣсколькихъ минутъ Долоресъ не смотрѣла на прочихъ и пропустила собственную очередь: ея глаза были устремлены на мостъ, гдѣ надъ перилами двигались плечи запоздавшей женщины, которая сгибалась подъ тяжестью поддерживаемыхъ ея руками корзинъ: Долоресъ узнала въ ней свою невѣстку и, припомнивъ сцену, происшедшую наканунѣ, во время процессіи, вскипѣла, точно паровой котелъ.
Когда жена Антоніо приблизилась къ зданію акциза, Долоресъ коснулась локтя матушки Пикоресъ со взрывомъ дерзкаго хохота: «видѣла ли тетя? Эта Росарія всегда запаздываетъ. Оно и понятно, потому что несчастная прётъ пѣшкомъ со вьюкомъ, который подъ силу развѣ мулу»!
Розарія поблѣднѣла, но не отвѣтила ничего и съ видомъ крайней усталости поставила свои корзины на землю. Потомъ она посмотрѣла на Долоресъ съ выраженіемъ ненависти. Долоресъ утирала себѣ носъ, шумно дыша, будто бы нюхая табакъ, и бормотала достаточно громко, чтобы ее слышали: «пусть-ка Росарія присядетъ: вѣдь, послѣ такого пути надо быть безъ ногъ и всей въ поту»!
Этотъ вызывающій шопотъ вывелъ маленькую женщину изъ себя: «Присѣсіъ? Экое безстыдствоі Когда нечѣмъ заплатить за тартану, честные люди идутъ пѣшкомъ, а не такъ, какъ иныя прочія, которыя надуваютъ мужа и устраиваются, какъ можно удобнѣе».
Тутъ красивая рыбница съ золотыми точками загорѣвшихся гнѣвомъ въ большихъ зеленыхъ глазахъ на нѣсколько шаговъ подошла къ говорившей:
– Про кого это было сказано?
Къ счастью, матушка Пикоресъ, только что взвѣсившая свои корзины, подошла и своими толстыми и жесткими руками остановила племянницу: она не хочетъ ни потасовокъ, ни скандаловъ. Скорѣе въ тартану! Передушить другъ дружку онѣ могутъ въ другой разъ: сегодня слишкомъ поздно, и на рынкѣ ждутъ покупатели… Какъ имъ идетъ, въ самомъ дѣлѣ, такъ грызться: вѣдь онѣ – невѣстки! И схвативши Долоресъ за талію, она потащила ее къ тартанѣ, въ которой уже размѣстились остальныя рыбницы со своими корзинами.
Хорошенькая бабочка дала себя вести, какъ ребенка, но губы у нея дрожали и, когда расхлябанная повозка тронулась съ мѣста, она крикнула слѣдующую угрозу:
– Помни, Росарія, мы еще увидимся!
Теперь было совсѣмъ свѣтло. Сѣрый туманъ, заполнявшій пространство, распадался на густые клочья, а солнце, едва еще поднявшееся надъ линіей горизонта, превращало лужи въ жидкое золото и клало на фасады домовъ яркое зарево пожара.
Уже господствовало оживленіе. Пробѣгали вагоны, полные рано вставшихъ пассажировъ; смѣнныя лошади трусили парами, управляемыя мальчишками, сидѣвшими на нихъ безъ сѣделъ; а по обоимъ бокамъ аллеи, группы рабочихъ, еще сонныхъ, торопливо шли на добычу хлѣба по направленію къ фабрикамъ, имѣя на плечѣ мѣшечекъ съ завтракомъ, а во рту – сигаретку.
Въ городѣ, по тротуарамъ, легкимъ шагомъ шли служанки съ бѣлыми корзинами въ рукахъ; метельщики собирали соръ минувшей ночи; въ канавкахъ воды, текущей вдоль тротуаровъ, плескали ногами дойныя коровы, однообразно позвякивая колокольчиками; двери лавокъ отворялясь, выставки расцвѣчивались разноцвѣтными вещами; и отовсюду слышалось сухое шуршаніе щетокъ, выталкивавшихъ на улицу и выкидывавшихъ пыль, которая подъ лучами солнца разлеталась золотыми облаками.
Когда тартаны подъѣхали къ рыбному рынку, подбѣжали старыя посыльныя, чтобы снять корзины и не безъ подобострастія высадить изъ экипажа этихъ торговокъ считать которыхъ за барынь ихъ принуждала собственная нищета.
Торговки, все еще завернутыя въ свои широкіе плащи, проникли одна за другою въ зданіе сквозь узкіе входы, темные, точно въ тюрьмѣ, – зловонныя пасти, выдыхавшія прѣль и затхлость рыбнаго рынка. Вскорѣ весь маленькій рынокъ былъ въ движеніи. Подъ цинковыми навѣсами, съ которыхъ еще капалъ дождь минувшей ночи, торговки опоражнивали корзины на мраморные столы и раскладывали рыбу на слои зеленаго шпажника.
Крупная рыба, продаваемая ломтями, краснѣла своимъ кровавымъ мясомъ; лохани наполняла «вчерашняя», т. е. рыба, уже сутки лежащая во льду, съ мутными глазами и потускнѣвшей чешуей; а сардина въ демократическомъ безпорядкѣ лежала кучами рядомъ съ гордыми краснобородками и креветками въ скромныхъ сѣренькихъ платьицахъ.
Противоположная сторона рынка была занята продавщицами другого сорта, одѣтыми такъ же, какъ и кабаньяльскія, но бѣднѣе и грязнѣе. Это были рыбницы изъ Альбуферы, женщины того страннаго и выродившагося племени, которое живетъ въ лощинѣ на плоскихъ лодкахъ, черныхъ точно гробы, въ густомъ камышѣ, въ шалашахъ среди болотъ и находитъ пропитаніе въ грязной водѣ: жалкія существа съ изможденными и землистыми лицами, въ вѣчнымъ блескомъ трехдневной лихорадки въ глазахъ, въ юбкахъ, пропахшихъ не свѣжимъ вѣтромъ моря, а испареніями гнилыхъ каналовъ, зловонною тиною, которая, если пошевелишь ее, распространяетъ смерть. Эти женщины вытряхивали на свои столы громадные мѣшки, которые дергались, точно одаренные жизнью: изъ нихъ вываливались кишащія массы угрей, которые сжимали свои липкія черныя кольца, перевивались своими бѣловатыми брюхами и приподнимали острыя змѣиныя головки. Рядомъ съ угрями лежала мертвая и вялая прѣсноводная рыба: лини съ невыносимымъ запахомъ, своимъ страннымъ металлическимъ отблескомъ напоминавшіе о тѣхъ тропическихъ фруктахъ, которые подъ темной, блестящей корой содержатъ въ своей мякоти ядъ…
Но и эти несчастныя женщины распадались на нѣсколько категорій: были и такія, самыя обездоленныя, которыя, сидя на землѣ, сырой и скользкой, между рядами столовъ, предлагали нанизанныхъ на длинныя тростинки лягушекъ, растопыренными во всѣ стороны лапками похожихъ на танцовщицъ.
Рыбный рынокъ становился весьма оживленнымъ; покупатели начинали прибывать, а торговки обмѣнивались таинственными знаками, отрывками фразъ на спеціальномъ жаргонѣ, чтобы предупредить о приближеніи полицейскихъ, – и тогда съ невѣроятною быстротою прятались подъ фартуки и юбки черезчуръ легкія гири.
Старыми, зазубренными и грязными ножами торговки вскрывали серебристое брюхо рыбы; сирадныя внутренности падали подъ столы, a бродячія собаки, понюхавъ ихъ, рычали отъ отвращенія и убѣгали въ сосѣднія галлереи, къ прилавкамъ мясниковъ.
Тѣ самыя рыбницы, которыя только что дружески тѣснились въ одной и той же тартанѣ, теперь враждебно переглядывались за своими столами, направляя вызывающіе взоры на каждую, которая отбивала у другой покупателя. Духъ борьбы, духъ грубаго соперничества наполнилъ маленькій темный рынокъ, каждый камень котораго былъ пропитанъ гнилью и заразой. Бабы кричали голосами, терзавшими уши; онѣ стучали по своимъ сквернымъ вѣсамъ, чтобы привлечь покупателей, звали ихъ ласковыми фразами, предложеніями, сдѣланными въ материнскомъ тонѣ. Но минуту спустя, если покупатель осмѣливался торговаться, медоточивыя уста сразу превращались въ отверстія канализаціонныхъ трубъ и изливали на дерзкаго потоки нечистотъ подъ аккомпаниментъ наглаго хохота изъ-за сосѣднихъ столовъ: такъ какъ всѣ эти бабы инстинктивно сливались воедино, когда дѣло шло объ издѣвательствѣ надъ покупателями.
Матушка Пикоресъ величественно возсѣдала на большомъ креслѣ, своею пухлою величиною напоминая кита, гримасничая волосатою морщинистою рожею и каждую минуту мѣняя положеніе, чтобы полнѣе насладиться ласковымъ тепломъ грѣлки, находившейся у нея подъ ногами; она не разставалась до поздняго лѣта съ этою грѣлкою, составлявшею не роскошь, а необходимость для ея стараго тѣла, прохваченнаго сыростью до костей. Ея синеватыя руки ни на секунду не оставались въ покоѣ. Вѣчная чесотка очевидно мучила ея грубую кожу: толстые пальцы скребли подъ мышками, проникали подъ платокъ, погружаясь въ сѣдую гриву; ожесточеннымъ почесываніемъ приводили въ дрожь громадный животъ, который ниспадалъ на ляжки, точно пышный передникъ; съ удивительной беззастѣнчивостью приподнимали непостижимый лабиринтъ юбокъ, чтобы царапать отекшія икры. У нея былъ давно свой кругъ покупателей, и она не особенно гналась за новыми, но испытывала дьявольскую радость, когда ей представлялся случай, нахмуривши брови, выстрѣлить какимъ-нибудь площаднымъ ругательствомъ въ скупыхъ барынь, ходившихъ со своими служанками по рынку. Ея низкому хриплому голосу почти всегда прикадлежала рѣшаюшая роль въ рыночныхъ стычкахъ, и всѣ хохотали надъ ея грозной воркотней и надъ изреченіями, произносимыми тономъ оракула и заключавшими въ себѣ весьма откровенную философію.
