Висенте Бласко-Ибаньес
Майский цветок
Онъ снова сталъ безчувственнымъ, какъ тогда, когда лежалъ безъ сознанія въ лачугѣ Антоніо. Онъ спалъ на ходу, оглушенный горемъ; но эта сонливость не мѣшала ему двигаться и, несмотря на бездѣятельность мозга, онъ шелъ быстро, не замѣчая, что все проходитъ по тѣмъ же мѣстамъ. Его единственнымъ ощущеніемъ было что-то вродѣ горестнаго удовлетворенія. Какая радость – идти подъ защитой мрака, гулять по улицамъ, по которымъ онъ не рѣшился бы пройти при свѣтѣ дня! Тишина давала ему успокоеніе, которое испытываетъ бѣглый, очутившись, наконецъ, въ пустынѣ, вдали отъ людей, подъ охраной уединенія.
Онъ увидѣлъ вдали полосу свѣта, паиавшую наземь изъ открытой двери, – должно быть, изь кабака, – и убѣжалъ, дрожа и волнуясь, точно встрѣтивши опасность.
Ахъ! Если бы кто-нибудь увидалъ его!.. Онъ навѣрно умеръ бы отъ стыда. Самый послѣдній юнга обратилъ бы его въ бѣгство.
Онъ искалъ темноты, тишины, и все ходилъ неутомимо, равномѣрно-быстрымъ шагомъ по пустыннымъ улицамъ города, по взморью, гдѣ тоже ему казалось страшно.
«Чортъ возьми! Какъ должны были смѣяться надъ иимъ въ собраніяхъ рыбаковъ! Ужъ вѣрно всѣ старыя лодки знаютъ объ этомъ и, если скрипятъ, то чтобы по-своему возгласить о слѣпотѣ бѣднаго судовладѣльца».
Нѣсколько разъ онъ какъ бы пробуждался отъ этого оцѣпенѣнія, заставлявшаго его блуждать наудачу, безъ устали. Разъ онъ очутился около «Цвѣта Мая», разъ – около собственнаго дома съ протянутой къ двери рукой, – и поспѣшно убѣжалъ. Онъ хотѣлъ только покоя, тишины. «Еще успѣется!..»
Понемногу эта невольная мысль разсѣяла его безсознательность и напомнила о дѣйствительности. «Нѣтъ, онъ не покорится! Никогда! Всѣ узнаютъ, на что онъ способенъ»! Но, повторяя про себя все это, онъ находилъ причины, извиняющія Долоресъ. Вѣдь, она только пошла въ свой родъ: она – истинная дочка дяди Паэльи, этого пьяницы, имѣвшаго кліентками потаскухъ рыбачьяго квартала и безъ стѣсненія говорившаго дочери все, что могъ бы сказать имъ.
«Чему научилась она у отца? Пакостямъ, только пакостямъ; вотъ почему она стала такою… Единственнымъ виновникомъ былъ онъ самъ, большой болванъ, женившійся на женщинѣ, неотмѣнно обреченной на гибель… Ахъ! Мать предсказывала ему то, что случилось. Синья Тона хорошо знала Долоресъ, когда противилась, чтобы дочь Паэльи стала ея невѣсткой… Да, конечно, Долоресъ – дурная жена; но имѣетъ ли онъ право кричать объ этомъ послѣ того, какъ самъ провинился, женившись на ней!..»
Но его глубочайшая ненависть направилась на Антоніо. «Обезчестилъ брата! Видано ли что нибудь болѣе мерзкое? Ахъ! Онъ вырветъ у него душу изъ тѣла!»
Но едва онъ задумалъ эту ужасную месть, какъ голосъ крови возопилъ въ немъ. Ему казалось, что онъ опять слышитъ горестное увѣщаніе Росаріи, напоминающее, что Антоніо – ему братъ? Развѣ возможно, чтобы братъ убилъ брата? Единственный, кто это когда-то сдѣлалъ, былъ Каинъ, тотъ, о которомъ кабаньяльскій священникъ говорилъ съ такимъ негодованіемъ.
«И потомъ… Правда ли виноватъ Антоніо? Нѣтъ! Еще разъ, единственный виновникъ – онъ самъ, только онъ одинъ. Теперь онъ понимаетъ это ясно. He онъ ли отнялъ у Антоніо его возлюбленную? Антоніо и Долоресъ любили другъ друга еще прежде, чѣмъ Ректоръ догадался хоть взглянуть на дочь дяди Паэльи. И было нелѣпо, какъ все, что онъ дѣлалъ, жениться на женщинѣ, уже любившей его брата… To, что приводитъ его теперь въ отчаяніе, должно было случиться неизбѣжно. Развѣ ихъ вина, если, когда они свидѣлись и очутились въ близкихъ отношеніяхъ родства, старая страсть вспыхнула снова?»
Онъ остановился на нѣсколько минутъ, удрученный своею виновностью, которая казалась очевидною; когда онъ посмотрѣлъ, гдѣ находится, то нашелъ, что стоитъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кабачка своей матери.
Темныя очертанія лодки за тростниковою изгородью пробудили въ немъ воспоминанія прошлаго. Онъ вновь сталъ мальчишкой, бродящимъ по взморью, таская на рукахъ братишку, этого чертенка, маленькаго тирана, который мучилъ его своими капризами. Его взглядъ какъ бы проникалъ сквозь старыя доски, и ему казалось, что онъ видитъ внутренность узкой комнаты, чувствуетъ ласковую теплоту одѣяла, нѣжно покрывавшаго ихъ обоихъ на одной постели, – его самого, заботливаго и усерднаго, какъ мать, и того, его товарища по бѣдности, склонившаго свою черненькую головку на братское плечо.
Да, Росарія была права: Антоніо – ему братъ. Даже болѣе: онъ для него, какъ сынъ. Развѣ онъ, Паскуало, гораздо болѣе, чѣмъ синья Тона, не выняньчилъ этого милаго повѣсу, подчиняясь, какъ усердный рабъ, всѣмъ его требованіямъ? А теперь его убить?! Великій Боже! Развѣ можно вообразить себѣ подобный ужасъ?.. Нѣтъ, нѣтъ, онъ проститъ: иначе зачѣмъ же онъ – христіанинъ и слѣпо вѣритъ всѣмъ словамъ своего друга, священника, дона Сантіаго?
Абсолютная тишина на взморьѣ, мракъ, придававшій ему видъ хаоса, полное отсутствіе людей мало-по-малу смягчали эту суровую душу, склоняли ее къ прощенію. У него было такое чувство, точно онъ возродился къ новой жизни, и ему казалось, что за него думаетъ другой. Несчастіе изощряло его умъ.
«Богъ одинъ видитъ его въ эту минуту и Ему одному онъ обязанъ отчетомъ. А очень нужно Богу, обманываетъ ли жена своего мужа?! Пустяки это, суета червячковъ, населяющихъ землю! Главное: быть добрымъ и не отвѣчать на измѣну другимъ преступленіемъ».
Паскуало тихими шагами дошелъ до Кабаньяля. Онъ испытывалъ большое облегченіе; свѣжій воздухъ проникъ ему въ грудь, горѣвшую огнемъ. Онъ чувствовалъ себя слабымъ: съ утра онъ ничего не ѣлъ, и рану на головѣ непріятно жгло.
Вдали бой часовъ возвѣстилъ время. «Уже два часа! Время промчалось такъ быстро, что не вѣрилось».
Вступивъ на одну улицу, онъ услышалъ поющій дѣтскій голосъ: навѣрно, юнга возвращался къ себѣ на лодку. Ректоръ различилъ его во тьмѣ, на противоположномъ тротуарѣ, съ двумя веслами и сверткомъ сѣтей. Эта встрѣча вдругъ перевернула его настроеніе. Въ немъ было два различныхъ существа, и онъ начиналъ понимать это. Одно изъ нихъ былъ обыкновенный Паскуало, добродушный и флегматичный, сильно привязанный ко всѣмъ своимъ; второе – свирѣпый звѣрь, пробужденіе котораго онъ въ себѣ предчувствовалъ, думая о возможности быть обманутымъ, и который теперь, при увѣренности въ измѣнѣ, распалился жаждою крови и мести.
Онъ расхохотался со скрежетомъ и злобой. «Кто говоритъ о прощеніи? Вотъ нелѣпость!» Этотъ смѣхъ относился къ тому простяку, который сейчасъ предъ лодкой синьи Тоны размякъ, точно младенецъ. «Баранъ!» Все это хныканье – только оправданія труса, отговорки человѣка, не имѣющаго храбрости отомстить… Прощать хорошо дону Сантіаго и тѣмъ, кто, какъ онъ, умѣетъ говорить прекрасныя слова. Паскуало же – простой морякъ и сильнѣе чернаго быка: разъ съ нимъ сыграли такую штуку, Богъ свидѣтель! это не пройдетъ даромъ!.. Ахъ! баранъ! Трусъ!..»
И Ректоръ, негодуя при воспоминаніи о минувшей слабости, ругалъ себя, колотилъ себя въ грудь, какъ бы желая наказать себя за доброту своей натуры.
«Простить!.. Можетъ быть, оно возможно въ пустынѣ. Но онъ живетъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ всѣ другъ друга знаютъ. Черезъ нѣсколько часовъ по этимъ улицамъ пройдетъ много людей, какъ вотъ этотъ юнга, и, завидя мужа Долоресъ, они толкнутъ другъ друга локтями, захохочутъ и скажутъ: «Вотъ Паскуало-баранъ!» Нѣтъ, нѣтъ, лучше смерть! Мать родила его не для того, чтобы весь Кабаньяль высмѣивалъ его, какъ обезьяну! Онъ убьетъ Антоніо, убьетъ Долоресъ, убьетъ половину своихъ земляковъ, если попробуютъ помѣшать ему. А послѣ пусть будетъ, что Богу угодно! Каторга и существуетъ именно для тѣхъ, у кого есть кровь въ жилахъ; а если его ждетъ иное, худшее, ну, что-жъ!.. Умереть на палубѣ лодки или съ петлей на шеѣ – все равно смерть!.. Силы Небесныя! Вотъ увидятъ, что онъ за человѣкъ!»
Онъ бросился бѣжать, прижавъ локти къ тѣлу, опустивъ голову, рыча, будто кидаясь на врага, натыкаясь на камни, влекомый инстинктомъ, дикою жаждою разрушенія, которая толкала его прямо къ его жилищу.
Онъ ухватился за дверной молотокъ; отъ бѣшеныхъ ударовъ затряслась дверь и заскрипѣли притолоки. Ему хотѣлось кричать, ругать подлыхъ и заставить ихъ выйти, хотѣлось кинуть имъ въ лицо страшныя угрозы, кииѣвшія въ его мозгу; но онъ не могъ: голова его совсѣмъ не работала, а вся жизнь какъ бы сосредоточилась въ этихъ сильныхъ рукахъ, отрывавшихъ молотокъ, и въ этихъ ногахъ, которыя колотили въ дверь, оставляли на деревѣ знаки гвоздей отъ сапогъ.
«Этого было мало! Еще, еще, чтобы привести въ бѣшенство эту мерзкую пару!..» И, нагнувшись, онъ поднялъ съ середины улицы огромный камень, которымъ бросилъ въ двѳрь, точно изъ катапульта; она затрещала: дрогнулъ весь домъ.
Послѣ этого шума наступила тишина; затѣмъ Ректоръ услышалъ стукъ осторожно отворяемыхъ оконъ. Правда, отомстить онъ хотѣлъ, но совсѣмъ не желаетъ, чтобы сосѣди забавлялись на его счетъ. Онъ понялъ, что очутится въ смѣшномъ положеніи, если его застанутъ стучащимъ въ дверь собственнаго дома, тогда какъ вѣроломные находятся внутри; и, боясь новыхъ насмѣшекъ, которыя посыпались бы на него, онъ улизнулъ и спрятался за угломъ сосѣдней улицы, гдѣ сталъ подстерегать.
Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ слышались шушуканье и смѣхъ; затѣмъ окна захлопнулись и опять стало тихо.
Благодаря своимъ хорошимъ глазамъ моряка, привыкшимъ къ темнымъ ночамъ, Ректоръ видѣлъ дверь своего дома.
Онъ рѣшилъ остаться здѣсь, если понадобится, до восхода солнца. «Онъ дождется только брата… Да нѣтъ! онъ ужъ не братъ ему; это – нeroдяй, котораго нужно наказать…И когда этотъ мерзавецъ выйдетъ… Какое несчастіе, что у него нѣтъ ножа въ карманѣ! Ну, не бѣда: онъ убьетъ его иначе: задушитъ его или раздробитъ ему голову камнемъ съ улицы… Что же касается этой бабы, то онъ потомъ войдетъ въ домъ и распоретъ ей животъ кухоннымъ ножомъ или еще какъ-нибудь зарѣжетъ. Вотъ увидятъ! Кто знаетъ; можетъ быть, ожидая, онъ придумаетъ что-нибудь еще смѣшнѣе!»
Прижавшись къ углу, Ректоръ проводилъ время въ придумываніи пытокъ; онъ испытывалъ свирѣпую радость, вспоминая обо всѣхъ видахъ смерти, о которыхъ ему случалось слышать, и предназначалъ ихъ всѣ этой гнусной парѣ, даже съ удовольствіемъ остановился на мысли запалить на взморьѣ костеръ изъ старыхъ лодокъ и сжечь виновныхъ на медленномъ огнѣ.
Какъ холодно! Какъ скверно этому бѣдному Ректору! Какъ только прошло безумное бѣшенство, охватившее его при встрѣчѣ съ юнгой, такъ онъ сталъ изнемогать отъ усталости, отъ слабости, не дававшей ему двигаться. Ночная сырость пронизывала его до костей; ужасныя судороги въ желудкѣ мучили его. «Великій Боже! какъ печаль изводитъ человѣка! Какъ ему нездоровится!.. Именно поэтому слѣдуетъ покончить съ обоими преступниками; не то они заставятъ его умереть съ горя».
Три часа. Какъ медленно тянется время! Паскуало стоялъ все тамъ же, неподвижно, смутно ощущая, что онѣмѣніе всего тѣла захватываетъ и мозгъ. Онъ не рисовалъ себѣ болыне ужасныхъ наказаній: въ головѣ его не осталось ни одной мысли, и уже не разъ онъ спрашивалъ себя, что онъ здѣсь дѣлаетъ? Вся его воля сосредоточилась въ глазахъ, ни на минуту не отрывавшихся отъ закрытой двери.
Прошло уже порядочно времени съ тѣхъ поръ, какъ пробила половина четвертаго, когда Паскуало уловилъ слабый скрипъ. Онъ присмотрѣлся пристальнѣе. Дверь его дома пріотворилась. Смутная фигура выдѣлилась въ темномъ просвѣтѣ двери и постояла нѣсколько секундъ, глядя направо и налѣво, нѣтъ ли кого-нибудь на улицѣ. Пока Ректоръ, закоченѣвъ отъ сырости, выпрямлялся съ трудомъ, скрипъ раздался вторично, затѣмъ дверь закрылась.
Ожидаемый часъ насталъ. Паскуало подскочилъ къ неясной фигурѣ; но у человѣка, вышедшаго изъ дома, были хорошія ноги, и, замѣтивъ его, онъ сдѣлалъ удивительный прыжокъ и удралъ.
Ректоръ бросился вдогонку; разбуженные сосѣди слышали со своихъ постелей этотъ шумный бѣгъ, этотъ бѣшеный галопъ, отъ котораго дрожали кирпичные тротуары.
Оба быстро бѣжали во мракѣ, шумно переводя дыханіе. Ректоръ руководился бѣлымъ пятномъ, чѣмъ-то въ родѣ узла, бывшаго за спиною у бѣглеца. Но, несмотря на всѣ усилія, онътпочувствовалъ, что упустилъ молодчика, такъ какъ разстояніе между ними увеличивалось. Ноги моряка были превосходны, чтобы твердо стоять во время бури, но не для бѣга; кромѣ того, онъокоченѣли отъ сырости.
На перекресткѣ онъ потерялъ неизвѣстнаго изъ виду, какъ будто тотъ растаялъ во мглѣ. Онъ заглянулъ въ сосѣднія улицы, но не могъ найти слѣда. «Хорошія ноги у разбойника!» Антоніо славился своимъ проворствомъ.
Открылось нѣсколько дверей, выпуская людей, рано вставшихъ и шедшихъ на работу; и Ректоръ бросилъ свои поиски изъ страха, который овладѣлъ имъ при видѣ постороннихъ.
Ему ничего не оставалось дѣлать. У него даже пропала надежда на мщеніе. Онъ пошелъ ко взморью, лихорадочно дрожа, не чувствуя въ себѣ ни воли, ни силы думать, покорившись своей судьбѣ.
У лодокъ началось движеніе. На покрытомъ тѣнью пескѣ сверкали, какъ свѣтляки, красные фонари матросовъ, которые только что встали.
Ректоръ увидѣлъ свѣтъ въ кабакѣ синьи Тоны. Росета сняла деревянный ставень и сидѣла, закутанная въ плащъ, за прилавкомъ, сонная, въ сіяньѣ бѣлокурыхъ волосъ, выбивавшихся кудрями изъ-подъ фуляроваго платка, и съ покраснѣвшимъ отъ утренняго вѣтра носикомъ. Она ждала раннихъ посѣтителей, готовая имъ служить, а передъ нею стояли стаканчики и бутылка съ водкой. Мать спала еще у себя въ комнаткѣ.
Когда Паскуало былъ въ состояніи отдать себѣ отчетъ въ томъ, что дѣлаетъ, онъ уже стоялъ передъ прилавкомъ.
– Стаканъ!
Но Росета, вмѣсто того, чтобы подать, посмотрѣла на него пристально своими ясными глазами, которые, казалось, видѣли всю глубину его души. Паскуало испугался. «Ахъ! эта крошка… Какая хитрая! Угадываетъ все».
Чтобы выйти изъ замѣшательства, онъ напустилъ на себя грубость. «Чортъ побери! Что, она не слышитъ? Онъ спросилъ водки!»
И, дѣйствительно, она была нужна, чтобы прогнать смертельный холодъ, леденившій ему внутренность. Этотъ человѣкъ, всегда трезвый, хотѣлъ пить, пить до опьянѣнія, чтобы спиртомъ побѣдить то идіотское оцѣпенѣніе, которое его удручало.
Онъ выпилъ.
– Еще!.. Еще подай!..
А пока онъ глоталъ содержимое стаканчиковъ, сестра, подавая ему, не сводила съ него любопытныхъ взглядовъ и читала на его лицѣ все, что произошло.
Паскуало теперь чувствовалъ себя лучше. А! Это – водка его подбодрила. Ему показалось, что холодный утренній воздухъ сталъ теплѣе; онъ почувствовалъ подъ кожей пріятное щекотаніе и чуть не засмѣялся надъ бѣшенымъ бѣгомъ по улицамъ, отъ котораго усталъ до полусмерти.
Онъ опять понималъ необходимость быть добрымъ и любить всѣхъ, начиная съ сестры, которая все смотрѣла на него. «Да, Росета была гордостью семьи; всѣ остальные – свиньи; самъ онъ – прежде всѣхъ. Ахъ! Росета! Какъ она умна! Какъ догадлива! Какъ ловко умѣетъ говорить обо всемъ! Онъ отлично помнитъ ихъ разговоръ по дорогѣ изъ Грао… Нѣтъ, она не такова, какъ нѣкоторыя другія, какъ тѣ дуры, которыя приносятъ смертельное горе и доводятъ человѣка чуть не до гибели… И еще: сколько здраваго смысла! Она сто разъ была права: всѣ мужчины или негодяи, или дураки. Братъ желаетъ ей всегда такъ думать. Лучше ненавидѣть мужчинъ, чѣмъ прикидываться нѣжною, а потомъ обманывать ихъ и приводить въ отчаяніе… Ахъ! Росета! добрая дѣвушка! Ее еще не цѣнятъ, какъ слѣдуетъ!
Ректоръ становился шумнымъ, размахивалъ руками, кричалъ. Его слышно было издалека. Вдругъ раздался довольно сильный ударъ въ перегородку изъ каюты Тоны, и, изъ-за занавѣски, хриплый голосъ матери спросилъ:
– Это ты, Паскуало?
«Да, это онъ идетъ на лодку посмотрѣть, что дѣлаетъ экипажъ. Матери еще рано вставать: погода скверная».
Занималась заря. На горизонтѣ, надъ тусклою полосою моря виднѣлась полоса слабаго, мертвеннаго свѣта. Небо было загромождено тучами, а на землѣ густой туманъ стиралъ очертанія предметовъ, которые казались неясными пятнами.
Ректоръ велѣлъ себѣ подать еще стаканчикъ, послѣдній; и, прежде чѣмъ уйти, онъ погладилъ своею мозолистою рукою свѣжія щечки Росеты.
– Прощай! Ты – единственная вправду хорошая женщина во всемъ Кабаньялѣ. Можешь повѣрить, потому что это – не пустая лесть возлюбленнаго, а откровенное слово брата.
Когда онъ подошелъ къ «Цвѣту Мая», равнодушно посвистывая, можно было подумать, что ему весело, если бы не странный блескъ его желтыхъ глазъ, которые будто вылѣзали изъ орбитъ на лицѣ, красномъ отъ алкоголя.
Антоніо стоялъ на палубѣ, гордо выпрямившись, какъ бы желая показать всѣмъ, что вотъ онъ здѣсь. Около него лежалъ бѣлый узелъ, такъ недавно прыгавшій у него за плечами во время бѣга по улицамъ Кабаньяля.
– Здравствуй, Паскуало! – закричалъ онъ, какъ только завидѣлъ брата, поспѣшивъ заговорить съ нимъ и разсчитывая такимъ образомъ разсѣять его сомнѣнія, которыхъ опасался.
«Ахъ! разбойникъ! Развѣ онъ не нахалъ послѣ этого»! Но, къ счастью, прежде, чѣмъ Паскуало могъ отвѣтить, почувствовавъ, что снова начинаетъ горячиться, его окружили товарищи.
Судохозяева держали совѣтъ, собравшись въ кружокъ и устремивши взоры на горизонтъ. «Погода грозила бурею; было опасно покидать гавань. Но жалко: рыбы оказывалось такъ много что ее можно было брать руками. Однако, шкура человѣка дороже барыша!» Веѣ были одного мнѣкія: погода портится, нужно оставаться дома.
Но Паскуало возмутился: «оставаться дома? Пусть другіе дѣлаютъ, что хотятъ; онъ же, конечно, выйдетъ въ море. He бывало еще такой бури, которая могда бы его испугать. Трусы пусть сидятъ на берегу. Настоящіе мужчины покажутъ себя»!
Онъ сказалъ это рѣшительно и враждебно, будто предложеніе остаться было для него личнымъ оскорбленіемъ; и повернулся спиной, не ожидая объясненій. Онъ спѣшилъ покинуть этотъ берегъ, удалиться отъ этихъ людей, которые хорошо его знали и, зная о его несчастіи, могли смѣяться надъ нимъ.
– Въ море!
Уже пришли волы. – Эй! люди съ «Цвѣта Мая»! Всѣ сюда! Клади спуски! Спускай лодку!
Люди съ судна, въ силу привычки, слушались хозяина. Одинъ дядя Батистъ осмѣлился возразить, опираясь на свой авторитетъ морского волка: «Сила Господня! Это дико! Гдѣ у Ректора глаза? Развѣ онъ не видитъ приближенія бури?»
– Молчи, старикъ! Эти тучи прольются дождемъ, и кто привыкъ къ морю, тому не все ли равно лишній разъ попасть подъ ливень.
Старикъ настаивалъ: – Можетъ быть дождь, a можетъ быть и вѣтеръ; а ужъ если вѣтеръ, то рыбакамъ читать прощальный «Отче нашъ!»
На этотъ разъ Ректоръ, который всегда со старикомъ обходился почтительно, крикнулъ на него самымъ грубымъ образомъ:
– Довольно, дядя Батистъ! Слѣзай съ судна и ступай домой! Ты годенъ только въ кабаньяльскіе дьячки, а мнѣ не нужно ни старыхъ цыновокъ, ни трусовъ-матросовъ у меня на лодкѣ!
«Ахъ, такъ-то и растакъ-то! Трусъ – онъ, Батистъ! Онъ, плававшій на фелукѣ въ Гавану и два раза терпѣвшій крушеніе! Силы небесныя! Онъ проситъ прощенія у Святого Распятія въ Грао за то, что скажетъ сейчасъ: но, будь онъ лѣтъ на двадцать моложе, онъ вытащилъ бы ножъ и за такое слово выпустилъ бы кишки у того, кто его сказалъ!.. Въ море! Чортъ побери все! Правду говоритъ пословица; когда хозяинъ налицо, то не матросу командовать».
И, подавивши гнѣвъ, старикъ помогъ положить послѣднія перекладины, когда уже «Цвѣтъ Мая» касался воды, между тѣмъ какъ другіе волы тащили старую лодку, нанятую Ректоромъ, чтобы составить пару съ его собственной.
Нѣсколько минутъ спустя, обѣ лодки качались у берега, ставили свой большой латинскій парусъ, надулись вѣтромъ и быстро удалялись.
Между тѣмъ, другіе судохозяева собрались на взморьѣ, смущенные и озабоченные, съ завистью глядя на двѣ уже далекія лодки и ведя негодующіе пересуды. «Этотъ рогачъ съ ума спятилъ! Разбойникъ надѣлаетъ хорошихъ дѣлъ, а сами они останутся съ пустыми руками». Это раздражало ихъ, точно Ректоръ могъ присвоить себѣ всю рыбу Средиземнаго моря. Наконецъ, наиболѣе алчные и смѣлые рѣшились.
«Посмотримъ! они не менѣе храбры, чѣмъ кто-либо, и смогутъ плыть всюду, куда плывутъ другіе. Спустить лодки на воду»!
Рѣшеніе это оказалось заразительнымъ. Погонщики воловъ не знали, кого и слушать: каждый требовалъ ихъ услугъ прежде всѣхъ, будто безразсудство Ректора стало общимъ. Казалось, всѣ боялись, какъ бы съ минуты на минуту не выловилась вся рыба.
На берегу женщины вопили отъ ужаса, видя, какъ ихъ мужья рѣшаются на подобный рискъ; онѣ осыпали проклятіями Паскуало, этого рогача, который задумалъ сгубить всѣхъ честныхъ людей въ Кабаньялѣ.
Синья Тона, въ рубашкѣ и юбкѣ, съ развѣвающимися на головѣ рѣдкими сѣдыми волосами, прибѣжала на берегъ. Она была еще въ постели, когда ей пришли разсказать о безуміи ея сына, и она кинулась къ морю, чтобы помѣшать отплытію. Ho обѣ лодки Ректора были уже долеко.
«Паскуало! – кричала бѣдная женщина, приставивъ ко рту руки на подобіе трубы. – Паскуало, вернись, вернись!
Когда же она поняла, что онъ не можетъ ее услышать, то начала рвать на себѣ волосы и разразилась жалобами:
«Пресвятая Дѣва! Ея сынъ отправился на смерть! Материнское сердце подсказываетъ ей это! Ахъ! Царица и Владычица! Всѣ умрутъ, и дѣти, и внукъ! Проклятіе лежитъ на ихъ семьѣ. Злодѣйское море проглотитъ ихъ, какъ уже проглотило ея покойнаго мужа»!
А пока несчастная женщина выла, какъ одержимая, сопровождаемая хоромъ остальныхъ, матросы, мрачные и хмурые, побуждаемые жестокою необходимостью ѣсть, необходимостью добыть хлѣба, заставляющей пускаться на опаснѣйшія предпріятія, влѣзали въ воду по поясъ, взбирались на лодки и распускали большіе паруса.
Немного спустя, рой бѣлыхъ пятенъ прорѣзывалъ туманъ этого бурнаго утра и летѣлъ впередъ, по морю, необузданнымъ бѣгомъ, какъ будто бы магнитъ рока тянулъ этихъ бѣдныхъ людей къ погибели.
