Вирджиния Вулф
Дневники: 1920–1924

Полная версия

Говорят, мистер Уилкинсон был пьян, но для миссис Сквайр это точно не оправдание. Она стала еще шире, еще больше превратилась в какой-то белесый осадок; мне кажется неприличным ее пассивное злорадство в кресле напротив – для нее это, похоже, естественное, автоматическое состояние; она как безвольная, но потенциально опасная медуза. Она срывается на молодых по счету раз; Сквайр, по крайней мере, прямолинеен и честен. С одной стороны, мне не нравятся его рассуждения о любви, патриотизме и отцовстве, но, с другой, я же могла высказать свое мнение. Любовь стала предметом дискуссии из-за «Athenaeum»⁸². По словам Сквайра, журнал все отрицает. Это смертельный холод для любого творчества. А вот «London Mercury», наоборот, создает очень комфортные условия. Сквайр настаивал на том, чтобы я писала для них. «Athenaeum» снискал дурную славу из-за своего жесткого скепсиса. Я попыталась объяснить Сквайру, что есть такие понятия, как честность и высокие стандарты, но он ответил, что поэзия и энтузиазм важнее. В настоящее время в наших кругах идет битва между Джеймсом⁸³ и Дезмондом. Джеймс хочет «полностью уничтожить притворство». Мы же с Дезмондом, напротив, хотим возродить его, как феникс из пепла. Фундаментальное противоречие, но я в равной степени могу писать для Марри, Сквайра или Дезмонда – широта взглядов или безнравственность, это как вам больше нравится.

На повестке дня канализация. У нас полоса невезения, и мы вынуждены потратить £200 на трубы, которые еще полгода назад были бы проблемой миссис Брюэр⁸⁴. Но мы боялись, что это обойдется в тысячу.

За чаем с Еленой в отсутствие Брюса [Ричмонда] мы деликатно затронули тему ЛПТ. Она сообщила, что авторы любезничали с ней, пытаясь повлиять на рецензии. Я вкратце рассказала о своем интервью с миссис Клиффорд. Елена все поняла: она знакома с ее методами. Елена часто обедает с леди Дильк⁸⁵ и слышит, как миссис Клиффорд шутит со Стивеном Маккенной⁸⁶. Мне нравится, что Елена разделяет мое чувство отвращения; она и правда более благоразумная и бесхитростная, нежели я, и смотрит на все простыми карими глазами самой милой и доброй собаки-колли. Елена понравилась мне даже больше, чем раньше, особенно когда села на табурет и рассказала, как она делает то-то и то-то для больных и страждущих, а я подумала: «Как пациентам, должно быть, приятно видеть ее у своих постелей». Люди, не обладающие ни гениальностью, ни хитростью, похоже, воспринимают все просто и здраво, поэтому меня, причисляющей себя к выдающимся, это смущает. Нет в них, кажется, ни напряжения, ни самовосхваления, и блеском их тоже не обмануть. Остальное мне придется опустить, так как нужно еще прочесть шесть биографий для Дезмонда. Письмо от мистера Аскью [неизвестный] из Стаффордшира о романе «День и ночь» приятное, но как-то это странно – нравиться низшим классам.

4 февраля, среда.

Лучше бы я, а не Лотти, заразилась чесоткой от Леонарда; это единственное мое предложение касательно проблемы вшей, которая не покидает наши мысли, портит утро и отравляет спокойствие после чая. По словам Фергюссона⁸⁷, вши начинают двигаться в своих логовах, когда им тепло. Пока улучшений нет, но, насколько я поняла, инфекции тоже. Какова, однако, сила воображения! Я могу представить и почувствовать зуд в любой точке своей огромной поверхности кожи и начать чесаться. Этим и занимаюсь сейчас.

Каждое утро с полудня до часу я читаю «По морю прочь». Не бралась за него с июля 1913 года. Спроси мое мнение о романе сейчас, я бы ответила, что не знаю – какое-то шутовство в нем и сплошные заплатки на скорую руку; то простота и суровость, то легкомысленная банальность, то божественное откровение, то сила и свобода, о которых можно только мечтать. Бог знает, что с этим делать. Недостатки настолько ужасны, что мои щеки горят от стыда; потом вдруг какой-то поворот предложения, взгляд вперед, и щеки горят уже по другой причине. В целом мне нравится ум молодой женщины. Как доблестно она преодолевает препятствия! Боже мой, какой писательский талант! Я мало чем могу ей помочь и, очевидно, предстану перед потомками автором дешевых острот, умной сатиры и даже довольно грубых вульгаризмов, которые будут мучить меня и на том свете. И все же я понимаю, почему люди предпочитают его роману «День и ночь»; не скажу, что им сильнее восхищаются, но его находят более галантным и вдохновляющим произведением.

Сегодня днем была у мадам Гравэ⁸⁸ и увидела ее большой новый дом. Маман, бедняжка, с трудом держится. Сажаешь ее на табурет, а она слезает, потом снова хочет сесть; «вы ведь только сидели, маман, но слезли!». Потом она назвала меня жестокой – очень обидно. А во сне ее челюсть отвисает вниз, как у мертвеца. Старческий маразм. С ней говорят просто и даже нежно, пока мы бродим по дому, рассматривая мебель. Мне нравится ее ребячество и неутолимое желание сшить для меня еще одно платье, которое якобы будет готово через неделю, хотя она не может закончить то, когда-то начала.

13 февраля, пятница.

Опять много пропусков и опять оправдания. В течение некоторого времени наше спокойствие заметно нарушалось людьми. Возраст, слава или возвращение к мирной жизни – не знаю, что именно влияет, но я в любом случае устаю от походов на чай и все-таки не могу удержаться от них. Сидеть взаперти, если можно этого не делать, – своего рода кощунство для меня. Возможно, так оно и есть; я же тем временем не пишу дневник и не читаю на греческом. В день частного показа Дункана⁸⁹ был устроен званый обед в кафе «Royal»⁹⁰: 12 гостей; все красиво оформлено; я в приподнятом настроении и одурманенная вином; причудливый ассортимент обычного и необычного. Пришла миссис Грант⁹¹ – женщина, все еще плывущая, словно якхта⁹², на волне зрелого очарования; были также Пиппа⁹³, Адриан, Банни, Литтон⁹⁴. Последний выложил £70 за одну из картин. Мейнард встал и сказал: «За нашу глубокую привязанность к Дункану». Полагаю, Дункан предпочел бы обойтись без суеты, и после обеда он ускользнул, оставив нас одних на выставке. Моя способность наполнять сцены своим иррациональным возбуждением абсурдна, и в таком состоянии я говорю больше, чем имею виду, вернее, говорю то, что думаю. Осматривая выставку вместе с Адрианом, я решила, что он подавлен, как человек, который сравнивает себя с современниками и осознает, наконец, свою неудачу. «Какие мы все выдающиеся!» – воскликнула я. И тут выяснилось (или мне это показалось?), что они с Карин чувствуют себя оторванными людьми, которых подвергли суровому экзамену, а ведь результаты, когда тебе больше тридцати пяти лет, вывешиваются на всеобщее обозрение. Повинуясь импульсу, я пригласила их на ужин и – предсказываю – почувствую себя ужасно виноватой, когда они придут. Тем временем я молчу, ибо мне нечего сказать о картинах Дункана. Они кружились в моей голове, как белое вино, которое я пила; такие прекрасные и восхитительные; их очень легко обожать. Однако я видела выставку лишь мельком, поскольку тут и там сновали хорошо одетые люди. Потом был чай с Роджером в «Burlington», прогулка с Мейнардом и слух о том, что продано уже 15 тысяч экземпляров его книги, но, к чести Кембриджа, он остается невозмутимым и более, а не менее скромен, чем раньше⁹⁵.

На следующий день я купила одну из картин Дункана, пожертвовав платьем гранатового цвета, которое мне очень понравилось. Платье ассоциируется с чаепитием у Эйли. Сплошное разочарование. Неряшливая, компромиссная, сутулая по жизни, довольствующаяся тем, что есть, и внешне все равно недовольная, Эйли поразила меня; такой почтенный и благопристойный, аккуратный и чопорный дом, но такие заурядные дети. Искренний Бернард⁹⁶, честный и с сильным дарвиновским характером, понравился мне гораздо больше. Он говорил о гольфе и споре по поводу леса Уоддон-Чейз⁹⁷. Однако больше я с Эйли видеться не намерена.

Теперь я перескочу через несколько дней, события которых уже не помню, и расскажу о прошлом вечере с Оттолин⁹⁸ (пропущу чай с ней, Бирреллом⁹⁹ и имбецилом¹⁰⁰ Тони Бирреллом). И все же я не уверена, что смогу описать вечеринку, поскольку мы с Филиппом сидели вместе и наблюдали за тем, как открывается дверь и входят люди. Загадочных умников было больше, чем обычно; так, по крайней мере, мне показалось, ведь я их не знала. Были Элиоты, Хаксли, Форстеры и другие. Моим единственным развлечением стал диалог с У.Д. Тернером¹⁰¹ – немногословным красноносым и бесконечно скромным человеком с выпученными карими глазами и милым рассеянным взглядом; он будто бы хотел говорить правду, но оказался слишком застенчив и не готов к ней. Прошлой ночью Сквайр почувствовал, что я постигла его душу, – так он сказал. Сквайр меня безмерно уважает, но, боюсь, это отчасти повлияло на мою симпатию к Тернеру. На вечеринках я теперь чувствую себя немного знаменитой – есть шанс, что люди вроде Тернера, чьи имена я знаю, знают и меня. Более того, они очень рады, когда их хвалят. Элиоты с удовольствием поужинали с нами. Марри был нежный и шутливый. В моем черном-белом эскизе все-таки должна быть одна цветная деталь: я хочу отметить платье Оттолин цвета зеленого сургуча. Этот яркий шелк особенно выделялся с настоящим кринолином. Благодаря ему она действительно контролировала всю комнату. Однако мне весь вечер казалось, что Оттолин разочарована, а ее бледный насупленный вид выдавал внутреннее недовольство. Если кто и был разочарован, так это, как говорится, она. Я и правда не могу не считать ее несчастной!

Я совсем упустила, что провела прошлые выходные у Арнольд-Форстеров.

15 февраля, воскресенье.

Отчасти чтобы забыть о Веббах¹⁰², отчасти чтобы отложить на несколько минут «По морю прочь», просто скажу, что мы обедали с ними, а вчера ужинали с Адрианом, Сэнгером и Хасси¹⁰³. Ох уж эти Веббы! Я считаю, что холодный ветреный день в 13:30 как раз подходит им. Когда мы идем по Гросвенор-роуд, старые газеты разлетаются, а средний класс гуляет в своих воскресных нарядах. Красные дома выглядят ободранными. Фабричные окна выходят на реку. В воскресенье все баржи пришвартованы. Ни солнца, ни тепла. Но куда все идут? Почему правильные вещи так отвратительны? Потом баранина, капуста и яблочный пирог – все съедобное, но невкусное. Плохие сигареты. Немного виски. Гостиная у них теперь ледниково-белая, а акварели висят где-то в стороне. Миссис Вебб демонстрирует свой акулий оскал. Вебб вырядился в красное и выглядел толще, чем есть. Окно в задней комнате из матового стекла – для маскировки. Я больше не боюсь, а лишь тоскую и печалюсь, и меня всю трясет от столь отвратительной перспективы. Мистер Кросс¹⁰⁴ из Министерства иностранных дел принес шесть портфелей с бумагами, которые нужно было просмотреть. Миссис Вебб сказала мне, что неправильно препятствовать Л. баллотироваться в парламент; якобы мы нуждаемся в людях тонкого ума и т.д. Но что такое «правильно» и кто такие «мы»?! Холодно-дружелюбно она попрощалась с нами. Относиться к ним можно и проще, но ужас нарастает по мере знакомства с Веббами. Неужели и мы станем такими? Я хожу взад-вперед по платформе, чтобы согреться; опускаю руки в горячую воду, приседаю у камина, но все равно я обостренно раздражена.

3 марта, среда.

Итак, в конце прошлой недели мы поехали в Родмелл и вернулись обратно два дня назад¹⁰⁵. Однако в корзине для грязного белья у меня много вещей – сцен, я имею в виду, которые свалены как попало в мое вместилище разума и не извлекаются, пока совсем не потеряют форму и цвет. «Походы на чай», я полагаю, продолжались; о, был один ужин на Гордон-сквер, когда Мэри, раскапризничавшись в своей спальне, отказалась расставаться с заколками для волос. Я записала эту сцену и назвала ее «глупой». Можно ли сказать «вульгарной»? Думаю, нет. Наряжаться для джентльменов – нервное занятие, которое не одну женщину заставит побледнеть. Там был Дезмонд – сердечный, ласковый, самый давний друг, как мне иногда кажется, и, возможно, самый лучший. Меня тронуло то, как он пробежал по платформе, чтобы пожелать мне спокойной ночи. Потом мы продали дядю Тоби¹⁰⁶ за £150 мистеру Принцепу, и, получив чек, я тут же пожалела – о боже! – в который раз. Я учусь этого не делать и каждый раз делаю.

Речь Роджера в Клубе и моя первая попытка выступления в течение пяти минут подряд¹⁰⁷ – все это было невероятно блестяще и открыло перспективы такой формы волнения, о которой раньше и не подозревали. Обедала с Нессой и Дунканом в Сохо. Видела, как женщина уронила перчатку¹⁰⁸. Счастливый вечер.

Ужин с Элиотом и Сидни. Последний приходит в себя от нас и Саффилда; не обошлось без ахов и вздохов¹⁰⁹. Потом мы поехали в Монкс. Тут мне бы стоило много и ярко написать о ВЕСНЕ. Она пришла. Она была с нами больше двух недель. Никогда еще зима не спала как младенец, сосущий большой палец. Нарциссы все распустились; сад усыпан густыми золотистыми крокусами; подснежники почти отошли; грушевые деревья подают надежды; птицы поют; дни похожи на июньские, и солнце уже не просто украшает небо, а греет. Вернувшись, мы сходили в Кью. Уверяю вас, на моей памяти это самая ранняя, самая прекрасная и самая продолжительная весна. Зацветают миндальные деревья.

6 марта, суббота.

Не успела я написать сегодняшнюю дату, как явилась мадам Гравэ, которая оставила после себя лишь руины вечера. И все же, если не заполню страницу сейчас, Бог его знает, когда я вообще смогу это сделать; бесконечная череда неописанных событий простирается передо мной и позади тоже. Говорила ли я, что мы с Дезмондом радовались возвращению мистера Асквита¹¹⁰ в парламент? Я видела его гладкую и белую, шелковистую на вид лысую голову. А Марго¹¹¹ стояла, слегка покачиваясь, и махала рукой у лица, в то время как полицейский вертелся на крыше повозки – эти действия всегда немного гротескны, хотя эмоции нахлынули, будто весенний прилив, и сбили с ног, вернее, невольно подняли меня на парапет, откуда я и увидела вышеупомянутую лысую белую голову. Чай с Молли¹¹² и старой миссис Маккарти [мать Дезмонда]; их эмоции по поводу смерти друга; сплетни о судебном процессе Блантов; у Молли за ушами небольшие коровьи рожки¹¹³.

Что дальше? Во вторник и среду здесь, в Ричмонде, мы печатали Хоуп¹¹⁴; во вторник у нас ужинала Елена [Ричмонд]; она выступила с речью перед Гильдией¹¹⁵ и попутно задала мне одну из тех загадок, которые я всегда понимаю неправильно. Насколько Елену можно разговорить? Ее дистанцирование – это шок или глупость? Тогда к чему ее любезность? Елена заставляет меня на мгновение почувствовать себя грубой и провинциальной, а затем, как я уже сказала, замолкает, и одному Богу известно, что будет дальше. Словно механизм замирает. Что касается ее симпатий и антипатий, я ничего об этом не знаю. Ее присутствие, такое милое, величественное и материнское, всегда принижает меня, пока я не разбиваюсь о скалы, как мне кажется, ее безразличия к моему энтузиазму. Я склонна верить, что милые люди ведут себя более сдержанно и универсально, чем мы, и не имеют нашей страсти.

Затем, в четверг, был ужин с Маккарти и первое заседание Мемуарного клуба¹¹⁶. Очень интересное событие. Семь человек читали, и одному Богу известно, чего я только не увидела в их текстах. Сидни [Уотерлоу] продемонстрировал значимость для него этого мероприятия, зачитав нам сон, в действительности притчу, чтобы объяснить кажущуюся тупость бодрствующего Сидни силой воображения спящего. В общем, странный и неловкий, но интересный для меня самоанализ. Клайв – сама объективность; Несса начинает с фактов, затем ее одолевают глубокие эмоции, которые нужно пересилить, и она никак не может прочесть вслух то, что написала. Дункан фантастичен, а его бессвязное повествование завораживает. Молли пишет об устремленности и Уильяме Моррисе¹¹⁷ сначала последовательно и даже формально, а потом вдруг говорит: «О, это абсурд – я не могу продолжать», – перетасовывает все свои листы, продолжает не с той страницы строгим, но дрожащим голосом и доводит рассказ до конца. «Эти тощие валлийцы, эти твердолобые шотландцы – я их ненавижу… Я хотела быть дочерью французского маркиза от мезальянса с…» И все в таком духе, а потом еще было про «этих кротких и слабых жителей Корнуолла»¹¹⁸. У Роджера прекрасная композиция – история о кучере, который украл герань и попал в тюрьму. Вышло хорошо, но слишком объективно. Я сомневалась, будут ли интересные истории, но они сами рвутся наружу и удержать их невозможно. До собрания я, кстати, видела новый дом Нессы (№ 50); оценила хаос Пиппы в доме № 51 и заглянула к Адриану с Карин, которые занимались биологией в своей столовой. Выйдя на улицу, мы столкнулись с Джеймсом – такова природа кроличьих нор этого места¹¹⁹.

Бедняга Миллс Уитэм¹²⁰ вчера хотел похвастаться своей книгой, а я ее не читала. Сильвия¹²¹ немного подавлена, но с мужем в коричневых вельветовых брюках, пишущим нечитабельные деревенские романы, это неудивительно.

9 марта, вторник.

Несмотря на некоторое волнение, я, пожалуй, продолжу вести дневник. Иногда мне кажется, будто я исчерпала подходящий (для этого приятного светлого часа после чая) стиль; тот, к которому я пришла сейчас, не настолько податлив. Неважно. Представляю, как старушка Вирджиния, надев очки, чтобы прочесть мартовские записи 1920 года, непременно потребует продолжения. Приветствую тебя, мой милый призрак! И учти, что я уже не считаю 50 лет глубокой старостью. Можно еще успеть написать несколько хороших книг, и вот возьми прекрасные кирпичики для одной из них.

Вернемся ко мне сегодняшней. В воскресенье я отправилась в Кампден-Хилл послушать квинтет Шуберта¹²², посмотреть дом Джорджа Бута¹²³, сделать заметки для своего рассказа, почесать языком с респектабельными людьми – эти желания привели меня туда и были удовлетворены всего за 7 шиллингов и 6 пенсов.

Сомневаюсь, что люди видят комнаты своего дома с той же невероятной ясностью, с какой вижу их я, пущенная внутрь всего на час. Холодная внешняя привлекательность тонка как мартовский лед на луже. Чувствуется этакое торгашеское самодовольство. Его основа – конский волос и красное дерево, а белые панели, репродукции Вермеера¹²⁴, стол из «Omega» и пестрые шторы – это, скорее, снобистская мишура¹²⁵. Мы были в самой неинтересной комнате, хотя, конечно, тоже неплохо. Я выступала против семейных традиций. Старая миссис Бут [Мэри] во вдовьем платье восседала на своеобразном троне; по бокам – преданные дочери, а внуки – символические херувимы. Такие опрятные заскучавшие мальчики и девочки¹²⁶. Мы все были в мехах и белых перчатках. Елена пригласила нас поужинать, поэтому, возможно, я и не критикую их с Брюсом.

Понедельник прошел в Клубе, который я, по-видимому, перестала описывать. Были Аликс, Банни, Биррелл¹²⁷, Джеймс [Стрэйчи] и наконец-то Морган [Форстер]. Аликс сказала мне, что Флоренс Дарвин¹²⁸ – я по-прежнему называю ее Мейтланд – умерла. На мгновение я опешила, потом подумала, что наибольшее счастье она обрела с Фредом¹²⁹, и тогда пожалела старого Фрэнка¹³⁰, который в третий раз остался один. Затем я попыталась вспомнить Флоренс и смогла довольно четко представить ее красивые карие глаза и дерзкий взгляд, каштановые волосы, здоровый цвет лица, решительный характер, тягу к преувеличению в речи. Она немного напоминала мне мать: ее манеры и правда во многом были материнскими. Кажется, она всегда ходила в простом черном платье и держала себя превосходно, то есть величественно и напряженно; нервы были на пределе. Все это открывалось нам лишь в ее драматических манерах, резких движениях, красивых поворотах и взглядах, когда она протестовала. Фред относился к ней со своего рода шутливой учтивостью и весельем, что, как мне казалось, означало глубокое, но так до конца и не раскрывшееся нам взаимопонимание между ними. Однажды вечером я пришла к его кабинету, хотела поговорить, открыла дверь и секунду стояла молча; он поднял глаза и на мгновение принял меня за Флоренс, после чего выглядел таким нежным и близким, каким я его никогда не видела, но этот взгляд, конечно, исчез, как только он узнал меня. Окажись теперь письмо Фредегонды неправдой, я бы попыталась снова встретиться с Флоренс. Что же мешает людям видеться, когда проходят годы, случаются смерти, рождаются дети, заключаются браки?

18 марта, четверг.

Странно читать свои последние размышления, поскольку, сама того не помня, я сказала Ирен Ноэль-Бейкер¹³¹, что с ужасом думаю о встрече с ней через 6 или 7 лет. Она ответила то же самое, но это, как мне кажется, было наигранно. Так или иначе, мы встретились у Сесилов в прошлое воскресенье, и я понимаю, почему она боится встречи со мной. Это из-за моего взгляда. Ах ты, маленькая авантюристка, думала я про себя, теперь ты стала матроной и пробиваешь себе с Филиппом¹³² дорогу в политические круги, а доказательство тому – яркая осмысленная трескотня с лордом Робертом¹³³ и Ормсби-Гором¹³⁴. А еще у вас есть сын, и вы гордитесь тем, что сами его нянчите; вы располнели и выглядите уже не так романтично, хотя оптимистичный поиск очевидных истин осуществляется с тем же упорством, что и всегда. Леди Беатриса¹³⁵, дочь лорда Солсбери¹³⁶, – откровенно лихая безмозглая юная богиня, которая ощутимо теряет божественность, когда на нее смотришь. Ее глаза – яркий, твердый и бесчувственный серо-голубой мрамор.

Леонард отправился поговорить с Уоллером¹³⁷ о том самом семейном кризисе, который я предвидела еще несколько лет назад. Будь это дневник души, я бы подробно описала 2-е заседание Мемуарного клуба. Леонард был триумфально объективен, а я субъективна и крайне сильно расстроена. Не помню, когда я в последний раз чувствовала себя настолько отрезвленной и недовольной самой собой – партнером, которого я обычно уважаю и которым восхищаюсь. «О, зачем я только прочла этот эгоистический сентиментальный бред!» – таков был мой крик и результат того, насколько остро я ощутила тишину, наступившую после прочтения своей главы. Сначала последовал громкий смех, который вскоре утих, а затем я не могла не почувствовать неловкость и скуку мужчин, для чьей добродушной жизнерадостности мои откровения оказались приторными и неприятными. Зачем я вообще обнажила душу?! Сейчас уже чувство отвращения отступило. Вчера мы виделись с Нессой, и она ничего подобного не заметила, а Леонард твердо заверил меня, что я так расчувствовалась из-за усталости, поздних вечеров и т.д.¹³⁸

Еще одни посиделки допоздна вчера – ужин с Литтоном, Клайвом и Нессой в «Эйфелевой башне»¹³⁹. Задушевный и сердечный, возможно, немного сожалеющий Литтон погряз в викторианской эпохе. «Как редко мы встречаемся!» – сказала Несса. Это правда; мы хотим встречаться, но не можем. Все они мчатся на юг: Несса, Дункан и Мейнард в Италию, а Литтон, Кэррингтон [см. Приложение 1] и Партридж¹⁴⁰ в Испанию.

10 апреля, суббота.

Мы умчались в Родмелл, что привело к еще одному серьезному перерыву в записях¹⁴¹. Кстати, Морган ведет дневник, где он, когда его охватывает веселье, слово в слово записывает разговоры¹⁴². Я не уверена, что мне хватит юмора описать нашу Пасху в Монкс-хаусе. Всю первую неделю я провела будто с закрытыми глазами: они были настолько сосредоточены на Генри Джеймсе¹⁴³, что не видели ничего другого. Расправившись с ним, я получила такое удовольствие от всего окружающего, что на фоне Монкс-хауса дома, улицы и люди до сих пор сейчас кажутся мне плоскими и блеклыми. Клайв и Мэри вчера вечером принесли с собой шумную свежую атмосферу брайтонской набережной. Мы достигли среднего возраста. Я вижу его солидным, добрым и очень приветливым, но таким циничным, что он почти неинтересен. В бедняжке Мэри мало от духового оркестра, зато много от безмолвной распутной fille de joie¹⁴⁴. Я сказала так ради красного словца, но есть в этом и доля правды. Неловко признавать, но потом я все время обнаруживала в ней что-то мягкое и беззащитное, детское и почти трогательное. У нее ведь есть дети¹⁴⁵. Смею заметить, что из-за череды комплиментов я в последнее время стала довольно наглой. (Ох, Морган пишет, что мои мемуары «великолепны», и он даже осмелился попросить меня написать рецензию для «Daily Herald»¹⁴⁶; Дезмонд прислал билеты на завтрашних пионеров; еще и [Брюс] Ричмонд…, но хватит примеров¹⁴⁷.) Более того, я возмущенно морщусь, читая похвалы КМ [Кэтрин Мэнсфилд, см. Приложение 1] в «Athenaeum». Прославляют четырех поэтов, и она одна из них. Выбирал, конечно, Марри, но ведь и Салливан¹⁴⁸ назвал ее рассказ гениальным¹⁴⁹. Видите, как хорошо я все помню и как рьяно обесцениваю это?!

Описывать Монкс-хаус – значит отнимать время у литературы, чего я не могу себе позволить, так как прошлой ночью мы спали урывками, а в 4 утра выгоняли мышь из-под кровати Л. Мыши ползали и шуршали всю ночь. Потом поднялся ветер. Шпингалет на окне сломан, и бедняга Л. вылез из постели в 5-й раз, чтобы запереть его при помощи зубной щетки. Итак, я ничего не говорю о наших делах в Монксе, хотя перед глазами сейчас и вид на луг, простирающийся до горы Каберн¹⁵⁰, и цветущие гиацинты, и садовая аллея. Быть одной там, завтракать на солнце, ходить на почту, никаких слуг – как все это прекрасно!

На следующей неделе, если повезет, я планирую начать «Комнату Джейкоба». (Впервые пишу о ней.) Хочу зафиксировать нынешнюю весну и отметить, что в этом году никто не замечает листьев на деревьях, ведь они, кажется, никуда не исчезали (не было суровой черноты каштановых стволов) и все они нежных оттенков – не помню такого в своей жизни. По правде говоря, мы пропустили зиму, как будто постоянно была ночь, а теперь снова полноценный солнечный день. В итоге я едва не проглядела, как на каштане за окном появились маленькие зонтики, а трава на церковном кладбище струится по старым надгробиям, словно зеленая вода.

Миссис Уорд мертва. Бедная миссис Хамфри Уорд¹⁵¹. Похоже, она была всего лишь соломенным чучелом – закопана в могилу и уже забыта. Самое небрежное засыпание землей даже для ортодоксов.

15 апреля, четверг.

Мой почерк, кажется, полетел ко всем чертям. Возможно, он испортился от качества текстов. Я ведь говорила, что Брюс Ричмонд в восторге от моей статьи о Джеймсе? Ну так вот, два дня назад мелкий престарелый Уокли¹⁵² набросился на нее в «Times», заявив, что я впала в маньеризм Г.Д. [Генри Джеймса] в худшем его варианте – «избитые образы», – и еще намекнул, будто я ему близкая подруга. Перси Лаббоку¹⁵³ тоже досталось, но я, правильно это или нет, краснея, выкидываю эту статью из головы и вижу теперь все огрехи своей писанины¹⁵⁴. Полагаю, дело опять в «витиеватом потоке» – несомненно, справедливая критика, хотя эта болезнь моя собственная, а не подхваченная от Г.Д.; слабое утешение. Впрочем, буду следить за собой. В «Times» другие порядки: там я должна писать более формально, особенно в случае с Г.Д., и тщательней продумывать композицию статьи, в которой украшательство будет уместным. Дезмонд, однако, выразил свое восхищение. Жаль, нет никаких правил похвалы и критики. Предсказываю, что бесконечное порицание – моя судьба. Мои тексты бросаются в глаза и особенно раздражают пожилых джентльменов. «Ненаписанный роман», конечно, раскритикуют, но я не знаю наперед, с какой именно стороны. Отчасти людей отталкивает и всегда, полагаю, отталкивало «хорошее письмо». «Претенциозно», – говорят они. К тому же я женщина, которая не просто хорошо пишет, а пишет в «Times», – вот и весь их аргумент. Это немного мешает мне начать «Комнату Джейкоба». Но я ценю критику: она подстегивает меня даже в случае Уокли, 65-летнего (как я выяснила) дешевого мелкого сплетника – мне нравится так думать, – над которым смеются все, включая Дезмонда. Однако не стоит забывать, что в словах Уокли есть доля правды, и немаленькая. Я действительно чертовски перемудрила в «Times», но была изысканна и душевна. Вряд ли это можно легко исправить, ведь перед тем, как взяться за статью о Г.Д., я дала клятву говорить, что думаю и как думаю. Ладно, я уже исписала целую страницу, но так и не придумала, как держать себя в руках после выхода в свет «Ненаписанного романа».

Прошел дождь, но гораздо больше меня беспокоит черное небо – оно так уродливо. Вчера я была несчастна весь день напролет. Сначала Уокли, потом два вырванных зуба, потом боль на протяжении всего вечера; Л. уехал выступать в Ричмонде, а я не могла читать из-за пульсации в десне. Накануне я ходила на негров в Челси¹⁵⁵; впечатляющие и очень печальные фигуры, непристойные и в чем-то даже монументальные; фигуры французов, подумала я, пропитаны цивилизацией и цинизмом, но они были вырезаны в Конго, возможно, лет сто назад. Подошел Хэнни¹⁵⁶.

– Миссис Вулф?

– Да, а вы…?

– Мы встречались много лет назад у Сквайров.

– Ах. А вы теперь арт-критик? Скажите, что мне думать о резьбе? А эти перуанские чаши…

– Все дело в их форме. Я слишком долго жил с этой резьбой.

(Не думаю, однако, что эти слова хоть как-то его характеризуют, хотя мне сказали, что человек, который перемежает свои фразы долгими паузами, – плохой критик. Чего еще ожидать от того, кто работает в книжном магазине.) Потом я услышала, как Дезмонд сказал «эй, наверху» и вошел с высоким худощавым смуглым пожилым человеком в пальто и шляпе, но он не представился мне, как будто между нами была пропасть. Я проскользнула в церковь Челси, где увидела табличку с надписью «Генри Джеймс» – витиеватые и, если хотите, утонченные буквы, – и с джеймсианскими фразами¹⁵⁷. Вероятно, творение Госса¹⁵⁸. Потом я отправилась к мадам Гравэ, в клуб «1917» и домой. И тут у меня разболелся зуб.

Какую бы книгу я хотела? Такую, которая не будет влиять на мое настроение по утрам, возможно, немного суровую. Моя идея в том, чтобы писать главами и не начинать ни одну, пока у меня не будет достаточно свободных дней подряд для ее завершения.

17 апреля, суббота.

Досада от Уокли утихает, поскольку я начала «Комнату Джейкоба». Моя подавленность может перекинуться и на беднягу Л. «Твоя особенность – это подражание», – сказала я, и тут его перо заело, как какой-то механизм. Вчера вечером я была на фестивале Баха¹⁵⁹ и по стечению обстоятельств столкнулась сразу с двумя людьми, с которыми не виделась уже целую вечность, например с Ноэль¹⁶⁰, а потом, когда я заняла свое место, голос рядом сказал: «Вирджиния!». Это был Уолтер Лэмб¹⁶¹. Человек-яйцо или человек-бильярдный шар, он сидел рядом и много рассказывал мне о Бахе. Музыка была прекрасна, хотя человеческий фактор в виде хора всегда отвлекает. Вот певцы не прекрасны: все они в зеленом, сером, розовом и черном, только что с чаепития в пригороде, и зрительный зал, кажется, подходит им куда больше, чем сцена. Уолтер меня провожал. «Прошлой ночью мне приснился невероятно яркий сон о Тоби¹⁶², – сказал он, – который вернулся с охоты и сказал что-то очень важное, но я точно не помню. Очень странно, ведь я о нем редко думаю». Он был рад поделиться этим. Я заставила Уолтера рассказать мне о своих контактах с королевскими особами. Вот, кстати, секрет, который нельзя раскрывать: Уолтер пишет речь для принца Альберта¹⁶³. У Уолтера острый ум, и он в своей нише чувствует себя как дома; Уолтер и правда один из тех, для кого мир был создан таким, какой он есть. Интересно, является ли восхищение собственной семьей снобизмом или своеобразным проявлением любви, ведь он, похоже, любит Дороти¹⁶⁴ и Генри¹⁶⁵ именно так.