Виолетта Винокурова
Дом на троих

Полная версия

Рома всегда думал, что похороны сопровождаются дождём, грусть – ливнем, злость – молниями и громом, счастье – продолжительным и солнечным летом. Но всё оказалось не так, как он видел на экране телевизора, в фильмах и сериалах.

Когда маму хоронили, был конец мая. Снег как раз отошёл, влага впиталась в землю, с асфальта она испарилась. Ветер начал прогреваться. Солнца, как и света, становилось больше, но Рома не мог радоваться ни наступлению летних каникул, ни зелёным деревьям и кустам, которые к осени плодоносили ягодами. Не было ни грусти, ни злости. Не было ничего, когда он стоял перед ямой, в которую погружался тёмный гроб.

Спичечный коробок для человека.

Рома видел, что мама там лежит. Знал, что она не двигалась уже несколько дней. Понимал, что она умерла, но не мог поверить, что землёй засыпают именно её. Кого угодно, пусть сам воздух, но не маму.

В чёрном костюме становилось жарко. Птицы приносили звонкие трели, а родственники – слова сожаления и горя.

– Папа о тебе позаботится.

– Он хороший человек.

– Она тоже была хорошим человеком. Сделала всё, что могла, но не уследила.

– Не грусти, все умирают…

– Все мы будем там, рано или поздно.

Рома слушал, кивал, дядям и знакомым пожимал руки, но ни в чьё лицо не смотрел, не поднимал глаза, которые вцепились в туфли с побитыми носками.

Туфли были настоящими: уже жали в пятке, под подошвой ощущался острой камень, ноги в них потели, а гроб, который спрятали под землёй, может быть, настоящим и не был. Игрушка. Сборная модель с моделькой человека, а мама на работе. Осталась там допоздна, заснула, а потом проснулась и снова на работу. И снова заснула. И снова на работу.

Рома начал чесать запястье с тыльной стороны, стоя перед рыхлой землёй и цветным полотном, которое соорудили все, кто пожаловал прийти, проронить слёзы и сказать: «Как нам жаль! Она была такой молодой!»

– Ром, – позвал отстранённый, погружённый в себя голос. Тогда Рома и смог вскинуть голову, зажмуриться от света солнца и рассмотреть лицо своего отца.

Он его не видел почти три года. То есть в течение прошедших трёх лет Рома иногда встречался с папой: раз в год или два, но воспоминания о нём, о его лице, голосе не откладывались. Вспоминать было нечего. А то, что было до развода, вспоминалось через усилие.

Что было в три года? Пять лет? Семь, когда всё произошло? Рома ничего не мог нащупать среди хлипких воспоминаний.

У отца были короткие, но непослушные волосы, а мама никогда не позволяла своим длинным волосам даже завиться. Глаза пустые и сухие, без слёз, без чувств. Под взглядом ощущалась собственная неважность, бестолковость, глупость.

– Хочешь есть? – спросил папа.

– Нет. – Рома повёл лишь головой и осмотрел людей, собравшихся здесь.

– А домой?

Домой Рома хотел, но не в ту квартиру, которую нужно было освободить, а дом, где ждала мама. Мама, которая спряталась от него под землёй.

– Тогда поехали, – сказал папа и позвали рукой, но Рома не сдвинулся.

– А… поминки? – Рома знал некоторые обряды, связанные с погребением умерших. Совместная трапеза в них входила.

– К сожалению, денег не было. Соберутся те, кто хотят. А если мы не хотим, мы не обязаны там быть.

Рома не хотел, поэтому уверенно кивнул и первым пошёл к машине отца, оставленной у дороги.

Тот разблокировал её ещё на пути, но Рома отчётливо услышал, как она поприветствовала его. Дёрнул ручку и забрался на заднее сидение. Только сейчас он выдохнул и схватил себя за плечи, будто не он минуту назад горел под майским солнцем, не у него промокли носки от пота в тесных туфлях, не он уговаривал себя, что матери здесь нет.

Как только папа открыл дверь, Рома дёрнул руками и схватился за сиденье. Тот ничего не сказал, никак не прокомментировал, будто и не заметил.

– Пока будем ехать, ты скажи, если чего-то захочешь.

– Ага, – буркнул Рома и прижался спиной к сидению, рассматривая ободранные пальцы.

Папа жил за чертой города, в дачном районе вместе с бабушкой Тасей, которую Рома видел от силы два или три раза. До того, как мама умерла. Теперь он чаще всех остальных будет видеть бабушки и папу.

Когда он обнаружил маму посреди коридора и не смог её разбудить, он бросился к соседке. Та вызвала скорую, полицию. Те связались с папой. Он появился так быстро, словно не прошло мучительного дня. Он был весь красный, запыхавшийся, взял за руку и пообещал, что они с Ромой будут вместе. Рома не знал, можно ли такое вообще обещать, если даже мама не смогла этого сделать – она ушла… она потерялась.

До похорон все вещи перевезли в бабушке. В дома было достаточно комнат, и для Ромы нашлась одна. Он захотел себе на втором этаже, где мог бы смотреть на закаты, которые бы фотографировал на цифровой фотоаппарат, но никакие закаты его больше не волновали.

Не волновало даже то, почему папа вернулся, почему так легко взял обратно, почему пообещал быть вместе, почему сорвался в тот злосчастный день. Рома ничего не знал и не был уверен, что хочет знать больше. Он хотел только, чтобы мама вернулась с работы, ужаснулась тому, что их выселили из квартиры и вещи куда-то пропали, а потом бы позвонила и узнала, что Рома у папы.

***

Проснулся Рома у себя в комнате. В костюме, но без туфлей. Пиджак неприятно сдавливал плечи, в окно ещё ломился весенний свет. Он заснул в машине, а папа его принёс. Рома знал, что это папа, потому что никто другой этого сделать не мог.

Переодевшись, Рома пустился на первый этаж, где за столом был и папа, и бабушка Тася. Та сидела сгорбившись и раздумывала над ходами своей армии фигур по чёрно-белому полю.

– Выспался? – спросил папа, отвлекаясь от игры.

Рома лишь пожал плечами, открывая холодильник.

– Я заметил, что у тебя туфли стаскались. Хочешь, купим новые?

Не «надо купить новые», а «хочешь». Рома не хотел думать даже о туфлях, которые постоянно жмут.

– Потом можно, – тихо сказал он и достал банку с молоком.

Откупорил крышку, достал свою кружку и налил.

– На выходных?

Рома закрыл банку и убрал.

– Перед новым… учебным годом. Сейчас они не нужны. – Рома понял, что у него еле отлипают губы друг от друга, он постоянно бурчит и шепчет. Но если говорить во весь голос, будет болеть горло.

– Хорошо. Тогда запишу себе. Если тебе не сложно, посмотри, что тебе ещё нужно. Закупимся.

– Ага.

– Ну, Жень, ну что такое? – подала голос бабушка Тася. – Капут! Никуда мне не двинуться! Мать пожалеть не можешь?

– Если пожалею, ни разу не выиграю. – Папа даже не улыбнулся.

– Ну тебя, – сожмурила она глаза и стряхнула фигуры. – Проиграла я. Вставай. Пусть Рома со мной поиграет.

Папа раскрыл глаза и посмотрел, а Рома с кружкой замер.

– Я не умею, – первое, что он сказал для своего защиты.

– А в шашки? Там правила раз-два! Садись, расскажу! А ты, Женька, иди приберись у себя. Знаю я, какой у тебя беспорядок. Как в голове и на голове! Пусть хоть в комнате порядочно будет!

Папа вздохнул и освободил место. Рома нехотя занял его и было взялся за фигуры, но бабушка Тася осадила:

– Да я сама-сама, сиди. А ты, Жень, иди-иди. У меня глаза, если что, на затылке и в твоей комнате!

Папа снова вздохнул, взглянул обеспокоенно на сына, а Рома, только чтобы стереть эту эмоцию с его лица, кивнул. «Всё в порядке, это просто шашки. Это просто бабушка Тася. Что со мной будет?»

Деревянные фигурки посыпались в матерчатый мешочек, а из второго, чуть поменьше, бабушка высыпала звонки шашки. Меньше чем за минуту все расставила и объяснила правила.

Ходить по диагонали на одну клетку. Чтобы съесть чужую пешку, надо через её перепрыгнуть. Доберёшься до стороны противника, станешь дамкой.

Три правила. Рома кивнул, и они начали клацать по полю.

Никакой стратегии, никакой тактики. Только движение.

Бабушка была очень умела, за один прыжок съедала по три-четыре шашки. Рома не защищался, позволял ей полностью себя атаковать и разгромить.

– Настроения у тебя, Ромка, нет? – спросила бабушка.

Рома пожал плечами, глядя на заполняющуюся постепенно доску. Перед ним мелькали сморщенные пальцы, ухоженные ногти, покрытые прозрачным лаком.

– Тяжело это, знаю.

– Ну… проиграть в шашках не особо обидно.

Бабушка подняла мокрые глаза, но Рома ничуть не удивился. Они у неё постоянно слезились: то от ветра, то от света. Света сейчас было много.

– Если бы мы говорили о шашках, я бы по-другому сказала. – Бабушка промокнула глаза.

– А о чём мы говорим?..

Бабушка открыла рот, чтобы сказать, но не продолжила. Не так скоро, как этого ожидал Рома.

– Тебе, если понадобится, ты Женьке говори, что тебе надо. Он старается, но… он никогда человеком общительным не был. Хотел, но не мог. Решил, что пусть будет таким, каким может. – Рома не делал хода за бабушкой. – Он хочет стать тебе хорошим отцом, за всё то время, что вы были порознь.

– Ну, может, не надо было уходить? – Рома и сам не заметил, как резко это сказал, но бабушка проигнорировала.

– Зато сейчас он здесь. И он ответит на любой твой вопрос. Но он боится показаться тебе лишним. Не к месту. Он не хочет… испачкать рукава.

– Понятно. – Рома снова заговорил про себя и сделал ход.

Иногда он ничего не чувствовал, но иногда он чувствовал только как закипает изнутри.

Бабушке он проигрывал из раза в раз.

– А ты не стараешься! – заговорила она. – Если Женька меня не жалеет, то ты чересчур жалеешь!

– Да я же играть не умею, – оправдывался Рома. – А вы просто… хорошо играете.

– Какие «вы»? – схватилась бабушка за сердце. – Мы что, чужие люди? На «ты», и только на «ты», понял, Ромка?

Рома кивнул.

За клацаньем шашек время быстро перетекло до темноты, а там и до завывающего желудка.

Бабушке говорить не надо было, она сама услышала. Встала, опираясь на стол, и к холодильнику, а оттуда достала заготовки, и принялась стряпать ужин.

Рома помог убрать фигурки и коробку. Отставил их на подоконник и остался ждать, прикладывая руки к животу.

Только так он и чувствовал, когда его чувства доходили до предела. Когда хотелось сильно есть, сильно пить, когда сильно злился. Больше ничего не было.

Папа тоже подошёл, помог бабушке. Протёр стол, разложил приборы, тарелки. Рома, наблюдая за картиной приготовления, ощущал себя знакомо в гостях. Так было и у друзей, которые остались в городе.

Рома сидел, ждал, а вокруг него носились и говорили: «Ничего не надо! Мы сами», и улыбались закадычно. Папа же не улыбался, только внимательно оглядывался по сторонам, но не на Рому или тарелки, а на бабушку, потому что она хоть и считала себя бойкой и молодой, но тело подводило. Она не могла долго стоять, ходить. По этой же причине на похороны не поехала, да и сама говорила, что сердце сдало.

Сейчас она была полностью поглощена готовкой: больше, быстрее, чтобы никого не заставить ждать.

Такой семейный ужин для Ромы был в новинку. С мамой обычно они заказывали готовую еду и, если надо было, разогревали её в микроволновке. Здесь же всё было другим: горячим, дышащим силой. Брать что-то было боязно: вдруг скажут, что не заслужил. Но бабушка сама накладывала от души, а папе ещё больше.

– Ну, от души! – говорила она, усаживаясь за стол, а затем наступала тишина.

***

Рома спал, пока не становилось противно, пока тело не заставляло встать. Из комнаты предпочитал не выходить, с отцом мог переписываться по телефону. Бабушка назойливыми стуками в дверь не доставала. Словно в этом доме действительно понимали, что с ним происходит, а ведь сам Рома даже не мог сказать, что с ним происходит.

Куда-то делись его чувства. Почти все, не считая злости.

Должно быть, их зарыли вместе с мамой, было у него такое предположение. Но он не был уверен, что, если он их выкопает, достанет спичечный коробок из-под земли? чувства к нему вернуться. Это не могло так просто сработать.

Рома сидел на кровати, прижавшись к окну лбом. Наблюдал, как бабушка обхаживает небольшой огород, как за ней бегает папа, а она отмахивается от него. Рома слышал: «Женька, я ещё в могилу не собираюсь! Жива и здорова, как конь!»

Рома сосредоточенно сглатывал. То, что мама была жива, не значило, что она не умрёт. Ведь только живой умереть и может.

Дальше он смотрел на соседние дома, их цветущие белыми лепестками деревья, он видел детей, которые пробегали в ветровках и радовались потеплению. А у Ромы на душе была не весна, лета не предвиделось вовсе. И он не испытывал желания присоединяться к кому-то.

Даже к своим друзьям, сообщения от которых держал непрочитанными в мессенджерах. Держал, чтобы потом собраться с духом и ответить.

У него есть карманные деньги, он может оплатить автобус до города, встретиться с Мишкой, Тёмой, Светой, Настей, может. Но не сейчас. Сейчас он ничего не может и не хочет. Только сидеть и смотреть в окно, которое сохраняет за собой неизменный, один и тот же вид.

Один и тот же вид Рома хотел сохранить у себя дома, но это было ему не по плечу.

Друзья не бросали, звонили, писали. По одному и все вместе. А Рома даже не стыдился, что прячется от них. Что ничего сказать им не может. Не может открыть правду: «Моя мама умерла. Поэтому я теперь не в городе, поэтому я не знаю, как мне жить, поэтому я живу там, где даже не думал оказаться. Я… ничего не знаю».

С опустошённым кладом мыслей он заваливался на спину и смотрел в бревенчатый потолок, между стыками которого хотелось запрятаться. Может быть, его чувства там? Его жизнь там? Где она может быть теперь ещё? Разве после этого он может вернуться? Будет ездить на учёбу? Будет снова улыбаться и смеяться? Такое сделать он не сможет. Он даже отдалённо себе это не представляет. А губы больше не тянутся, будто и позабыли вовсе, что умели это делать: растягиваться и поднимать вверх свои уголки.

Рома всегда выползал из своей комнаты под вечер: тогда и ходил в туалет, и чистил зубы, и ел. А на протяжении дня он больше ничего не хотел. Бабушка уже высчитала время, когда появится её внук – когда начнётся садится солнце, и принималась готовить. Папа сидел рядом, собирал шахматную доску.

Никто не спрашивал, где Рома был, чем весь день занимался, сделал ли он хоть что-то полезное, кроме того, что отлежал себе каждый бок. Никаких вопросов, допросов, никаких колотых и тупых ран.

Рому это искренне поражало, ведь не могло же его родственников не беспокоить то, что с ним происходит? Или могло, потому что им не было дело?

Так и хотелось сказать: им нет дела, как не было дела и раньше, но Рома видел, что бабушка готовит специально для него, что папа передаёт специи и наливает воды, стоит Роме только взглянуть и задуматься. Его видели, его ощущали, пусть с ним и никто не говорил.

Не говорил он, не говорили они.

Неделю спустя папа сказал, что теперь его не будет дома.

– Мне же… работать надо. Буду утром уезжать, а вечером возвращаться.

Рома как-то и забыл, что взрослые должны работать, приносить деньги, обеспечивать десятилетних детей.

– Если тебе понадобится в город, могу с утра отвести, – затараторил он, – но это рано будет… и страшно мне тебя одного оставлять. Так что… на автобусе можно съездить. Расписание… расписание в телефоне, конечно, есть. Ты посмотришь. Деньги… у тебя ещё есть? – Рома только кивнул, не говоря ни слово о том, что ещё ничего не потратил. – Если тебе надо будет что-то в городе купить, а ты ехать не захочешь, скажи мне. Я по пути заеду, обязательно куплю.