Виктория Старкина
Сага вереска
Пролог
Когда остаешься один в северных горах и поднимаешься на их пологие пики, когда слушаешь громоподобные удары волн, разбивающихся о прибрежные камни, смотришь на блестящую, словно голубое зеркало, гладь фьорда, вдыхаешь воздух, свежий, прозрачный, кристально-чистый, не приносящий никаких запахов, кроме единственного – холодного запаха снега, наступает момент, и ты понимаешь: нет никого. Ни людей, ни животных, ни птиц. Ты один. Море остается далеко внизу. Его шум стихает.
Тогда ты ложишься на мягкую траву, устилающую вершину горы, и, чтобы не сойти с ума от звенящей тишины, поневоле начинаешь прислушиваться. И мало-помалу различаешь сначала шорох трав, падающие где-то вдалеке капли воды… После внимание приковывают еле слышные звуки, как если бы постукивание, шуршание. Ты недоумеваешь, пытаясь угадать природу этих звуков, и вдруг понимаешь, что это ветер колышет вересковые кусты, и, ударяясь друг о друга, тонкие веточки издают тихий перестук. Если слушать долго-долго, забыв обо всем прочем, звуки начинают складываться в язык, которого не понимаешь. Как если бы фиолетовые цветы пытались поведать о чем-то … А дальше, если уж удалось разобрать отдельные слова, – вереск не остановить. Он расскажет, о чем слышал когда-либо, ведь каждый куст знает все, что знает вереск, растущий сейчас или увядший прежде.
О событиях, что произошли столетия назад. О холодных морях и бушующих волнах. Об изумрудно-зеленой траве северных островов и о кровавых реках, что проливались здесь. О набегах викингов и о сокровищах эльфов, оставленных у берегов высоких скал. О великой любви и великом горе. Историю, искаженную древней памятью и наивным изложением цветка.
Историю забытую и воскрешенную.
Сагу, рассказанную вереском.
Часть первая. Скандинавия
Глава 1. Драккар
Всадник в богатом цветном плаще, расшитом золотом, подпоясанный крашенным в красный цвет кожаным ремнем, что могли позволить себе только очень знатные воины, остановил коня на вершине утеса, возвышавшегося у входа в узкий фьорд. Этот фьорд получил название Сванфьорда, потому что изогнут был, словно лебединая шея. Название пошло со старых времен, когда здесь жили древние племена, которых давно никто не помнил. А может, его придумали всемогущие асы: ведь кто лучше богов может давать имена.
Конь забил копытами у самого края, дальше в море уходила отвесная каменная стена. Всадник был молод, на вид чуть более двадцати, и очень красив: голубые глаза, смотревшие прямо и смело, чуть женственное лицо, четко очерченные брови, пока еще гладкие щеки. Его длинные светлые волосы были распущены по плечам, а у виска, как принято, заплетены в тонкую косу, заведенную сейчас за ухо.
Внимательно вглядывался он, прищурившись, в сверкающую на солнце синеву фьорда, но не любовался волшебством морского зеркала, нет – ему показалось, что на горизонте он видит крохотную точку. Птицу с такого расстояния не разглядишь, как и тюленя! Китов в это время года не бывает. А значит – только одно остается. Корабль! Но чей? Идут ли враги с войной или возвращаются ушедшие воины с богатой добычей? И долго-долго он вглядывался в эту темную точку, прежде чем отчетливо различил, наконец, с детства знакомый хищный силуэт красного драккара. А потом с радостным ликованием развернул коня и помчался обратно во весь опор, громко крича на ходу:
– Корабль во фьорде! Корабль во фьорде! Они возвращаются!
Едва юноша остановился во дворе невысокой усадьбы, однако довольно-таки просторной, что выдавало жилище человека небедного, как ловко спрыгнул со своего вороного коня, которого тотчас забрали слуги – рабы, захваченные в прошлых удачных походах. Сейчас скакун был весь в мыле, и его следовало напоить и почистить.
– Матушка! – крикнул между тем юноша темноволосой женщине, спускавшейся к нему с крыльца, – Матушка! Это они! У них красные щиты на драккарах! Они идут с победой!
– Чудесно, Олаф! – на лице женщины вспыхнула гордость, – Я знала, что мой сын вернется с победой. Такие воины не могут проигрывать.
– И я так говорил! – радостно подхватил Олаф. Долго, слишком долго мечтал он о возвращении брата из затянувшегося похода! Почти два года прошло, как тот уплыл! И так желал отправиться с ним! Но кто-то должен был оставаться в усадьбе, приглядывать за женщинами. Да брат и ограждал Олафа от тягот войны, от возможной безвременной смерти, это было ясно, как день, и оттого вызывало еще большую досаду. Ведь он уже не ребенок!
А вокруг раздавались радостные крики – жители поселения, услышав, что викинги возвращаются с победой, ликуя, высыпали из домов, бросились к воротам, а некоторые помчались и к берегу. Ведь шли домой их отцы, мужья, братья! Кто-то вернется назад, а кто-то уже сейчас пирует с богами в палатах павших, и его нога никогда не ступит на эти земли.
Драккары медленно подплывали к самому узкому месту – лебединому клюву, здесь фьорд заканчивался и начинался подъем к поселению. На носу корабля, идущего впереди, стоял мужчина с длинными, заплетенными в косы рыжими волосами, непослушными, жесткими и такой же рыжеватой бородой, с колючим и возможно излишне уверенным взглядом зеленовато-карих глаз. Все в нем выдавало предводителя: широкие плечи, сильные руки, каждый жест, каждый поворот головы, и даже легкая полуулыбка, с которой смотрел он на приближающийся родной берег. На вид ему было около тридцати. Но в отличие от брата, который казался еще почти мальчиком, этот был уже зрелым воином, много повидавшим и выигравшим немало сражений. Его ладони загрубели от меча и веревок, кожу обветрил холодный морской ветер, а лоб избороздили ранние морщины. В глазах же его застыли колючие льдинки, которые уже никогда не растают. Такие бывают у тех, кому довелось видеть много смертей: друзей и родных. И у тех, кто убивал сам. Кто видел огни пожарищ над селами и городами, что зажигала его не знающая милосердия рука. Он мог показаться суровым и даже безжалостным, но ведь таким и должен быть конунг.
Чуть позже, когда драккар ударился днищем в песок, спрыгнув на берег, конунг уже обнимал младшего брата, что вырос и возмужал, пока его не было, но все еще оставался ребенком – у мальчика не было ни щетины на лице, ни колючих льдинок в глазах. И лучше. Пусть их не будет как можно дольше!
– Рад видеть тебя брат, живым и невредимым! – Олаф крепко прижал конунга к себе.
– Будет, будет, раздавишь! – тот со смехом освободился. – Пойдем-ка, проводишь меня к дому. Соскучился по родному очагу. Мои люди пусть разгружают добычу.
Олаф радостно кивнул и, не в силах перестать обнимать брата за плечи, отправился за ним наверх, к лошадям. Вдвоем, опередив остальных, они в миг добрались до усадьбы, где уже ждала сыновей кюна Ингрид.
Мать чуть постарела, но все равно еще была хороша, особенно в этом новом цветном платье, специально надетом в честь их возвращения, с уложенными вокруг головы темными косами. Отец, конунг Освальд, такой же светловолосый и пригожий лицом, как Олаф, много лет назад захватил ее в плен на островах бриттов. Сначала она была простой юной рабыней, а после как-то незаметно превратилась в жену конунга и мать его сыновей. Все звали ее Ингрид, но это было имя, данное здесь, как звали ее прежде, в родных краях, не знал никто.
Конунг Освальд пожелал назвать обоих сыновей именами, начинающимися с той же буквы, что и его собственное имя, а фамилий тогда не существовало. И их звали Онн и Олаф. Когда отец погиб в битве с германцами, Онн стал конунгом вместо него, к тому времени уже зарекомендовав себя отличным воином, не ведающим страха и не знающим поражений.
Тем временем, прибывшие викинги и челядь уже разгружали драккары, перетаскивали добычу во двор конунгова дома, где потом она будет разделена между всеми участниками похода, а Олаф дивился богатству, какого никогда не видел прежде, прижимал ладони к лицу, цокал языком, не в силах сдержать восхищения, а потом снова крепко обнял старшего брата.
– Ты настоящий воитель! – с восхищением воскликнул он. – Я всегда это знал, но ты доказал и тем, кто сомневался! Такой богатой добычи мы не видели еще никогда!
– Знаю, – усмехнулся Онн, и льдинки снова блеснули в его зеленых глазах. – Но не только добыча – и сражения были жаркими. Мы много чего перенесли. Однако не горюй. И на твою долю невзгод хватит!
С этими словами он ласково потрепал Олафа по щеке. Тот вспыхнул, смущенный, что брат так точно угадал его мысли и хотел спросить что-то еще, но Онн уже не смотрел на него. Конунг смотрел на девушку, служанку, что пересекала двор: стройная и очень юная, одетая в бледно-голубое длинное платье, которое удивительно шло к глазам, ее волосы были заплетены в толстую косу, что спускалась почти до колен, а цветом могла соперничать с серебристыми лучами луны. Что за удивительная красавица! Откуда она здесь?
Онн ловко схватил проходившую девушку за локоть, та, вся вспыхнув, вырвалась, опуская глаза, и шарахнулась прочь.
– Эй, погоди! – со смехом крикнул ей Онн, – Ты прекрасна как сама Фрейя! Постой! Неужели, у тебя не найдется и минутки для своего конунга, вернувшегося с победой?
Смущенная, та остановилась, испуганно хихикнула. Но продолжить они не успели, строгий окрик Ингрид прервал этот не успевший начаться разговор.
– Онн! – крикнула мать. – А ну, оставь девушку! И подойди ко мне! А ты, пошла отсюда!
Девушка, все еще хихикая, помчалась прочь, прижимая ладони к раскрасневшимся от волнения щекам, а Онн приблизился к матери и крепко обнял ее. Он тосковал по материнским объятиям и любил суровую Ингрид, как и она любила старшего сына, выросшего великим воином.
– Что случилось, матушка? – ласково спросил он, и даже льдинки в его глазах были теперь не так заметны.
– Сколько это будет повторяться! Хватит, идем в дом, – приказала Ингрид, все еще осуждающе качая головой. Ей не нравилось, что старший сын продолжал волочиться за служанками, вместо того, чтобы, как положено, взять себе одну жену.
Они вошли в темный дом, через конюшню и людские помещения и оказались в просторной зале, где жарко полыхал очаг. Онн опустился на скамью, вытянул ноги и устало прислонился к стене. Наконец, он дома. Поход окончен. Ингрид села рядом и сжала руку сына.
– Устал? – понимающе спросила она.
Онн прикрыл глаза и кивнул. Она ласково погладила его по волосам.
– Ты молодец, мой сын, – тихо сказала она. – Ты пришел с победой. Как там было?
– Не всегда просто, – откликнулся конунг. – На то и битва. Многих мы потеряли, но и враги – немало… были и славные мгновения. Я увидел другие земли, конечно, не такие дальние, как те, что за морем, о которых сказывал отец, но все же…
И так они сидели долго-долго в молчании, им всегда было хорошо молчать вдвоем, а потом Ингрид вдруг поднялась.
– Раз уж так вышло, раз ты вернулся с победой, мне нужно кое-что показать тебе, не стану откладывать больше, – сказала она. – Идем со мной.
Разомлевший от тепла залы, конунг неохотно поднялся. Ему не хотелось никуда идти, но разве же переспоришь мать! Себе дороже. К его удивлению Ингрид пошла по коридору в сторону кухни, а после отворила тяжелую дверь в подпол, не забыв засветить факел. Массивную связку ключей женщина повесила обратно на пояс, никто кроме самой кюны не мог ходить в этот подвал, и то было не случайно! Онн знал причину. Спустившись по каменным, высеченным в теле скалы ступеням, Ингрид зажгла факелы на стенах, после чего Онн закрыл дверь, ведущую наверх. Теперь здесь было светло и просторно. Теперь их никто не мог потревожить.
В большом помещении у стен стояли четыре одинаковых железных сундука с закрытыми крышками. Кюна повернулась, свет факелов озарял ее лицо и отражался в больших темных глазах.
– Здесь мы храним сокровища нашего рода, – Ингрид взглянула на сына. – Твой отец завещал, что они перейдут к тебе, когда докажешь, что являешься достойным конунгом своего племени. Ты это доказал, мой сын, теперь они твои.
На лице Онна мелькнула глумливая усмешка: его немало позабавил серьезный и торжественный тон матери. А потом он небрежным жестом поднял крышку одного из сундуков, полного золотых и серебряных кубков, блюд и цепей.
– Жаль огорчать тебя, дорогая матушка, – весело рассмеялся конунг, – Но признаюсь, я уже неоднократно видел все это. Ведь я уже спускался сюда прежде. И брал в руки каждый драгоценный предмет из этих сундуков!
Вопреки ожиданиям, лицо матери осталось суровым, кюна не рассмеялась в ответ, но в ее глазах вспыхнуло странное превосходство, и она передернула плечами.
– Разумеется, я не так глупа, сын мой, чтобы не знать этого! Ты с твоим характером, да не проник бы в сокровищницу! Да не украл бы ключи у матери! Да не открыл бы сундуки! Да не нарушил бы родительских запретов! Ты привык слушать лишь себя и в этом ты – истинный конунг! Но сейчас послушаешь меня. Все, что есть в сундуках, – сущая безделица. Пустяки. Я же должна показать тебе истинные сокровища нашего рода. Их всего три.
С этими словами Ингрид вдруг открыла неуловимым движением потайную нишу в стене, откуда, к изумлению сына, вытащила небольшую шкатулку и протянула ему.
– Теперь ты – наш предводитель. Старший рода, – торжественно произнесла женщина, довольная произведенным эффектом, – И эти сокровища твои по праву.
Чувствуя, как сердце забилось быстрее, Онн взял шкатулку из рук матери и распахнул ее, медлить было не в его характере: он никогда не задумывался, не рассуждал и не останавливался. Нрав конунг имел решительный и непримиримый.
Первым, что привлекло внимание, был удивительной красоты золотой браслет, работы настолько тонкой, что Онн, не сдержавшись, вскрикнул от восторга.
– Да, ты прав, – мать угадала невысказанный вопрос. – Они сделаны не руками людей.
Далее Онн вытащил золотую корону, всю усыпанную рубинами и бриллиантами, а после – короткий меч, с рукоятью, украшенной белым и желтым золотом.
Конунг примерил браслет и корону, несколько раз взмахнул мечом, который, хоть и был легким и совсем коротким, оказался ему по руке.
– Есть легенда, что эти сокровища приносят несчастье, – продолжала между тем мать, – Но глупости. Они передаются в нашем роду издавна, от конунга к конунгу, и восходят к королю темных альвов, основавших наш род. И однажды ты отдашь их своему старшему сыну, когда жена подарит его тебе. Ты ведь уже думал о женитьбе?
– Не думал и подумаю нескоро, – откликнулся Онн, продолжая рассекать воздух мечом. Клинок нравился ему все больше и больше.
– Напрасно, – сухо заметила Ингрид, – Пора бы тебе прекратить развлекаться с пастушками да служанками и подумать о наследниках. Ты должен взять в жены девушку из знатного рода!
В ответ Онн скорчил матери смешную гримасу, слишком поздно угадав, что это может обидеть ее.
– Я хоть и рабыня, но мой род был – не хуже вашего, – с достоинством парировала мать. Она необычайно умна для женщины, неудивительно, что сам конунг сделал ее законной женой!
– Я не хотел обидеть тебя, мама, – ответил Онн примирительно, – Извини. Просто пока не думал о супружестве.
С этими словами он снова повернулся к сундукам, разглядывая свои сокровища. Ему нравилось думать, что их род ведет происхождение от темных альвов – отсюда его храбрость, непримиримость и жестокость. Отсюда ярость, что охватывает его в битвах, словно берсерка, бесконечная жажда новых побед, что не оставляет никогда! Это от них, от властителей подземелий, что сковали самого Фенрира! Конунг в задумчивости разглядывал сокровища, оставшись и после того, как мать ушла.
Наверху слуги все продолжали разбирать добычу, а Олаф командовал ими, казалось, мешкам с награбленным добром не будет счету! Их таскать – не перетаскать! Наравне с мужчинами работали и женщины, так было заведено у викингов – никакого разделения. И среди них: три молоденькие девушки, одна из них, та, которую чуть раньше Онн сравнил с богиней Фрейей, действительно, выделялась на фоне подруг необычной красотой – казалось, девушка излучает внутренний свет, или же это из-за ореола, что создавали платиновые волосы, окружавшие лицо? И вся она выглядела неземной, хрупкой, словно была светлой альвой, а не женщиной: и ее синие глаза, сияющие, как зеркало фьорда, и белая, будто первый снег, кожа, и это ясное лицо, – все в ней привлекало внимание, поражало, словно меткая вражеская стрела, не позволяя отвести взгляд.
– Как красив молодой принц, – вздохнула между тем ее подруга, та, что была с веснушками на широком курносом носике, – Что скажешь, Хильде?
– Аж дух захватывает! – подхватила темноволосая смешливая девица, что назвали Хильде, – Второго такого нет во всей Скандинавии! Я бы с радостью подарила ему поцелуй! И не один! А что ты скажешь, Бломме? Ты всегда молчишь, хоть раз скажи что-нибудь!
Она повернулась к светловолосой красавице.
– Такие не нравятся мне, – холодно отрезала та. – Он задирает нос и думает лишь, как хорош собой! Глядится в начищенное блюдо… А сам не заслужил еще славы в боях! То ли дело наш конунг…
Переглянувшись, ее подруги звонко расхохотались.
– Скажешь тоже! Ишь, на конунга смотрит, – воскликнула Хильде. – С ним, говорят, надо осторожнее!
Громкий смех привлек внимание Олафа, который, завидев девушек, приблизился.
– Эй, погоди! – окликнул он красавицу, словно не заметив ее веселых подружек, – Ты же Бломмеман, да? Подожди!
Подруги с хохотом бросились в стороны, но Олаф уже схватил Бломме за руку, которую та с негодованием вырвала и, гордо вскинув голову, взглянула на него своими ясными синими глазами.
– Как поживаешь, Бломме? – спросил растерявший вдруг всю свою храбрость Олаф, просто чтобы хоть что-то спросить.
– Хорошо, принц, спасибо. Как и все радуюсь добыче, – она опустила голову, чтобы не смотреть на него: служанке смотреть на знатного мужчину было бы неприлично.
– Ты особенно красива сегодня, – продолжил тот, его голос стал чуть тише, он говорил так, чтобы слышала только она.
– Я такая же, как другие.
– Нет, не такая! – с излишней горячностью прошептал Олаф. – Послушай, приходи сегодня вечером к старому дубу, что в поле. Я подарю тебе пояс с золотой пряжкой. И платье, как у благородной девушки.
– Мне не нужно платье благородной девушки, – резко перебила Бломме, отступая на шаг назад, – Я всего лишь дочь бедного земледельца.
– Все равно приходи, – упрямо продолжил Олаф, и девушка снова подняла глаза, на этот раз их взгляд был холоден. Она и сама не знала, откуда взяла смелость, чтобы так ответить ему!
– Принц Олаф, ты преследуешь меня уже давно. Но ведь я попросила тебя оставить меня! Не нужно играть. Не нужно шутить. Пусть я и бедна, но честная девушка, и без надобности мне твои подарки!
С этими словами она повернулась, от чего ее коса взметнулась, и пошла прочь, а Олаф еще долго провожал девушку взглядом, с досадой глядя вслед.
Он не хотел обидеть красавицу, и против воли, обидел. Олаф вздохнул, любой скажет, что он не умеет обращаться с женщинами, ни с благородными, ни со служанками – и будет прав. Ведь он еще слишком молод. Олаф знал, что девицы заглядываются на него, знал, что считается самым красивым парнем в округе, об этом часто говорила и матушка. И однако, чувствовал себя в присутствии женщин неловко: его смущал их смех, то, как они все время ходят стайками, хихикают, переглядываются, подшучивают над мужчинами. Бломме была другой, но она и пугала его больше прочих. Он заранее придумывал, подбирал выражения, чтобы подойти к ней, но стоило девушке приблизиться – принц забывал обо всем на свете, краснел, смущался и не мог связать двух слов. И зачем он сказал про пояс и платье? Но не мог же он сразу взять, да посвататься к служанке? Нет, такое невозможно. Но и жизни без нее себе не представляет. Бломмеман молода, пройдет совсем немного времени – и на тинге она выберет себе мужа, войдет в дом одного из викингов, может быть, даже знатного родом, ведь глядя на ее редкую красоту, можно и забыть, что она простая служанка. Брат прав, девушка хороша, как богиня, как сама Фрейя!
А что же делать ему? Остается лишь заговаривать с ней вот так, во дворе, смотреть на нее, вздыхать и надеяться, что однажды она все же сменит гнев на милость, привыкнет к его ухаживаниям и согласится прийти ночью в поле. Там он расскажет ей о своих чувствах, там они, наконец, останутся одни. Пусть же мудрый Один научит его, как это сделать, как убедить красавицу и заставить ее сердце биться так же быстро, как сейчас билось его собственное!
