Виктория Полечева
Ничего еще не случилось

2

Борька каждый раз влюблялся как в последний. Прямо по-настоящему – до дрожи в коленках, невнятного лопотания, искорок из глаз и потных подмышек. Вопил друзьям, что вот эта – эта! эта! – самое настоящее. И дальше только рядом с ней, и до душного венчания с ней, и до безразличных внуков. До самой черты. Но вечная любовь его длилась чуть меньше бабьего лета – вспыхивала, золотилась мимолетной паутинкой, а потом погибала так быстро и безболезненно, словно вовсе не жила.

И все Борькины девчата, конечно же, хотели понравиться Гришке. Мало ли – лучший друг? Брат почти что. Чуть ли не самый родной и близкий.

Влюбленные дурочки представляли Гришку шафером на своей сказочной свадьбе, а потом и крестным своих детей. Понимали, что от него уже совсем никуда не деться. А он их даже не запоминал. Скользил взглядом, слушал так, как слушают грохот метро и ни с кем почти не разговаривал. Не видел смысла. Точно знал, что если не сегодня, так завтра Борька завалится к нему с бутылкой вина, сядет на пол, опираясь спиной о плитку старинной печи, и заговорит уже о новой. Прекрасной. Такой, которой никогда не было. Совершенно невероятной и искренней. Господи, а какие у нее глаза, Гриша, какие глаза!.. Ты бы видел!..

Но вместо этих глаз появлялись другие. И еще, и еще, и еще. И Гришка только и мог, что досадовать при каждом знакомстве и виновато улыбаться. Ну как им объяснить, что ни рассеченная шрамом бровь, ни ухмылка от уха до уха, ни взгляд с хитрым прищуром, ни тем более стихи Есенина, льющиеся через край, не могут быть предвестником чего-то настоящего и вечного. Борька был бабником, донжуаном, настоящей обаятельной и пылкой скотиной. Но девчатам, кажется, на это было плевать. Они хотели любви – они ее получали. Другой вопрос, на долгий ли срок…

Но с Майкой все вышло иначе, как-то не так. Вообще, с Майкой всегда и все шло наперекосяк. Все время, всю жизнь.

Она бросила Борьку сразу после Нового года. Жестоко, не объясняясь, не устраивая сцен. Просто исчезла и все. Борька вечера напролет проводил за описаниями чудной девы, посмевшей от него сбежать, пока Гришка, наконец, не понял, что причина всех бед – Новогоднее чудище. Похожее на старушку, зареванное, страшненькое. Носатое.

– У нее бабушка армянка, – блаженно улыбаясь, лепетал Борька. – Ну, подумай, как она готовит, наверное! Какая у нее, наверное, кровь горячая! Темперамент южный!

– Наверное…– добавил тихо Гришка, убирая на полку очередную книгу. Почитать чего-то хотелось, чего-то просило сердце, а вот чего именно, было непонятно. Благо, бабушкина библиотека всегда была щедра на сюрпризы: там можно было найти что угодно, от Донцовой до Гегеля.

– Гринь, ты не понимаешь! – Борька снова вскочил с кресла и тяжело наваливался на шкаф, словно пытаясь его сдвинуть. – Может, она судьба моя, ну!

Гришка устало вздохнул – вообще, вздыхал он всегда как-то натужно, словно прожил уже тысячу жизней, – и поджал тонкие губы. Спорить с Борькой бесполезно – ну не волнует его, что влечение к едва знакомой девчонке, которая оказалась чуть умнее других – вовсе не любовь. Это вообще даже не чувство. Так, инстинкт. Настичь убегающего. Полакомиться. Бежать дальше.

Борька пострадал еще недели две – впрочем, довольно порядочное для него время, – а потом снова влюбился. Но Майку почему-то вспоминал. Чуть ли не по-стариковски эхал, уставясь в окно, и едва слышно бормотал: «Гринь, вот если бы Майку найти да спросить, чего она так, а… Да ты ее, наверное, уже и не помнишь, да?». Но Гришка помнил и сам этому удивлялся. Такое чудище, Господи, ну смешная же, совсем смешная… А ведь было чувство, что он еще увидит. Неужели ошибся?..

Оказалось, не ошибся. Майка вновь появилась сама по себе примерно через месяц, когда уверенно встал снег. Просто позвонила Борьке, позвала погулять, как будто и не пропадала вовсе. Все бы ничего, да вот только Борька, конечно, был уже не свободен, но вскочил и побежал. Забыл только, что пришел к другу со своей нынешней девушкой с круглым, сдобным именем Тома.

Тома долго бродила по квартире, рассматривая книжные полки, комод, старинный стол, мелкие фрески и репродукции на стенах. Все это могло бы быть идеалистической музейной картиной, если бы не извечная захламленность – повсюду лежали бабушкины статьи, пожелтевшие и рассыпающиеся уже на отдельные листы, газеты, вырезки с фотографиями бывших студентов, бесчисленные учебники, курсовые различной степени зрелости и различного срока давности, ручки, ручки, ручки, грифельные карандаши, записные книжки, выцветшие фотографии, эскизы, календари, с обведенными и уже давно ничего не значащими датами. Осколки прошлой жизни. Пыль сожаления.

Впервые за время бабушкиного отъезда – она уже четвертый день как гостила у двоюродных сестер в Чудово – Гришка подумал, что все было бы гораздо проще, будь она дома – Борькина девчонка сама бы сбежала за считанные минуты. Но тут пришлось предлагать ей чаю.

Гришка с Томой глупо уставились друг на друга через стол. Попытались поговорить – не получилось. Молчать не получалось тоже. Даже находиться в одной комнате было едва выносимо. Душно и муторно. Но Тома, всерьез намереваясь получить какое-то вразумительное объяснение внезапному Бориному побегу, и не думала прощаться. Все хлопала глазами, чистила одним ноготком другие, покачивала ногой, подергивала плечиком.

Через часа полтора, когда Тома начала фыркать и периодически цокать языком, Гришка понял, что внутренний монолог в ее голове вышел на новый виток. Может, сейчас совсем разозлится и наконец-то уйдет? Но не тут-то было. Видимо, слова переполнили Тому. Тома решила их выплеснуть:

– Нет, Гриш, ну ты вот мне скажи! – начала она сразу громко и рассерженно, как будто Гришка уже какое-то время с ней спорил. – Это как называется, а?! Позвал домой, вечер, говорит, романтический, в старой петербургской квартире. И ушел. Позвонил кто-то – а я слы-ы-ышала, что голос женский, – Томины широкие глаза сузились до общечеловеческих размеров. – И он тут же кинулся, а! Как собачонка! Ну, кто так делает?!

– Боря так делает. – Гришка, наконец, расцепил пальцы, давно сжатые в замок, и откинулся на спинку стула. – Он постоянно так делает.

Это, скорее, не Томе было сказано, а самому себе. Борька так делает, и злиться на него бессмысленно. А вот чудище это могло и подождать, неужели так сложно было позвонить хоть минут на десять позже? Гришка ушел бы, а эти двое остались вдвоем, как изначально планировалось.

И такта никакого… Не спросила ведь, один не один. Просто потребовала, мол, приходи и все. Значит, наглая. Сомнительная девица. Благо, терпеть ее нужно будет ну месяц от силы. Не больше.

– Гриш, ты вот только не прими за комплемент, я рыжих не люблю, ты не в моем вкусе, но ты же вот со мной говоришь по-человечески, смотришь как, сразу видно, что добрый. Нравишься ты мне очень. Может, поцелуемся, чтобы Бориса позлить, не хочешь?.. Он вернется или нет, я так и не поняла? Вообще-то у нас почти годовщина сегодня, месяц, как он мне написал…

Тома говорила что-то еще. Долго говорила, утомляясь сама и еще больше утомляя Гришку. Когда стемнело, расплакалась. Гришка включил свет, подал Томе стакан воды и ушел в свою комнату. Но Тома настигла его и там, доведя себя до отменной истерики. Гришка неловко соскреб со своей груди несчастную девушку, сказал ей, что она очень красива – в этот раз Борька и правда превзошел сам себя, Тома была почти что леди Лилит во плоти – и что любой остолоп будет счастлив ее любить. Тома шмыгнула носом, приязненно блеснула глазами и, наконец, ушла.

Не собираясь голодным ложиться спать, Гришка сварил пельменей, поинтересовался у Борьки, скоро ли он домой, но тот не ответил. Тогда Гришка принял душ, расстелил свое кресло и лег спать, смутно тревожась о будущей роли чудища в Борькиной и в его судьбе.

***

Напрочь отказавшись трогать замызганного котенка, Гришка ушел на кухню, чтобы не слышать Майиных причитаний. Сел на краешек стула, стал раскачиваться. В принципе, на метро успевает, так чего ждать? Попрощаться с ними, и домой… Гришка поморщился. Может, тогда к папе?.. Идея еще хуже, конечно. Идти некуда. Раньше, когда ему некуда было идти, он шел сюда – в Борину квартиру. Родители друга давно привыкли, что Гришка может приходить к ним и один, пока Боря где-то гуляет. Здесь его все любили, хорошо к нему относились. А сейчас и это убежище, подобно хрупкому вигваму, раскачивалось и вот-вот готово было рухнуть под натиском неистового чужеродного тайфуна, стирающего все, что было до него так кропотливо и с любовью выстроено. И именем этому тайфуну было Майя.

– Ну Гри-и-и-иш! – Она приволоклась следом, все еще сжимая в руках отвратительный склизкий комок. – В тебе что, совсем нет человека, а?! Ну посмотри на это чудо, ну посмотри только, ну!

У «чуда» слиплись от гноя глаза, изо рта зловонно несло, а под жиденькой шерстью неистово копошилось. Борька стоял позади Майи, потирал макушку и широко и тупо улыбался, как зубастые курицы в старом пластилиновом мультфильме.

– Борь, ну ты серьезно? – Гришка сглотнул, ему просто не верилось, что другу настолько отшибло разум. – Ты предлагаешь мне вот это вот притащить домой? К бабушке? К моей бабушке, Борь?

На Борькином лице отобразилась мучительная борьба, а у Гришки внутри вдруг что-то кольнуло. «Знает ведь отлично и все понимает. Но ему попросту наплевать. Главное для него сейчас – только развеселить свою Маечку».

– Где вы его вообще выдрали? Он вообще живой, даже не шевелится, кажется? – Гришке почему-то хотелось кусаться и колоть.

– Возле Мойки! В пакете. – Торопливо принялась объяснять Майя, ободренная началом хоть какого-то диалога.

– Возле Мойки. – Гришка хмыкнул. – Хорошо хоть, что котенок…

Майка сконфуженно улыбнулась.

– Хорошо, у тебя теперь есть вот это вот, – Гришка брезгливо обвел в воздухе область дрожащего на Майиных руках котенка. – Хорошо-хорошо. Кот. У тебя есть кот? А я-то тут причем?

Майя опять скорчилась, готовясь плакать, и Борька, мягко развернув ее за плечи, отправил обратно в комнату.

– Гринь, у них там дома сейчас жесть, что было… Ей сейчас очень тяжело, не дерзи, пожалуйста, ладно? – Борька оперся спиной о плиту. – У моей мамы знаешь же какая астма тяжелая, так бы я с радостью у себя оставил… Папа, кстати, спрашивал, чего ты так редко заходить стал.

Гришка кинул на друга тяжелый взгляд. Как тут заходить, если все время где-то рядом торчит эта Майечка…

– Ну, не смотри так, пожалуйста. Я уверен, если ты к Майке цепляться перестанешь, вы даже подружитесь. Мама сказала, что, мол, я в Майку так сильно влюбился, потому что она какими-то повадками на тебя похожа. Как будто бы уже все знакомое, родное. Гринь, ты ж знаешь, что я такие сопли не люблю, но я тебя ведь правда братом считаю…

Гришка вспыхнул. Жалкий подхалимаж.

– А с котом очень помощь нужна. На сегодня хотя бы, завтра мы его все равно в ветеринарку везем. Отец Майкин так разорался, когда мы его приволокли… Ну мы же не знали… Оказалось, что Майкина мама беременна, прикинь. Уже третий месяц пошел. Они вообще пока никому говорить не хотели, возраст, все-таки, все дела. А тут радостной новостью и поделились… У котенка этого может столько паразитов быть, что раз и все… Майка рогами уперлась, ревет, видишь же. Отец разрешил его домой вернуть только через месяц, не раньше. Когда будет привитый, проглистогоненный и чистый.

Ага, значит, Майе и на здоровье матери наплевать, и на будущую сестренку или брата, и приют им, значит, нужен на целый месяц. Отлично придумали ребята, замечательный план. Зашел вообще друга на «Хоббита» позвать, а получил вот это. И практически требуют же. Эта ревет, а Борька на жалость давит, на родственные связи. Придурок.

– Гринь, я уверен, – тут голос Борьки дрогнул, выдавая осознанное вранье, – Изольда Павловна не будет против. Она все поймет…

В который раз за вечер Гришка пристально посмотрел на друга, а потом вдруг решился. Ты хочешь это со мной сделать? Хорошо. Делай и смотри.

– Неси. – Гришка встал со стула. – Неси, – повторил с легким вызовом.

Борька, чуть пятясь, как униженный паж, мигом кинулся в комнату. Шикнул на взвизгнувшую от радости Майку и спустя буквально пару минут сунул Гришке в руки коробку из-под обуви с несколькими дырками в крышке.

Почувствовав, что теперь он выполнил все, что от него требовалось, Гришка коротко кивнул, обулся, накинул куртку и уже в дверях обернулся к Боре. Тот застыл с дурацки приподнятой рукой, как католический священник, отпускающий грехи. Он виновато улыбнулся и пожал плечами. Гришка вышел и закрыл дверь своим ключом.

Нести существо в коробке в такой мороз казалось совсем бесчеловечным, и Гришка, преодолев приступ брезгливости, обернул его кончиком шарфа и сунул за пазуху.

«Ты не подумай, зверь, – размышлял Гришка. – Мне не то, что тебя не жалко, мне попросту жалко себя. Как я тебя спрячу, м? Мы же сейчас получим очередной приступ с вызовом «Скорой», криками и вычеркиванием из завещания… Настраивался ведь на тихий вечер – кино, а потом домой и сразу спать…

Телефон зажжужал, и Гришка, не глядя на экран, поднял трубку. Передумали что ли? Обычно ему звонил только Борька, крайне редко – бабушка. Ну и совсем уж по особым случаям университетская староста. Но это уж совсем нонсенс. Сессия ведь только прошла, на полгода в деканате должны были забыть об их существовании.

Оказалось, Света.

– Гриш, привет, знаю, что ты особо болтать по телефону не любишь. Я быстро. Ты мне понравился. Давай как-нибудь встретимся, погуляем? Боря сказал, что ты фанат «Властелина колец», а тут как раз «Хоббит» вышел. Можно в кино сходить. Хоть завтра.

Гришка остановился. Сглотнул.

– Свет, ты извини, пожалуйста, боюсь, я в ближайшие дни буду занят. Боря с девушкой со своей подсуетили мне больного котенка, придется ухаживать…

– Больного? У моей старшей сестры ветклиника в Купчино. Хочешь, хоть прямо сейчас ей позвоню, она глянет? Его даже там оставить можно будет.

– Хочу, Свет, очень хочу. – Гришка выдохнул, привалившись от усталости и облегчения к запыленной и промерзлой стене дома. – Спасибо, Свет. Огромное спасибо.

***

Если вылить ей на голову целое ведро меда, он будет стекать, не задерживаясь на плоском лице, янтарным золотом покрывать ее до прозрачности бледную шею, а потом нырять в ложбинку меж едва заметных грудей, и устремляться прямо по животу вниз, туда, где покоятся ее собранные в горсть ладони. Мед заполнил бы их, и она, подобно божеству, засияла бы и вознеслась, одаряя мир светом, пахнущим как июнь и послеполуденный луг…

– Гриш, ты на нее так пялишься, что я чуть лесбиянкой не стала!..

Гришку двинули в плечо, и он от испуга дернулся, побеспокоив сидевшую под ним азиатку, которая явно медитировала. Она открыла глаза и, тревожась, осмотрела Гришку, потом схему метро и прислушалась: проезжали Техноложку. Гришке хотелось шепнуть ей, мол, продолжай, делай, что делала, ты была невероятно красива в этом своем таинстве, но рядом с ноги на ногу перетаптывалась Майка, явно требуя внимания.

Нехотя вытащив один наушник, Гришка спросил:

– Ты-то тут откуда? Привет.

– А ты всегда садишься в один и тот же вагон! В четвертый с конца. Борька сказал, что ты к семи поедешь. Я подумала, что, может, тебя как раз встречу. Захожу, а тут и вправду – ты!

– Понятно. И зачем тебе меня встречать?

Майка запунцовела вся, смешалась. Накрутила на кулачок свой тонкий красный шарфик, почти такими же четкими и выверенными движениями, как боксеры, наматывающие перед боем эластичные бинты.

– Так за котом поехать вместе с тобой хотела… Можно ведь?

– Это твой кот. Конечно, можно.

Гришка отвернулся и вернул наушник обратно. Все равно шумно. Да и говорить особо не о чем.

Вышли из метро, встали на остановке. Майка, вздернув носище и нахмурившись, достала из рюкзака синие наушники и долго их разматывала. Воткнула их демонстративно и яростно, включила что-то на телефоне и встала к Гришке спиной. Руки в карманы сунула, плечи к ушам притянула, носком снег ворочает – сердится. Только непонятно на что. В совместную поездку ее никто не приглашал, руку и сердце или хотя бы там дружбу до гроба не обещали. Просто привыкла, что Борька вечно возле нее вертится и все капризы исполняет. Избалована и истерична.

Снег повалил прямо хлопьями, и теперь их, едва приземлившихся, гонял ветер от вершины к вершине обледенелых грязных сугробов. Смотреть на эту сказочную поземку было приятно и сонно. Майка достала телефон, долго настраивала камеру, а потом мотнула головой и убрала телефон обратно в карман. Спустя буквально пару секунд расслабилась и, обернувшись, улыбнулась Гришке. Светло как-то, просто. Так, что Гришке стало почему-то совестно, и он убрал наушники, бережно свернув проводки.

– Май. Что сфоткать хотела?

Майка с готовностью сорвала свои наушники, варварски сожмякала и кинула в сумку.

– Да снег так красиво в воздух взлетел вон возле той кучи, видишь? Если ракурс поймать, то прям вершина Эвереста. И под музыку прям получилось, я хотела поймать момент, но не успела. Расстроилась немного, а потом поняла, что на камеру все равно не так бы вышло, да и если смотришь на что-то такое второй, третий, четвертый раз – теряется смысл.

Чудо воспринимается чудом пока есть эффект новизны. Гришка тоже об этом порой задумывался, когда выходил из своего старинного дома и шел по набережной. Туристы, казалось, восторженно фотографировали все – каждый металлический завиток на мосту, каждую крапинку гранита, каждый облезлый эркер, каждый лепесток лепнины, каждую мордочку безносого от времени и сырости купидона. А Гришка шел, не понимая головы и сетуя на столпотворение, и только изредка, когда вдруг выйдет солнце, поражался тому, насколько все вокруг красиво и празднично.

Трамвай долго не ехал, и Гришка почему-то разнервничался. Ему не по себе было рядом с Майкой, неприятно как-то, тревожно. Ну зачем она столько говорит, зачем старается заглянуть прямо в глаза, зачем почти во время каждой реплики наклоняется так близко и все норовит его тронуть, как будто какая-то сектантка заискивающая. Жутко. Жутко и хочется сбежать. И почему Боря угодил на эту отработку… Так бы поехали втроем, эти бы миловались, как всегда, а Гришка просто существовал бы рядом с ними, жил той кроткой и тихой жизнью, к которой привык.

Наконец, погрузились в трамвай, со скрипом поехали. Из огромных щелей под дверьми дуло, от печек было душно, драло от сухости глаза, нос и горло. Майка сразу плюхнулась на сидение и поманила Гришку, но тот вновь достал наушники и отошел подальше, к посеребренному наледью окну. На улице уже давно было темно, точнее сказать, на улице с прошлого четверга еще толком не светало, но сейчас потемнело особенно, так, что не разобрать даже очертаний. Смазанный мир, написанный синей и серой акварелью, убаюкивающая пустота без границ и пределов. Но Гришка упорно продолжал всматриваться во что-то, пока вдруг не разглядел собственный силуэт. А за ним еще один, более блеклый, размытый, с темными впадинами вместо глаз, тремя параллельными чертами вместо рта и одним большим серовато-болотным пятном вместо тела. Каким-то причудливым образом так сложились световые феномены, что отражение Гришки неслось по улице совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, если бы, конечно, можно было протянуть руку сквозь стекло. Но другое, отражение отражения, парило где-то вдали, чуть ли не на другой стороне улицы, но почему-то именно с этим зыбким видением Гришка вдруг ощутил родство, неведомое и крепкое узнавание чего-то, принадлежащего ему всегда. Гришка как будто смотрелся в зеркало впервые в своей жизни.

Майка встала справа и чуть позади. Черная дубленка, красный шарф, ядрено-фиолетовая шерстяная шапка. Потянула Гришку за рукав, позвала тихо, как в библиотеке, как будто бы боясь отвлечь:

– Гри-и-иш, нам на следующей же, да?

– Же да. – Гришка кивнул, опять убирая наушники и почему-то глубоко вздыхая.

Пока шли к клинике, Майка все решала, как назвать кота. Гришка рассуждениям ее не мешал, только иногда фыркал, не в силах сдержать смешки. Остановилась на Тимуре Петровиче, мол, у котенка была такая же заносчивая моська, как у декана. Потом подумала, и решила оставить просто Петровича. Более весомо звучит, основательно.

Света уже ждала их у дверей, Гришку чмокнула в щеку – он просто не успел отшатнуться – а с Майкой поздоровалась сухо, ядовито стрельнув глазками.

– А ты, что ли, на свидание потом, Свет? Такая красивая. – Майка чуть ослабила шарфик, громко потопала, обивая снег с ботинок. – Мы тебя задерживаем?

Света смахнула волосы на спину, улыбнулась:

– Вообще мы с Гришей собирались котенка тебе отвозить, раз ты сама приехать за ним не сможешь. Ну, и потом погулять, может быть.

Гришка поднял бровь, но спорить не стал.

– Ну, видишь, какая я молодец. Сама приехала. Где мой кот?

Света вынесла коробку и сунула Майке в руки. Та вдруг разом переменилось, перестала топорщиться и строить недовольные гримаски. Забормотала едва различимо:

– Ты мой сладкий, золотце мое, больно тебе было или нет, хороший? Ты у меня будешь жить теперь, со мной. Больше я тебя в обиду не дам, маленький. Никогда-никогда. Никогда.

Сунула пушистый комок за пазуху, туда, где людям на картинках всегда рисуют душу, улыбнулась сверкающе, победоносно.

– Какой у меня шикарный Петрович, видели? Я его в такого котяру выращу, что он сам офигеет.