Виктория Платова
Эшафот забвения
Инфанточка подхватила мою неожиданную подопечную, и они продефилировали мимо меня.
«Съела, стерва?» – сказали мне глаза Братны, чуть затуманившиеся от неожиданно легкой победы.
«Ты скотина, типичный пальмовый вор», – сказали Братны мои собственные глаза, чуть затуманившиеся от неожиданно легкого поражения.
– Вас я тоже не задерживаю.
– Жаль. А я хотела предложить вам кое-какие ценности. – Я не могла уйти просто так.
Никто не может уйти от тебя просто так, Анджей Братны, и ты знаешь это! Сукин сын, пряничный рождественский разбойник, сахарная голова, до чего же ты хорош! Я поймала себя на мысли, что весь мой праведный гнев куда-то улетучился. На Братны положительно нельзя было сердиться. Ему сошло бы с рук даже ограбление ризницы Московской Патриархии. В его бледных польских скулах не было никакой цыганщины, но я почти уверилась в том, что он может загипнотизировать кого угодно. Загипнотизировать и таскать за собой на коротком поводке, лишь изредка отпуская на свидание с родными. Интересно, сколько таких поводков у него в руках?…
– Вот как? Рубиновый гарнитур императрицы Александры Федоровны?
– Не совсем. Пара картин, только и всего.
– Рубенс? Левитан? Томас Гейнсборо?
– Нет. Современный художник.
Братны закинул руки за голову.
– Угу… Федор! – Братны выдернул из толпы Бубякина, очевидно, отвечающего за современное изобразительное искусство: – Ты привел?
– Кого? – трусливо спросил дядя Федор.
– Эту женщину. Как она здесь оказалась?
– Впервые вижу. – Глаза дяди Федора умоляюще округлились, ему не хотелось попадать в немилость к кинематографическому царьку из-за такой случайной дряни, как я. – Вы как сюда попали, голубушка?
– Прочла объявление в газете, – пожалела я Федора, вспомнив о том, что говорила мне старушка.
– Ладно, показывайте ваши полотна, – снизошел наконец Братны, – только живенько, и закончим на сегодня.
– Вот и отлично, – с подъемом ответила я, – значит, я буду последней, кого вы попытаетесь объегорить.
– Радостное совпадение наших желаний. Только отойдем в сторону, чтобы не мешать группе подготовиться к пробам.
Мы с Братны направились в тот самый райский уголок, где он обставил немца. Стараясь не смотреть на пасхальные яйца псевдо-Фаберже, прикорнувшие среди других экспонатов, я распаковала планшет и вынула своего «Шекспира».
– Здесь не очень хорошее освещение, – заметила я, извиняясь.
– Ничего, я соображу, что к чему.
Несколько минут Братны задумчиво рассматривал каныгинскую картину.
– Кто автор?
– Один молодой человек. Сейчас, к сожалению, он не работает.
– Жаль. Я беру эту картину. Есть еще что-нибудь?
Я достала «Шутов и кардиналов». Братны мельком взглянул на них – только из брезгливой вежливости. Точно так же взглянула бы на них и я. «Шуты и кардиналы» мне не нравились, слишком много бездумного пурпура, как раз в марийском самогонном стиле.
– Эти не пойдут.
– Не соответствуют гражданскому пафосу киношедевра?
– Именно. Как называется первая штучка?
– «Шекспир на сборе хвороста».
– Я так и подумал. Сколько вы за нее хотите?
– Я не продаю эту картину.
Братны посмотрел на меня и улыбнулся:
– Что, вещица неоднократно спасала вас от самоубийства?
У меня даже в глазах потемнело от такой проницательности. Не хватало еще, чтобы этот самоуверенный простодушный гений вскрыл мою черепную коробку!
– С чего вы взяли?
– Меня бы спасла… Как вас зовут?
– Какая разница? Ева. – Я давно не произносила своего имени вслух, состарившиеся губы с трудом вытолкнули его на поверхность.
– Значит, Ева. Поклонница Аль Бано и Рамины Пауэр и замшелой итальянской эстрады конца восьмидесятых. Завбиблиотекой школы для детей с задержкой умственного развития.
– Не совсем. Я работаю в видеопрокате.
– Почти угадал. Я беру вашу картину для съемок.
Я молчала.
– Мы заплатим вам. Сумма не очень большая…
– Но по нашим временам очень даже неплохо, – закончила я за Братны.
– Я напишу расписку. Можете быть спокойны – ничего с вашей картиной не случится.
– Ваша практика говорит об обратном, но хотелось бы верить… – Мне нравилось дерзить ему.
Братны вытащил целый ворох листов, выбрал подходящий и расправил его. Факс с эмблемой Венецианского фестиваля – я успела разглядеть реквизиты в правом верхнем углу. Клочок бумаги, неотразимо действующий на экзальтированных журналисток из приблатненно-богемного изданьица «Семь дней». Вот тут-то ты и попался, голубчик Анджей Братны! Немецкий «Паркер» уже несколько минут покоился в рукаве моей старой кофты с обтрепавшимися рукавами. Это был немудреный трюк, точно такой же, какой проделал Братны с герром Лутцем. Но в моем случае имела место более тонкая работа, я приблизилась к Анджею лишь однажды, чутко отреагировав на реплику об Аль Бано и Рамине Пауэр. Я действительно их любила.
Братны похлопал себя по карманам, но не выказал особого беспокойства.
– У вас есть ручка? – наконец спросил он.
– Конечно. – Я была сама невинность. Истинная Ева перед грехопадением. Продолжая мило улыбаться, я протянула ему «Паркер». Игра «вор у вора дубинку украл» продолжалась. Я лидировала с перевесом в несколько очков.
Он взял ручку, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Подумав несколько секунд, он что-то быстро написал на листке и протянул его мне. И только потом воззрился на лутцевский трофей.
– Дорогие у вас принадлежности для письма. Долларов на двести потянут.
– Мне это не стоило ничего, – резонно заметила я.
– Мне тоже. – Он вернул мне «Паркер» и широко улыбнулся, продемонстрировав ряд восхитительно неровных белых зубов. – Сейчас подойдете к Музе, она вам печать шлепнет.
– Кто это – Муза?
– Вон та бедная овечка с амбарной книгой в руках. – Он указал подбородком в сторону высоколобой инфанточки. – Я вас больше не задерживаю. Всего хорошего.
Всего хорошего. Показательные выступления дневных воришек закончились. Мне вдруг стало грустно. Сейчас я уйду и больше никогда его не увижу, какая жалость. Занятный тип, бездарно постриженный, плохо выбритый, неважно одетый, способный вскружить голову кому угодно. Невозможно даже представить себе, что он делает с людьми и камерой на съемочной площадке. С такими копперфильдовскими способностями, с такими белыми зубами, с такой ловкостью рук, с такими глазами, лишенными всех страстей сразу, с мальчишескими замашками Господа Бога…
– Всего хорошего, – выдавила я из себя и направилась к Музе, уже давно следившей за нашей светской беседой ревнивыми бесцветными глазами.
Когда я подошла к столу, вышколенная Муза поставила мне печать, даже не глядя на листок, и облегченно вздохнула. Я поискала глазами счастливца Бубякина, неизвестно какими путями втершегося в съемочную группу Братны, но он как сквозь землю провалился. Пора уходить, больше тебя ничто здесь не задерживает. Через несколько минут Анджей Братны станет только воспоминанием, самое время заправиться винегретом в студийном буфете, как это иногда случалось со сценаристкой Мышью. От переизбытка эмоций (кто бы мог подумать, что меня захлестнут эмоции!) она всегда спасалась, роясь в мелких кубиках свеклы и соленых огурцов.
* * *
…Цены в буфете оказались запредельными – очевидно, планку поднимали богатенькие буратины-клипмейкеры, скромным работникам видеопроката ловить было нечего. Наличности, которой я располагала, хватило только на чашку демократического чая «Липтон» и медовую коврижку, завтрак аристократа, ничего не скажешь. Расположившись за столиком, я вытащила бумажку, которую дал мне Братны: не исключено, что его расписка окажется филькиной грамотой. Это действительно был факс Венецианского фестиваля, Братны приглашали в жюри, совсем неплохо для режиссера из медвежьего угла цивилизации. Я улыбнулась: интересно, чьи карманы он обнесет вначале – Микеланджело Антониони или Роберта де Ниро? При его способностях можно даже влезть в сумочку потерявшей бдительность Катрин Денёв и остаться безнаказанным. Я никогда не была в Венеции, какая жалость.
Перевернув факс, я углубилась в изучение расписки. Мне понадобилось несколько минут, чтобы разобрать отвратительный почерк Братны – неровные строки, никаких знаков препинания, грамматические ошибки, сидящие друг на друге, – именно таким он и должен быть у начинающего гения, как же иначе, нужно долго тренироваться, чтобы писать так небрежно. Но то, что я прочла, повергло меня в изумление. Изумление было настолько сильным, что мне пришлось перечитать опус Братны несколько раз, чтобы вникнуть в его смысл.
Никакой распиской здесь и не пахло. Он назначал мне что-то похожее на свидание!
Мне, страшно постаревшей, несколько раз умершей женщине с обтрепавшимися рукавами вязаной кофты!.. Хотя, по зрелом размышлении, чему тут удивляться – я вспомнила слова Серьги о том, что Братны ненавидит красивых женщин, я вспомнила девушек из съемочной группы. Если это правда (каких только извращений не бывает в подлунном мире!), то я вполне вписываюсь в его концепцию, я могу дать сто очков вперед всем его дамочкам…
Записка гласила:
«КАК НАЩЁТ ВСТРЕЧИ ПО ПОВОДУ КИНОШКИ ДУМАЮ ВЫ НЕОТКАЖЕТЕСЬ ПОСИДЕТЬ С ВИЛИКИМ РЕЖИСЁРОМ В СТУДИЙНОМ БУФЕТИ БЕЗ СВЕЧЕЙ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ МИНУТ ЗАКАЖИТЕ МНЕ ТОЖЕ ЧТО И СИБЕ».
Жалкая закорючка вместо подписи говорила о серьезности намерений, такую просьбу нельзя было оставить без внимания. Братны нравился мне все больше и больше, я даже прикрыла глаза от восхищения.
…Когда он наконец-то возник между столиками, я уже ждала его, вооружившись дополнительной чашкой чая и еще одной медовой коврижкой. Как ни в чем не бывало он сел напротив и откинулся на стуле. Несколько минут мы молчали: я изучала его, а он – меня.
– Не густо, – перевел он глаза на стол.
Я развела руками – чем богаты, тем и рады.
– Хотите еще чего-нибудь?
– Нет.
– Я думаю, что хотите.
Безапелляционность тона задела меня.
«Уж не тебя ли, роднуля? – Я состроила скептическую гримасу. – Можно только представить, как млеют околокиношные дивы, завидев тебя в радиусе пятидесяти метров!»
– Вы полагаете?
– Я просто уверен в этом.
Интересно, что он может мне предложить? Не постель же на скорую руку, в самом деле.
– Думаете, вы неотразимы?
– Конечно, иначе зачем бы вы торчали в буфете.
Действительно, зачем бы я торчала в буфете, в самом деле? Только для того, чтобы взглянуть еще раз на замечательного мальчишку с неподвижным, как у Будды, лицом. С таким лицом невозможно быть ничьим любовником, скорее всего Братны вообще далек от этого, он всегда выбирает третий путь из двух возможных («хороший любовник – плохой любовник», и никакой альтернативы). Нужно обязательно развить эту тему в какую-нибудь из бессонных ночей…
– Пейте чай, остынет, – мягко посоветовала я.
– Хотите работать у меня? – вдруг спросил он.
– У вас? – Я ожидала всего, только не этого. – Вы смеетесь!
– Напротив, совершенно серьезен.
– Чему обязана таким неожиданным предложением?
– Вы мне нравитесь. – Он был откровенен, он шел напролом.
– Вы всегда так подбираете кадры?
– Всегда.
– Странный подход.
– Ничего странного не вижу. Съемочная группа – это всего лишь секта, не более. Когда я понял это, все стало на свои места. Мне нужны адепты. Я вербую их, как парень по кличке Христос вербовал своих апостолов. Они ни черта не понимали в общем замысле, но привносили в него свою изюминку. С этой точки зрения вы мне подходите.
– А как насчет профессионализма? Я не имею никакого отношения к кино, – вдохновенно соврала я.
– Дело наживное. Ассистентом по работе с актерами пойдете?
– Что я должна делать?
– Для начала покажете мне этот трюк с «Паркером». – Он широко улыбнулся, и я в очередной раз поразилась небрежной красоте его зубов. – Вы же не подходили ко мне. Как он оказался у вас?
– А у вас?
– Сдаюсь-сдаюсь. Вообще-то я его стибрил у заезжего фрица. За мной такое водится.
– Я учту. С вами нужно держать ухо востро.
– Совершенно необязательно. Значит, мы договорились? Я беру вас на работу.
Никто еще не решал мою судьбу вот так, за каких-нибудь тридцать секунд. Даже капитану Лапицкому понадобилось больше времени. Я улыбнулась: вся моя предыдущая жизнь вполне достойна такого феерического финала в компании с полоумным режиссером, лучшего заключительного аккорда и не придумаешь. Даже если кто-нибудь из людей капитана и пристрелит меня среди декораций и этюдика Тулуз-Лотрека, я вполне могу этого не заметить…
– Но у меня уже есть работа…
– Это видеопрокат, что ли? – Он запомнил, что я говорила ему, очень мило с его стороны. – Бросьте, это несерьезно. Я предлагаю вам кино. От кино еще никто никогда не отказывался. Любая женщина отдала бы за мое предложение все, что угодно.
– Мне нечего отдавать. А вообще я в курсе. Не ляжешь на диван – не выйдешь на экран, – не к месту вспомнила я старую, засалившуюся от долгого употребления вгиковскую поговорку, так любимую Иваном.
Братны поморщился.
– Это не ко мне. Да и не к вам. Вы-то уж точно не выйдете на экран, даже если пролежите во фривольных позах на диване всю оставшуюся жизнь. – Он все-таки куснул меня. – Я исповедую другие принципы.
– Неужели у вас есть принципы? Искусству это противопоказано. Когда я могу приступить к работе?
– Как только утрясете дела со своим видеопрокатом.
– Считайте, что уже утрясла.
Я без сожаления расстанусь с ним, не сомневайся, Анджей Братны, я с наслаждением пошлю к черту всех своих клиентов; тираннозавры «Парка Юрского периода» будут грызть их без моего деятельного участия; я больше не буду ни для кого ни «шер ами», ни «женщиной», ни «подругой». А ты придумаешь для меня вполне жизнеутверждающую концовку. Какое-нибудь другое прозвище, с которым я тихо отойду в мир иной, когда все закончится.
– Вот и отлично. Вы зачислены в группу с сегодняшнего дня, позже я объясню вам круг ваших обязанностей. Пропуск вам подготовят.
– И больше никаких формальностей?
– Никаких. Если вы свободны в ближайший час, я представлю вас съемочной группе.
– Я свободна в ближайший час. И возьмите вашу ручку. – Я протянула ему «Паркер», но он не взял его.
– Оставьте его у себя. Это мой подарок.
– Широкий жест.
– Я вообще очень широкий человек. У вас будет возможность в этом убедиться.
Было похоже на то, что он обольщал меня. Но с таким странным видом обольщения я сталкивалась впервые. Он обольщал меня, потому что вообще обольщал все, что угодно: «Паркер» за двести долларов, Ля Гули с этюда Тулуз-Лотрека, старух с их последними фамильными бриллиантами, охранников с тупыми мордами охотничьих собак, яйца Фаберже, жюри Каннского фестиваля, жюри Венецианского фестиваля, пленку «Кодак», несчастную Музу с гроссбухом под мышкой, осветительные приборы, проходную «Мосфильма» и Пушкинский музей. Обольщение было его естественным состоянием. Я успела перевидать множество разных людей, но с таким человеческим феноменом сталкивалась впервые.
– Что вы снимаете? – спросила я.
– «Male weepie», – произнес он на неподражаемо плохом английском.
– ?
– «Слезоточивая мужская мелодрама». А впрочем, оставим эти мутные вопросики для журналистов. Классное кино, только и всего. И вы можете приложить к этому руку. Засветитесь в титрах.
– Я не тщеславна.
– Я тоже, – не моргнув глазом, соврал он и тотчас же перешел на «ты»: – Допивай эту бурду, и пойдем. У меня сегодня кинопробы, и твое присутствие как ассистента по работе с актерами обязательно.
К своему чаю он так и не притронулся.
…Я вернулась в павильон в совершенно новом качестве, проделав за полчаса сногсшибательную карьеру от скромной работницы видеопроката до ассистента скандально знаменитого режиссера. Масса безработных профессионалов, отирающихся на студии в поисках случайного заработка, сожрала бы меня живьем.
Вся группа была в сборе: кинопробы – дело самое разудалое, если не считать коллективной попойки по поводу окончания съемочного периода. Приехала даже постоянная сценаристка Братны, Ксения Новотоцкая, толстая неопрятная бабища с бездной простодушного пейзанского обаяния. В номере, посвященном каннскому заплыву Братны, ей удалось подобрать крохи с режиссерского стола. Братны нашел ее в каком-то занюханном издательстве, где она последние десять лет подвизалась корректором. О кино она не имела ни малейшего понятия, в чем честно призналась журналистам. И тем не менее «Танцующие тени» получили приз за лучший оригинальный сценарий. «Я сама не знаю, как это получилось, – заявила она озадаченной прессе. – Он заставляет делать то, чего ты даже не можешь ожидать от себя. Если бы не он, я не написала бы ни строчки. Он заставил меня сделать это. Он заставил меня поверить в то, что я могу это сделать. Он лишил меня страха перед жизнью, а это единственное, что мешает искусству быть искусством…»
«Он» – относилось к Братны. Я была почти уверена в том, что выбор Братны был случаен, что он заставил бы написать сценарий кого угодно и с тем же результатом.
Теперь увенчанная лаврами пухлая сценаристка восседала в режиссерском кресле и о чем-то весело болтала с красавчиком Бубякиным: чего-чего, а страха перед жизнью она действительно была лишена.
Как только Братны появился в павильоне, все воззрились на него: я не заметила никакого излишнего обожания в предательских глазах киноработничков, только веселое соучастие и ожидание игры по-крупному. Анджей хлопнул в ладоши, и вся съемочная группа замерла в нетерпеливом ожидании.
– Хочу представить вам нового ассистента по работе с актерами, – торжественно объявил Братны.
– А старый где? – дерзко спросил белобрысый молодой человек, до этого тихонько копавшийся в светофильтрах: очевидно, оператор.
Братны пропустил его замечание мимо ушей.
– Ее зовут Ева. Так что прошу любить и жаловать.
Все с любопытством рассматривали меня: к любопытству примешивалось еще что-то, похожее на ревность. Ее причина стала понятна мне чуть позже. Я нашла глазами опешившего дядю Федора и подмигнула ему.
– Более тесное знакомство перенесем на потом. Сейчас прошу всех сосредоточиться. Где чертов хрен оператор?
– Сейчас должен подойти, – кротко сказал белобрысый молодой человек со светофильтрами.
– Хочется верить.
Анджей тотчас же забыл обо мне, увлекшись беседой со своей толстой сценаристкой: дядя Федор был мгновенно отлучен от царственных тел. Пробы были назначены на одиннадцать, и оставшиеся до них двадцать минут я провела в его обществе. Он заговорщицки поманил меня в угол павильона, в полутьму, располагавшую к откровениям. С тех пор как Братны во всеуслышание назначил меня ассистентом, ценность моя неизмеримо возросла. Дядя Федор галантно пододвинул мне антикварный резной стул из обширной коллекции реквизита, а сам устроился напротив. Несколько минут он рассматривал меня – так, как будто видел впервые.
– Поздравляю, – наконец изрек он.
– Спасибо.
– Ну, рассказывай. Что такого противозаконного ты совершила? Протаранила героином скорый поезд Душанбе – Москва? Ограбила Резервный банк Соединенных Штатов? Или насовала какому-нибудь Сергею Эйзенштейну тумаков возле сортира?
– Все было в рамках приличий, уверяю тебя.
– Да ладно тебе… Рамки приличий – не для нашего гения.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Скоро поймешь, – туманно пообещал дядя Федор. – Кстати, как он тебе?
– Ушлый мужичок.
– Ты просто не въехала в тему. А в общем, я тебя недооценил, старуха, каюсь. Предлагаю выпить вечерулькой за процветание отечественного кинематографа. Ты как?
– У меня дела. – Я впервые за утро подумала о Серьге. Его еще нужно подготовить к моему новому роду деятельности.
– Ну, смотри. Если что – я всегда к твоим услугам.
– Я учту.
Дядя Федор был ценным приобретением. Во всяком случае, из него можно многое вытянуть и о Братны, и о съемочной группе. А в том, что эта группа не похожа ни на одну другую, у меня не было никаких сомнений.
– Ну, тогда пошли развлекаться.
– Ты о чем?
– О пробах, о чем же еще. – Ноздри дяди Федора завибрировали, как у скаковой лошади. – Это зрелище не для слабонервных, должен тебе сказать. Получишь массу удовольствия. Я бы за такие представления деньги брал, честное слово! По триста баксов с рыла.
– Почему триста?
– Ну, пятьсот…
Пока мы мило беседовали, появился оператор. Это был Серега Волошко, его я знала еще по ВГИКу. Последний раз я видела его в переходе на «Киевской» полтора года назад; тогда меня звали совсем по-другому, я была безобидной, отошедшей от профессиональных обязанностей сценаристкой, и за мной не тянулся шлейф многих смертей. Серега ничуть не изменился, только седины в волосах стало заметно больше – в этом мы могли с ним посоревноваться… Он все так же носил пышные усы и джинсы в обтяжку. Эти джинсы были главным оружием Сереги в борьбе за зазевавшихся самок, ему даже не нужно было тратиться на цветы, мексиканский ресторан и колготки с лайкрой. В промежутках между многочисленными романами Волошко снимал совсем неплохое кино, он был настоящим профессионалом. Слава богу, хоть кто-то в съемочной группе Братны имеет отношение к кинематографу!..
Ровно в одиннадцать начались пробы – шалопай режиссер оказался весьма пунктуальным человеком. В свое время я уже была на пробах к нескольким фильмам. Прячась за спинами осветителей, я пересмотрела все увядающие орхидеи и жизнерадостные кактусы отечественного кинематографа, я могла точно сказать, кто из старлеток сделает карьеру в кино, а кто сойдет с дистанции после первой же роли. Я пересчитала все морщины на лицах у прим и всех любовниц на коленях у премьеров. Но то, что происходило в павильоне сейчас, мало напоминало раз и навсегда заведенный ритуал: даже из него Братны умудрился соорудить высококлассное шоу. Всем актерам-соискателям, вне зависимости от звездного статуса, отводилась роль жалких статистов: Братны сам подыгрывал им и беззастенчиво тянул одеяло на себя. Первым посыпался брутальный красавчик Ким Сартаков, мега-звезда отечественного кино, секс-символ домашних хозяек и агентов по торговле недвижимостью. Вот уже несколько лет он небезуспешно косил под чуть оплывшего Антонио Бандераса, мелькал на всех светских раутах и был бесспорным кандидатом на главную мужскую роль (об этом шепнул мне всезнающий Бубякин). Сартакову нельзя было отказать в таланте, он честно заработал свой статус «лучшей мошонки страны», но рядом с лукавым Братны вдруг неожиданно померк и потерял большую часть своей привлекательности. Даже его холеная трехдневная щетина стала выглядеть отталкивающе, чисто вымытые волосы мгновенно потускнели, а от волевого подбородка запахло чванливой мужской глупостью. Не так-то ты и хорош, друг мой, нужно очень хорошо подумать, прежде чем лечь с тобой в постель… Скорее всего Братны сам писал тексты для кинопроб (диалогами из сценария здесь и не пахло) – только из желания подставить актера, вытащить из него то, что сам он хотел бы скрыть, навсегда похоронить в душе. Я терпеть не могла Кима Сартакова, но сейчас даже пожалела его: он понимал – происходит что-то странное, что-то безжалостно разрушающее его имидж. Он понимал это, но сделать ничего не мог. Да Братны и не позволил бы ему ничего сделать: на съемочной площадке все решал режиссер. Эта режиссерская экзекуция и была зрелищем не для слабонервных, как выразился дядя Федор.
Этак ты всю гильдию киноактеров сделаешь своими врагами, Анджей Братны, с неожиданной нежностью подумала я, ни одна заслуженная тварь не согласится с тобой работать: слухи о режиссерах-экстремистах распространяются в кинематографической среде с быстротой молнии. А если ты и дальше будешь продолжать в том же духе – они скинутся и наймут киллера по сходной цене, с них станется – актеры, как и женщины, ненавидят быть отвергнутыми…
С главной ролью у молодого культового режиссера Сартаков пролетел, это стало ясно всем, и прежде всего – самому Киму. Затаив ненависть в глазах, герой-любовничек пробкой вылетел из павильона, можно только представить, в каких красках он опишет чудовище Анджея Братны.
…Спустя три часа участь Сартакова разделили все соискатели: признанные секс-символы, признанные интеллектуалы, признанные социальные герои, признанные резонеры, признанные трагики и комики. Все они (в паре с Братны) исполнили перед камерой диковинный мужской стриптиз и потерпели фиаско. С громким стуком выпал из обоймы даже вездесущий тусовщик-многостаночник актер-режиссер-сценарист-драматург-шоумен Иван Родной, такой же вечный бич телевизионного экрана, как и музыкальная заставка программы «Время». Съемочная группа – этот маленький, но дружный круг заговорщиков – во всем подыгрывала своему отцу и учителю, по очереди отходя за бутафорские колонны, чтобы вволю поржать.
– Не знала, что вы снимаете комедию, – сказала я дяде Федору.
– Какая комедия, ты с ума сошла! – неуверенно ответил он. – Экзистенциальная драма из прошлой жизни. Почти Жан-Поль Сартр.
– А-а… Тогда почему он так бесчинствует?
– Никого подходящего найти не может, вот и изгаляется. У Анджея ведь просто – или стопроцентное попадание, или отдыхай на пролетарском курорте Сочи.
…Он появился последним, этот ничем не примечательный мальчик. Скорее типаж, чем актер. Но что-то неуловимо изменилось в самом воздухе павильона: я поняла, что Братны нашел своего актера. Это было почти неприличной, почти вызывающей любовью с первого взгляда. Главный оператор Серега Волошко, который, как верный пес, следил за малейшими изменениями в Братны, подобрался. Осветители засуетились возле софитов; дурнушка Муза судорожно искала что-то в ворохе разрозненных листов сценария – им нужно отдать должное, они действуют слаженно, когда это необходимо их тирану-режиссеру – почти симфонический оркестр под управлением Юрия Темирканова, каждый инструмент на месте. И скрипочки вовремя вступают в тему.
Мальчика звали Володя Чернышов, он только сегодня прикатил из Питера, без всякой надежды получить хотя бы второстепенную роль. Наверное, он даже ничего не слышал о Братны: театральные актеры, сидящие на жалких ролях и жалкой зарплате в жалком театрике, не очень-то следят за веяниями кинематографической моды. На секунду я даже разочаровалась в Анджее: стоило ли отвергать стопроцентных чувственных жеребцов, чтобы заполучить это бледное сокровище? Но разочарование продлилось всего лишь несколько минут. Стоило лишь Братны, под пристальным взглядом камеры, вступить с Чернышовым в словесный поединок.
Братны уже все решил для себя, я это видела: главную роль будешь играть ты – ты и больше никто, мальчик Володя Чернышов. И попробуй доказать мне обратное. Вершиной твоей карьеры был Санта-Клаус на детском утреннике в спортивном комплексе «Заря», теперь у тебя есть шанс. Я тебя выбрал, не подведи меня, малыш!.. Для подобных случаев у иллюзиониста Братны были придуманы совсем другие тексты – провокационные и нежные одновременно, заготовленные для счастливого соития художника и модели. Анджей, который все это время откровенно издевался над своими суперзвездными партнерами, вдруг преобразился: он отступил на второй план, чтобы заставить никому не известного актера играть. Играть так, что все находящиеся на съемочной площадке затаили дыхание. С Чернышовым произошло то, что происходило с любой вещью, которой касалась рука Братны: теперь он светился внутренним светом. В какую-то долю секунды он стал чертовски красивым, в потемневших глазах была вся ярость и вся прелесть мира, даже не очень выразительные губы выгнулись прихотливыми лепестками. Совершенно завороженная происходящим, я поймала себя на одной-единственной мысли: пусть это зафиксирует камера. Немного усилий, и этот мальчик проснется знаменитым…
– Что творит, гад! – одобрительно выдохнул за моей спиной дядя Федор. – Без ножа режет…
Судьба роли была решена – об этом, прежде чем закончить пробы, сообщил всем Братны. Он похлопал опешившего Чернышова по плечу и представил съемочной группе нового главного героя: вариант окончательный и обжалованию не подлежит. Обалдевший от такого неожиданного фарта питерский счастливчик сидел на краешке стула и смотрел на Братны влюбленными глазами. Сам же Братны, казалось, потерял всякий интерес к актеру, Чернышовым занялась вездесущая Муза: контракт, суточные, проживание в мосфильмовской гостинице и прочие унылые производственные мелочи, не касающиеся высокого искусства.
Братны, который помнил все и следил за всем, подошел ко мне и сунул в руки пухлую папку:
– Это сценарий, судьба которого так тебя волновала. Можешь с ним ознакомиться, чтобы иметь представление о том, что я собираюсь делать. В общих чертах, конечно, обычно от всего этого эпистолярия камня на камне не остается. – Он сказал это без всякого кокетства.
– А что с главной героиней? Нас ждет такая же волнующая выбраковка поголовья?
– А ты мне все больше и больше нравишься. И шутишь симпатично. Вот только главная героиня уже утверждена. Тебе, как ассистенту, остается мелкая второстепенная шушера. Рабочий день с девяти, будем отстреливать всех остальных. Прошу не опаздывать.
– Я очень пунктуальна.
– Подойдешь к Музону, она подготовит тебе пропуск. А насчет зарплаты будем разговаривать завтра с директором группы. Внакладе не останешься.
– А Музон?…
– Музон – это Муза. Она же Музей, она же Пегас, она же Эрато, – терпеливо пояснил Братны. – Ты ее видела. Придумаешь кличку поэлегантнее – получишь прибавку к пенсии. До завтра.
Братны покинул павильон. Следом за ним потянулись все остальные. Я едва не поддалась искушению прилепиться к Сереге Волошко, так счастливо материализовавшемуся из нашего вгиковского прошлого, но это был лишь минутный порыв: я не имела права возвращаться к прошлому, каким бы соблазнительным оно ни казалось. Я для Волошко всего лишь один из ассистентов, не больше. Зато с дядей Федором можно сойтись поближе, тем более что сам он последние несколько часов демонстрировал сходные чувства. Мое неожиданное появление в съемочной группе заинтриговало его. Заинтриговало настолько, что утренняя сцена бойни была благополучна забыта.
…Спустя полчаса мы с Бубякиным уже сидели в кафе и мило болтали. От коньяка, галантно предложенного дядей Федором, я отказалась: после сегодняшнего дня, насыщенного волшебными событиями, я не нуждалась в допинге. Дядя Федор пил за двоих и вводил меня в курс кинематографических дел, то и дело поглядывая на папку со сценарием.
– Забавная у вас команда, – поощрила я его.
Этого было достаточно, чтобы дядя Федор пустился в пространные рассуждения.
– Тебе крупно повезло, старуха, – нежно шептал он, опрокидывая стопку за стопкой. – Такого финансирования, как у нас, нет ни у кого в этой стране. Разве что Никита Михалков вырвет зубами что-то похожее.
– Неужели Госкино расстаралось?
– Держи карман шире! Никаких государственных вливаний. Только спонсорские. К нам меценаты в очередь стоят, а Анджей еще раздумывает, у кого взять, а кого послать подальше. Одних слезливых импортных дураков до фига. Все на задницы падают и потные гульдены норовят всучить. Озолотимся!
