Виктория Мальцева
Опиум. Вечность после
Пролог
«Табу, табу», – бормотали непослушные губы пещерного человека. И он, болтая своими длинными ручищами, покорно плёлся выполнять повеление вождя, с трудом подавляя в себе огромное желание огреть вредного старикана каменным молотком.
Одним из первых и самых строгих табу в истории человечества был запрет на кровосмешение.
Елена Лобачёва
Дамиен
В тот день мы оба постарели лет на десять, и далеко не сразу поняли, что уже никогда не станем прежними.
– Помнишь ту женщину, которой ты в четыре года заявил, что твоя мать шлюха? – спрашивает отец.
Чёрт… Да, я это помню. Один из самых больших конфузов в детстве: бабушка часто повторяла своим соседкам, что её сыну не повезло – он нарвался на шлюху. Шлюха бросила ребёнка – меня, и уехала в неизвестном направлении. Точнее, направление было известно: к другому кобелю. Надо сказать, бабка моя была довольно авторитарным и безапелляционным человеком – всю жизнь проработала на стройке прорабом, фактически под её началом возведена едва ли не половина Ванкувера. Ну, если верить тому, что она говорила.
– Помню, – отвечаю ему, – это была Энни. И ты посадил меня в чулан на три часа, а Энни плакала и уговаривала выпустить, – делюсь с отцом своими самыми ранними воспоминаниями.
Всё это вышло из-за игрушечной машины – модели чёрного Мустанга. Энни, приехавшая в очередной раз к отцу, спросила, нравится ли мне моя игрушка, и я ответил ей, что мне её подарила шлюха. На самом деле, я даже не знал значения этого слова, однако догадывался, что это нечто нехорошее. Энни хлопала глазами, как кукла, потом спросила:
– Как ты сказал?
И я ответил:
– Это подарок на Рождество от моей матери.
И добавил:
– Шлюхи!
Энни буквально взорвалась рыданиями и выскочила в ванную, отец взбесился, а я был горд собой – Энни мне не нравилась. А бабушка, с которой я проводил большую часть своей жизни, считала, что все женщины – «хитрые твари, ищущие выгоды и приключений». Собственно, эту мысль она и вбивала в мою голову примерно до полных моих восьми лет, пока скоропостижно не умерла от рака. В том же году, только двумя месяцами позднее, Энни и её дочь Ева поселились в нашем доме. Я очень жалел, что бабушка умерла – такие перемены могли бы стать крайне весёлым событием, будь она жива! Бабуля могла кого угодно сжить со свету, будь это соседка-кошатница или новая жена её сына.
Поднимаю глаза на отца, совершенно не понимая, к чему он ведёт, но уже ощущая каждой фиброй своей души близость катастрофы. Она уже струится по моим венам, уже разгоняет сердце, уже затмевает разум.
Наконец он это произносит:
– Ты сказал это своей матери, Дамиен. Женщине, с таким трудом выносившей тебя и давшей жизнь вопреки всем сложностям.
У меня не сразу получается осознать сказанное. Вернее, мозг лихорадочно ищет то место, куда могла бы закрасться ошибка. Это ведь ошибка – то, что он говорит, мой отец.
– Что? – переспрашиваю.
– Энни – твоя мать. Твоя биологическая мать. Твоя родная мать.
В это мгновение меня бросает в жар. Я всё ещё цепляюсь за логику, в голове мелькают вариации объяснений происходящего.
– Если Энни моя мать, то кто тогда родители Евы?
– Ева… твоя сестра-близнец, Дамиен. У неё те же родители, что и у тебя.
Он серьёзен, мой отец. Он не шутит.
Слова, произнесённые им, навсегда изменят мою жизнь. Перевернут её с ног на голову, схватят за горло и долгие годы будут душить. Слова, которые изувечат мою душу, заставив выбирать между долгом, моралью и чувствами. Слова, из-за которых я наделаю массу ошибок, и многие из них окажутся непоправимыми.
У меня темнеет в глазах. Отец продолжает говорить, но я едва его понимаю.
– У нас с Энни родилась двойня. Ева появилась на свет первой и весила почти на килограмм больше тебя. Ты был вторым и… мёртвым. Ты родился мёртвым, Дамиен.
Мне плевать каким я родился. В данный момент я ничего не вижу. Я, чёрт возьми, не могу сделать вдох: какое мне дело до того, кто был первым, а кто вторым?
– Энни только исполнилось девятнадцать, и она была худой, слабой, вся словно просвечивалась. Эти её запястья в тонких синих прожилках, живот, грудь – я до сих пор забыть не могу и не понимаю, как она вообще смогла пройти через всё это до конца! Она едва не умерла в родах, а ты назвал её шлюхой, Дамиен!
После этой фразы шум, резонирующий в моей голове, наконец, создаёт взрыв. Я вскакиваю на ноги, хватаю отца, протирающего салфеткой красные глаза, за дорогую рубашку и сквозь какофонию своих беспорядочных мыслей отчётливо слышу, как трещит и разрывается её ткань, как лопаются нитки.
– Что ты сказал? Повтори ещё раз: Ева мне кто?
– Сестра… сестра-близнец…
Он произносит это таким спокойным тоном, как нечто обыденное, обыкновенное. Как нечто само собой разумеющееся и не требующее осмысления.
– Отпусти мою рубашку, Дамиен! – приказывает уже более грубо, даже угрожающе.
Но Дамиена больше нет. Дамиен уничтожен. Есть только безумец, растерянно пытающийся найти выход из окружающего его хаоса, уцепиться за нить, ведущую в адекватную реальность.
Девушка, которую я люблю, женщина, с которой у меня столько раз была близость, которую видел своей женой и матерью своих детей, человек, от которого я вот уже год не могу оторваться – моя родная сестра-близнец?
Ева
– У вас одни родители, одна кровь! Я не знаю, как ещё тебе объяснить это, Ева! – мать почти орёт. Визжит, как белка.
Мгновения мы смотрим друг на друга в упор. Мне кажется, что в моих венах лёд: часть меня уже всё поняла, но другая отказывается верить, принимать.
– Вы с Дамиеном родные брат и сестра! – повторяет.
А для меня эти слова всё равно, что нож гильотины. Ещё раз голова с плеч, и только звон в ушах. Странно, что я всё ещё способна дышать.
Мир остановился. Время впервые в истории Вселенной прекратило свой ход, сделав это исключение для одной очень маленькой девочки, почти микроскопической, чтобы дать возможность её огромному, переполненному чувственной привязанностью сердцу осознать невероятное.
Невозможное.
Недопустимое.
То, что разрушит её мир, разобьёт все до единой мечты и на годы повергнет в глубочайшую яму депрессии.
Перед глазами Дамиен, крушащий кухню, разбивающий посуду, технику, ломающий мебель. Фатальные удары металлического барного стула о гранит стойки и белые дверцы шкафчиков. Посудомоечная машина помята, холодильник открылся, не выдержав побоев, и растерял содержимое, тонкий экран телевизора – вдребезги.
Но главное – взгляд: затравленный, болезненный, не взгляд – крик. Отчаянный душевный вопль. Блеск слёз в глазах.
И его слова родителям:
– Я ненавижу вас обоих! ОБОИХ!
Сказал, будто проклял их.
Проклял.
И боль, моя ни с чем не сравнимая боль в тот момент, когда он шарахнулся от меня, отступал, пятился к двери, глядя в глаза. В последний раз глядя.
Мой Дамиен. Мой брат.
Есть в человеческой способности мыслить такое явление, как логика, и вот моё стремительно тонущее сознание пытается за неё цепляться, стараясь найти отдушину, лазейку, нечто, хоть что-то, дающее надежду:
– Это невозможно! Мы рождены в разные дни, ты не могла родить одновременно от разных мужчин… если бы у нас была разница в возрасте, то тогда… а так… Ты всё это выдумала! Я знаю, вы не хотите, чтобы мы были вместе, только я не понимаю почему! За что вы нас так ненавидите?
Я рыдаю, у меня истерика. Мать пытается обнять, утешить, её ладони на моих руках, голове, спине – они повсюду, их цель – создать для меня спасительный кокон, который пусть не убережёт от боли, но, по крайней мере, поможет её пережить:
– Ева, вы близнецы… Ты родилась первой, а Дамиен – всего на двадцать три минуты позже, но уже в другой календарный день, понимаешь?
Понимаю ли я?
Не знаю, сколько времени прошло, но тогда мне казалось, это была вечность. Впадина безвременья, разделяющая настоящее и прошлое, любовь и бесконечную бездну потрясения. Голос матери, нежный и, как никогда, спокойный, вынимает меня из забытья:
– Мне было шестнадцать, когда я впервые встретила Дэвида, в семнадцать мы стали парой, а в девятнадцать, порушив все наши планы, у нас родилась двойня. Спустя ещё год, в двадцать, мы поженились, хотя фактически уже были семьей. Нам обоим было нелегко: слишком рано появились дети, слишком много ответственности и слишком мало опыта. Дэвид устроился работать на фабрику картонных коробок, после на завод индейки… Он возвращался поздно, и я называла его «куриным папой», но он никогда на меня не обижался. Всегда был рядом, всегда на моей стороне.
Со вздохом:
– А потом появился Лео. Как тайфун, как отпуск, как освежающий мохито. Это было одно из моих первых прослушиваний: вам с Дамиеном исполнилось уже около года, и мне удалось пристроить вас в дотируемый провинцией детский сад. Я знала, что эти чувства неправильны, ненавидела себя, страдала, мучилась, но ничего не могла с собой поделать! Он не был похож ни на кого вокруг: красивый, статный, воспитанный, умный. Мы подолгу смотрели друг на друга, подолгу не могли оторвать глаз, это была магия, самая настоящая непреодолимая сила, и ни один из нас не был способен ей противостоять. Мы пытались, Ева, мы пытались. Рвали отношения, но не выдерживали больше недели. В итоге, Лео выдвинул ультиматум: если не уйду от мужа, вашего с Дамиеном отца, он покончит с собой. И это было похоже на правду, потому что в его взгляде было безумие. Дэвид не устраивал сцен, не грозился никого убить, тем более себя. Он поставил только одно условие: полнейшее моё исчезновение из его жизни, и один из детей остаётся с ним. Мы решили вас разделить, рассудили, что мальчику будет лучше с отцом, а девочке – с матерью. Дэвид был… морально уничтожен и молод. Он попросил меня не рвать ему душу и не общаться, решил разделить семью и поставить точку.
Мать снова вздыхает, и по дрожи в её вздохе я осознаю, что она плачет, рассказывая всё это.
– Мы оба были слишком молоды, слишком, Ева. Мы не просто ошибались, а валяли дурака. Конечно, план был изначально провальным, потому что уже через пару месяцев я взвыла от тоски по второму ребёнку, по сыну. Но Дэвид был категоричен и требовал дистанции.
Она не выдерживает и срывается в рыдания. Несмотря на весь мой транс и ощущение гадкого сна, который вот-вот рассеется, уступив место ясному дню, я слышу, чувствую те особенно трепетные эмоции матери, когда она произносит слово «сын». Мне и раньше было очевидно, что я не имею веса в нашей пришибленной семейке, но теперь всё становилось на свои места.
Перед глазами снова Дамиен и его экспрессивное «НЕНАВИЖУ».
Кажется, я тоже ненавижу. Обоих.
Но мать слишком занята своими воспоминаниями и переживанием давно ушедших событий, чтобы понимать это:
– Только спустя два года твой родной отец сдался и позволил мне видеться с Дамиеном. Тебе исполнилось четыре, когда он приехал в Брисбен, чтобы навестить тебя, но… но ты была так привязана к Лео! Ты боялась мужчин и признавала только отца… неродного, – всхлипывает. – А родного не приняла, не согласилась даже подойти к нему, не захотела подарков, смотрела исподлобья и требовала уйти.
Снова всхлипывает:
– Сердце Дэвида разбилось в тот день, Ева. Мы оба поняли, какую глупость совершили. Я была виновата больше, конечно, но вся эта идея разойтись и никогда не встречаться целиком принадлежала ему! И он понял, что натворил, но уже было поздно.
Внезапно мать хватает меня за плечи и разворачивает к себе:
– Ева, Дэвид безумно любил тебя, когда ты была совсем крошкой! Он не отказывался от тебя, он просто… просто мстил мне, наверное, потому что самому было очень больно! Молодость не дала ему возможности избежать ошибки, страшной ошибки! В тот момент я возненавидела его за такое решение, и только годы спустя смогла понять: он пытался защититься от боли. Ему было очень больно, хоть я и не видела этого в момент нашего расставания, потому что он был слишком горд, не показывал, как внутри у него всё горело. И в этом пылу он принимал не слишком мудрые решения.
Со вздохом:
– После смерти Лео, как ты знаешь, на нас обрушились чудовищные финансовые проблемы, и когда Дэвид предложил помощь, у меня не было выбора. Просто не имелось никакого другого выхода, кроме как согласиться. И мы с тобой вернулись в Ванкувер, в дом Дэвида. Он очень много работал, Ева, и сейчас продолжает это делать, чтобы дать своим детям – вам с Дамиеном, всё лучшее, что может. Потому что он ваш отец и любит обоих. А перед тобой у него чувство вины за то, что не справился со своими эмоциями, что отвернулся от тебя, что не был рядом, что вовремя не придал должного значения проблеме, когда вы с Дамиеном едва не поубивали друг друга, что ты жила вдали от семьи столько лет. У нас сложилась очень непростая ситуация, но он пытается найти выход. Мы с ним вместе решили, что лучшее, что можем сделать, это помочь вам принять друг друга. Ведь то, что вы творили, было каким-то сумасшествием, Ева! Но ни Дэвид, ни я и подумать не могли, что вы можете… могли бы понравиться друг другу не как брат и сестра, а как…
– Мужчина и женщина, – завершаю за неё и сама не узнаю свой голос.
Я онемела: мёртвое тело, пустая душа. Во мне нет жизни. Больше нет. И, кажется, уже никогда и не будет.
Когда твой мужчина уходит к другой, ты страдаешь от предательства.
Когда он умирает, ты винишь в своём горе злой рок.
Но когда вы оба падаете в колодец чувства, у которого нет дна, и успеваете познать абсолют в близости, а ОН вдруг оказывается не просто родственником, а родным по крови братом, ты просто немеешь. Твои мысли, ячейки в сером веществе не способны уместить, обработать и выдать соответствующую эмоцию. Вместо этого ты получишь всё сразу, как только отпустит шок.
И вот тогда ты захлебнёшься болью, от которой уворачиваться бесполезно – она ползёт отовсюду, из каждой щели.
«А любовь помогает жить наперекор всему»
Глава 1. Первая встреча «после»
Alexis Ffrench – Bluebird
Сегодня мы увидимся впервые.
Три года прошло. Три. Тысяча дней осознания, отрицания и попыток «принять».
Мать, наконец, решилась собрать всю семью за ужином: великий семейный обед с традиционным барбекю, печёной кукурузой и десятком иных заумных блюд, потому что теперь у неё новое увлечение – кухня.
Я ненавижу готовку, и так было всю мою жизнь. Всё, что от меня требуется – это пара лишних рук, способных помыть, почистить, нарезать. Это не сложно и вполне доступно для меня, только вот руки с самого утра трясутся.
На самом деле, сегодня не первая наша встреча. Была ещё одна, почти сразу после разрыва, но встречей её вряд ли можно считать, потому что мы не встречались.
Три года назад
Первые дни я живу в тумане. Странное состояние отупения, приглушённости чувств и эмоций, отсутствие желаний, включая базовые – мой новый мир. Человек, успевший стать не просто частью моей жизни, нет, он стал ею целиком – мой родной брат. Больше того, мы близнецы, а это означает, что наши крохотные клетки начали расти бок о бок: день за днём, неделю за неделей мы были рядом и превращались из зародышей в детей. Не удивительно, что меня всегда так сильно тянуло к нему, ведь с момента появления моего первого атома в этой Вселенной я была не одна, нас было двое.
Братья и сёстры не могут создавать пары, между ними не возникает чувств, любовь невозможна, секс запрещён, и даже мысли о нём развратны.
Существуют препятствия и преграды, которые можно научиться преодолевать, а есть данность, не оставляющая вариантов.
Мы никогда не сможем быть вместе. НИКОГДА.
Моя мораль сдала позиции на шестой день после дня Х. Точнее, это произошло сразу же, как родные отец и мать улетели обратно в Бостон, клятвенно пообещав вернуться в самое ближайшее время и уже насовсем. Я мысленно пожелала им навсегда оставаться в Бостоне и никогда не возвращаться.
Разум проиграл решающую битву сердцу, и мой коллапс случился в комнате Дамиена, на нашем… его матрасе. Я сидела, обнимаясь с его подушкой и выла в голос. Эта подушка была спрятана в шкафу мною же накануне в день большой стирки, затеянной матерью, чтобы уничтожить запахи и следы наших тел на простынях и наволочках, футболках и прочем белье, но не наши воспоминания.
За дни душевных мук, терзаний и попыток принять наше «родство» я так и не смогла увидеть в нём брата. Дамиен остался для меня желанным мужчиной, о котором теперь я знала, что в наших венах течёт почти одинаковая кровь.
За три дня до этого матери потребовалась уборка в его комнате.
Robyn Sherwell – Landslide
Корзина с бельём Дамиена, приготовленная для стирки, вызвала очередной приступ истеричного, но беззвучного рыдания. В тот же день, в тот самый раз, из той самой ненавистной корзины я украла его футболку: обычную белую из плотного трикотажа – именно такие мать покупала для своего родного сына в Костко. Мне всё равно, где её приобрели, и сколько она стоила, какого качества ткань и насколько моден крой, главное, чего искала моя истерзанная душа – утешения. И в этом клочке однажды ношенной мужчиной ткани сохранился его запах. Но не только: Дамиен серьёзно порезался накануне приезда родителей, мы обрабатывали и перевязывали рану, но кровотечение было настолько сильным, что он испачкал футболку. Именно её я и выбрала из кучи нестиранного белья, хорошо помня о том, что именно Дамиен оставил на ней. Как будто специально для меня.
Вначале я только смотрю на пятно, давно ставшее коричневым, осознавая, что это не просто его кровь, а такая же точно, как моя. И только неделю спустя решаюсь коротко прикоснуться мизинцем. Настанет день, когда мои губы впервые поцелуют его, медленно и нежно, и будут дни, когда я повторю это снова. Мне придётся прятать эту футболку много лет: вначале от матери, после – от себя и, в конце концов, от собственного законного мужа. В минуты невыносимой тоски и отчаяния она неизменно станет спасать мою слабую волю и истерзанную душу от дурных мыслей. Я буду спать в ней в пору одиночества, нюхать и обниматься тайком от осуждающих глаз людей, являющихся близкими, но, по сути, всегда остававшимися чужими.
И я всегда буду помнить о нём. О наших днях, ночах, закатах и рассветах, прочтённых вместе книгах, взаимных ласках и эротических забегах, о сотнях выпитых вместе чашек кофе, съеденных за одним столом обедах, ужинах и завтраках. Я буду годы напролёт засыпать, закрыв глаза и слишком хорошо представляя улыбающееся лицо на соседней подушке, взгляд с прищуром, обещающий жаркую ночь или захватывающую идею о том, как вместе провести уикэнд. Я тысячи раз переберу в голове все наши планы, нарисованные картины общего дома, его обустройства и придуманного вместе дизайна комнат и душевых, заднего двора с детской площадкой, большой, потому что детей мы хотели много…
Лишившись Дамиена, я потеряла гораздо больше, чем парня, друга, любовника, мужчину. Нет, всё оказалось гораздо хуже: я утратила единственный ориентир.
У меня никогда не было целей, я ни о чём не мечтала, проживая каждый новый день своей жизни ради самого этого дня. Я шла в школу для того, чтобы встретить друзей, послушать длинные увлекательные истории мисс Брукфилд о неспокойных днях её далёкой молодости, упущенных возможностях и встреченных людях, преимущественно мужского пола, узнать немного полезной информации по географии Австралии, о физической природе метеорита и способе вскармливания детёнышей кита. Мне и в голову не приходило учиться для того, чтобы стать образованной, добиться признания и уважения в обществе или получить более широкие возможности в выборе профессии.
Я никогда не знала, кем хочу стать, какому делу себя посвятить, и даже более того, подобные вопросы не имели обыкновения появляться в моей голове.
Каждый новый день начинался с чашки травяного чая, сдобной булки, испечённой Агатой накануне, короткой, но тёплой утренней беседы с ней же и долгого, но такого любимого мною пути вдоль тёплого океана в школу, когда тебе не нужно нестись сломя голову, чтобы успеть на пришедший раньше графика автобус, или, дрожа от страха и потея не только ладонями, но и теми местами, которыми в принципе невозможно потеть, вести личное авто до платной школьной парковки.
Я просыпалась, чтобы прожить свой день. О дне завтрашнем думать обычно случалось не раньше, чем завтрашним же утром.
Hozier – Work Song
А вот неугомонный Дамиен всегда был одержим идеями и мечтами, которые все до единой перевоплощались в чёткие и вполне достижимые цели. Он хотел чёрный, как ворон, Мустанг – получил его. Задумал стать лучшим гонщиком – стал. А идея ресторана с простым, но эффектным названием «For you only», переросла в популярное и, что самое главное, финансово успешное заведение, и девятнадцать неопытных юных лет не стали в этом помехой.
Если бы жизнь не отняла Дамиена, у меня была бы семья, и обязательно родились бы красивые и умные дети. Если бы он был рядом, я бы окончила колледж и стала адвокатом. Если бы Дамиен оставался моим на протяжении всей последующей жизни, я прожила бы её личностью с целями, мечтами и достижениями.
Я прожила бы её.
Если бы…
Спустя месяц не выдерживаю и пишу ему первой:
«Дамиен, привет. Надеюсь, у тебя всё хорошо? Я думаю, нам нужно поговорить».
Ответ получаю только спустя сутки:
«Прости меня. Я не могу. Мне нужно время».
Сутки ушли у него на то, чтобы написать мне 8 слов. Сутки, в которых 24 часа, то есть это по слову даже не в час, а каждые три. Всё это время он думал, что мне ответить.
Он борется с собой, ему больно, ему тяжело, он страдает в одиночку, вдали от всех. Или же его настолько тошнит от мысли, что мы не просто совершили инцест, а жили как муж и жена, будучи самыми родными на свете людьми? Роднее не бывает. Может поэтому он и не может видеть меня? По этой причине сбежал? Из отвращения? Омерзения? Стыда и сожалений?
Ещё через месяц я получаю от него сообщение:
«В нашем кафе? В аэропорту?»
Мне не нужны сутки, даже час не нужен: я отвечаю сразу.
«Хорошо, я приеду. Когда?»
«Завтра в час?»
«В семь».
«Хорошо».
Его взгляд прикован к одной точке – прозрачному стакану с содовой, в который он, по своему обыкновению, конечно же, добавил лимон. Он ждёт, но не оглядывается по сторонам, будто боится увидеть меня, столкнуться взглядом и лишить себя последнего шанса остановить ЭТО.
Я смотрю на его согбенную широкую спину, плечи, склонённую над стаканом воды голову и вижу моего Дамиена. Вон там, над правым ухом, на три сантиметра выше, у него есть кривой шрам – моя отметина. А на лопатке его скорпионье «Д» окутано моим атласным алым «Е», олицетворяющим мою нежную любовь к нему. И на груди его, так близко к сердцу – наш «опиум», оставленный там в знак силы его чувств ко мне. Он весь в моих отметинах, целиком мой. И не мой. Никогда уже не будет моим.
В тот день я так и не смогла к нему подойти, совершив свою самую первую, но ещё не фатальную ошибку.
