Виктория Дьякова
Псевдоним «Эльза»
© Дьякова В.Б., 2016
© ООО «Издательство «Вече», 2016
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015
Сайт издательства www.veche.ru
* * *
Розовый лучик солнца пробился через залепленное морозным узором стекло, упал бледной полоской на стёртый дощатый пол, добрался до каминной полки, осветив фотографический портрет молодого военного в белой папахе и бурке, а затем переполз на постель и уколол в глаза.
Маша поморщилась – просыпаться не хотелось. Завернувшись в приспособленный под одеяло тулуп, подбитый шкурой волка, повернулась на бок, уткнулась лицом в подушку. От дыхания в комнате шёл пар. Всё, что натопила на ночь, – выморозило. От перемены позы заболело бедро. Она снова легла на спину. Повернула голову. Открыла глаза. Точнее один глаз, левый. Правый, задетый пулей, часто опухал за ночь и открывался плохо. Она взглянула на портрет.
Вспомнился ослепительный свет, ворох летящих под звуки вальса кружев, сверкание драгоценностей, блеск золотых погон и орденов на парадных мундирах – рождественский бал в доме Энгельгардтов в Петербурге, давно ушедшая жизнь, которой, казалось теперь, и не было вовсе. Никогда не было.
Маша помнила, как Гриц, наклонившись к ней, шептал ей на ухо: «Давай убежим отсюда, поедем к цыганам. Твоя тётушка просто ест меня глазами. Она меня превратит в дым, это точно. Наверное, ей рассказали, что ты провела ночь у нас на Фонтанке». Маше будто слышался её собственный тогдашний смех, счастливый, беззаботный.
Рождественский бал шестнадцатого года. Ничто не предвещало беды, а через два года, в восемнадцатом, в такой же декабрьский вечер накануне Рождества, но только не в Петербурге, а в Париже, Маша получила от Грица письмо с извещением о расторжении помолвки. И в тот же вечер выстрелила в себя из трофейного турецкого пистолета, добытого её дедом – генералом – у какого-то стамбульского паши. От стыда, от муки, от ужаса. Но не убила себя. Персидская кошка Краля, прыгнув со шкафа, толкнула руку с пистолетом; пуля прошила правую часть лица и раздробила челюсть. Маша осталась жива, но предпочла, чтобы все, кто знал её прежде – и в первую очередь он, князь Григорий Белозёрский, – считали её погибшей. Её доверенное лицо и единственная помощница, двоюродная сестра княжна Зина Шаховская, убедила всех в том, что Маши больше нет, а сама каждый день ухаживала за ней во французском госпитале, где раненая лежала под вымышленным именем.
Зине поверили – даже великая княгиня Мария Павловна, давняя покровительница, – и никто даже не поинтересовался, когда похороны. Никто не захотел проститься.
Не до того было – обрушилась империя, обрушилась вся прежняя жизнь, началась братоубийственная война – похороны были едва ли не в каждом благородном доме. Давний друг и поклонник барон Карл Густав Маннергейм помог Зине перевезти сестру в Финляндию, где в Коуволе, недалеко от крепости Утти, на берегу озера у Шаховских находилось последнее из сохранившихся после революции имений. Сначала Зина отказывалась от помощи блестящего барона, она не хотела посвящать его в тайну. Но одному ему ведомыми путями Маннергейм узнал, что в захолустном пансионе в предместье Сен-Жермен, содержащемся на средства принцессы Мюрат, одной из наследниц знаменитого наполеоновского маршала, в скудных и бедных условиях, практически в нищете находится княжна Мария Шаховская – одна их немногих бывших знатных петербургских дам, от которой известный донжуан получил отказ. Она предпочла ему князя Белозёрского – и проиграла.
Маннергейм часами простаивал под окнами пансиона, и в конце концов Зина сдалась. Маша не упрекала её – Зина была одна, она была в отчаянии. Состояние сестры ухудшалось, княжна не получала достойной медицинской помощи – врач приходил всего раз в неделю и не очень-то интересовался пациенткой. Возможно, просто не знал, что делать. Барон Маннергейм сразу же решил везти Машу к себе на родину. Он рассчитывал на свои связи со шведами, и действительно шведский хирург сделал в Хельсинки операцию, после которой княжна пошла на поправку, во всяком случае, опасения за её жизнь исчезли. Челюсть восстановили из взятой из бедра кости, речь вернулась, но появилась хромота и сильные боли в ноге. Операцию оплатил Маннергейм, взял в долг у шведской родни. Зина хотела продать фамильные драгоценности, княжескую диадему и ожерелье из сапфиров, которые Маша взяла с собой из Петербурга в свой последний приезд в столицу, но барон не позволил ей. Все расходы взял на себя. Он же сообщил Зине о гибели бывшего жениха Маши князя Григория Белозёрского в бою под Царицыном в 1919 году. Ему написал один из старых гвардейских приятелей, служивших у Деникина.
Зина плакала, она не знала как сказать Маше, которая была ещё слаба. Как сказать о смерти Григория, а особенно о том, что незадолго до гибели он всё-таки обвенчался с той, другой, «капитанской дочкой» Катенькой Опалевой, ради которой, собственно, и расторг помолвку с Машей. И как Белозёрский мог жениться на этой Опалевой – девице без роду, без племени! Они были из таких разных кругов, что даже казалось странным, как судьба могла свести их вместе. Увы, Катенька являлась воспитанницей матери Григория, княгини Алины Николаевны. И из-за этого вся жизнь Маши оказалась разбита.
Зина мучилась сомнениями – но Маша догадалась сама. И о венчании, и о смерти. И на удивление сестры восприняла сообщение спокойно. Как будто знала. В беспамятстве она видела, как Гриц падает с коня, и всё вокруг залито кровью. Она знала, что ему не выжить. Да и какой смысл? Что будет он делать в Париже? Блестящий князь Империи, канувшей в небытие? Волочиться за богатыми француженками, в надежде, что его возьмут на содержание? Служить таксистом, швейцаром в отеле? Бог миловал его, а вот её – нет. Ей остались долгие, одинокие дни в имении на берегу озера – единственном, которое уцелело. На небольшую пенсию от финского государства, выделенную при содействии всё того же Маннергейма. И только портрет князя Белозёрского на каминной полке в драгоценной раме, украшенной сапфирами, теперь напоминал об исчезнувшей Империи, о разбитых надеждах и мечтах, о прошлой жизни, кажущейся сном.
Рядом на ковре завозилась овчарка Магда – верная спутница Маши все эти годы. Преодолевая боль, Шаховская наклонилась, почесала собаку между ушами. Она нашла Магду щенком на соседнем хуторе, сожженном красными во время Гражданской войны. Собака обгорела, ей повредило лапу. Как и теперешняя её хозяйка, овчарка слегка хромала. Маша вылечила её, и всё это время они вместе – бывшая княжна Мария Николаевна Шаховская, овчарка Магда и долгожительница кошка Краля.
Княжна Зина, после того как Маша пошла на поправку, вернулась в Париж, но иногда навещала её в Финляндии и пересылала ей рассказы и романы своего давнего друга ещё по Петербургу, писателя Набокова, тоже эмигранта, к которому явно была неравнодушна. Маша с радостью читала всё присланное, и это составляло едва ли не единственную её связь с Россией. Не с той, новой, красной, большевистской Россией, а с той, которая всё ещё жила в памяти, страной детства, юности, страной, которой князья Шаховские служили более четырехсот лет. А потом прежняя Россия исчезла. Как будто её и не было вовсе. И все Шаховские стали ей совершенно чужими. Все стали не нужны.
Старший в их роду, князь Борис Борисович Шаховской, отец Зины, красавец, гурман, меценат, высокопоставленный офицер царской разведки, был схвачен чекистами в Варшаве в 1921 году. И расстрелян. Он был привязан к Маше, но о том, что она выжила, не знал. Зина так и не сообщила ему. В письме писать не хотела, надеялась рассказать при личной встрече. Но встреча так и не состоялась. Зина рыдала украдкой, стараясь не отягощать страдания Маши, но та сама догадалась.
Всё, что досталось в наследство от отца, Зина честно поделила с двоюродной сестрой, отдав половину. «Я уверена, отец именно так и сделал бы», – уверяла она Машу, когда та отказывалась. Так жизнь материально стала легче. От адъютанта Бориса Борисовича, чудом вырвавшегося из Польши и навестившего Зину в Париже, она узнала, что выдала князя Шаховского чекистам некая Екатерина Белозёрская, личный агент Дзержинского, а девичья фамилия этой особы, как удалось выяснить – Опалева. Катенька Опалева.
Та самая «капитанская дочка», на которой женился Гриша! Она выдала чекистской разведке друга и наставника своего мужа. В молодые годы вместе с Борей Шаховским гвардейский корнет Гриша Белозёрский снимал квартиру на Галерной рядом с Мариинским театром, подальше от маменьки Алины Николаевны. Туда скопом свозили балерин после спектакля и цыганок из гвардейского клуба по соседству. Весёлая гульба шла всю ночь.
Как Опалева смогла? Как смотрела в лицо Бориса Борисовича, ведь они наверняка встретились перед тем, как он был убит. Но «черни неизвестно слово честь», как сказала Зина, а провинциальную дворянку Опалеву обе они, петербургские принцессы, считали «чернью». И потребовалось, чтобы рухнули все устои, все основы, просто рухнул мир, чтобы «чернь» вдруг стала знатной дамой, пусть и на короткое время.
Отвлекшись от тягостных воспоминаний, Маша приподнялась на локте, спустила ноги с кровати, сразу сунув их в тёплые меховые унты. Кошка Краля вскочила на постель и уселась на коленях, мурлыкая. Маша ласково обняла её. «Спасительница. Значит, так надо было», – подумала она.
«Так надо было». Вчера она услышала эту фразу из уст Густава, когда в десятый, сотый раз упрекала его за то, что увез её из Франции в Швецию, «не дал умереть», как Маша хотела.
– Так надо было, Мари, – взяв её руку, он прижал её к груди. – Я не мог поступить иначе. Боль пройдёт.
– Она не проходит, Густав, – Маша отвернувшись, смахнула слезы со щеки. – Я инвалид, я плохо говорю, я плохо хожу, я плохо вижу. Как мне жить? Зачем мне жить? Мне надо было утопиться в проруби, ещё там, на Урале, когда я поняла, что Гриц больше не испытывает ко мне прежних чувств, когда узнала о гибели государя, государыни, наследника, о смерти княгини Алины Николаевны. Зачем он спас меня? Зачем уговаривал ещё подождать? Чего же я дождалась?
Шаховская в отчаянии вырвала руку и отошла к окну: каждый шаг давался с усилием, она морщилась, с трудом сдерживая стон. Барон Маннергейм молчал. И Маша молчала тоже. Она вдруг вспомнила, как впервые встретилась с ним в гостиной Зининого папы Бориса Борисовича, куда гвардейский поручик-кавалергард Густав Карлович Маннергейм, – он предпочитал, чтобы его так называли, – приехал, чтобы увидеть балерину Гельцер, за которой он тогда ухаживал. Борис Борисович, будучи меценатом, собирал в своём доме множество деятелей искусства, так было и в тот день. Гельцер должна была приехать, поэтому Маннергейм напросился в гости.
Маша с Зиной музицировали на белом рояле в Розовой гостиной, украшенной цветами, и шёпотом обсуждали гостей, смеялись, когда Густав показался в дверях.
Шаховская как будто воочию увидела всё это сейчас, спустя почти тридцать лет. Он – статный, двухметрового роста викинг с голубыми глазами, в парадном кавалергардском мундире, она – тонкая девушка в бледно-зелёном платье из брюссельских кружев, с дерзкой рыжей копной волос и смелым взглядом янтарно-золотых глаз. Маша и Густав сразу увидели друг друга, а затем несколько мгновений смотрели друг на друга, не отрывая взора. Она танцевала с Гусавом мазурку, а утром проснулась в цветах, которые он ей прислал. Букеты белых роз занимали все пространство спальни перед её кроватью. «Ай-ай, Маша, проказница, – погрозил ей за завтраком пальцем князь Борис Борисович, – я погляжу, ты покорила сердце нашего донжуана. Имей в виду, у него очень длинный список побед такого рода, – предупредил он. – Держись». «И это всё он прислал тебе? О, боже!» – ахала Зина, прохаживаясь между букетами, как в саду.
Маша была рада. И сердце её откликнулось. Но он был женат на дочери генерала Арапова – ради состояния, как уверял. Машу же ради того же состояния, в уплату за долги, Шаховские предназначали в жёны князю Григорию Белозёрскому, и соглашение было заключено, как только та появилась на свет. Они оба были несвободны. Густав обещал подать прошение о разводе с Анастасией, но Маша… Она совсем не хотела расставаться с Грицем. И как оказалось – страшно ошиблась. Впрочем, и Гриц ошибся тоже. Она была уверена в этом. Потому и погиб – он сбился со своего пути.
– Я уверен, Мария Николаевна, что Григорий Александрович вас любил, – Маннергейм тоже подошёл к окну. – И умер с вашим именем на устах. Это смута, Маша, – он с нежностью взял её за руку. – Смута в стране, смута в головах, смута в чувствах. Промысел дьявола, и ничего другого. Так было угодно свыше, чтобы ты осталась жива. Чтобы мы остались, ты и я. Он ушёл. Анастасия, моя жена, умерла в Париже. Теперь мы оба свободны. Нам ничто и никто не мешает. Что же касается болезни, – он притянул её к себе, обняв за плечи. – Я понимаю твои переживания. На днях я отправляюсь в Германию. Геринг, бывший летчик кайзеровской авиации, теперь второе лицо в правящей в Германии партии. Его первая жена Карин, шведская аристократка, была нашей родственницей, я познакомился с ним в Стокгольме. К сожалению, Карин умерла. Сказалась старая болезнь. И сейчас Геринг отстроил поместье, назвав его в честь неё Каринхалле. Он собирается устроить там мавзолей Карин, торжественно перезахоронить её. Я получил от него приглашение присутствовать на этом мероприятии.
– Ты согласился? – Маша повернулась, взглянув ему в лицо. – Но эта партия Адольфа Гитлера, в которой, как ты говоришь, Геринг второе лицо – они же социалисты, в чем-то родня большевикам. К тому же они провозгласили главенствующей идею национального превосходства.
– Имея под боком такого врага, как Сталин, мы не можем оставаться без союзников, Мари, – возразил Маннергейм, – мы вынуждены искать дружбы сильных мира сего, чтобы сохранить свое государство. Финляндия – единственный осколок бывшей царской империи, который выиграл у красных Гражданскую войну. Но они ни в коем случае не отказались от планов захватить нас. Нас ждут большие испытания. Одним нам не выстоять, надо искать опору, надо искать друзей. Я написал Герингу о своей личной проблеме, – Маннергейм подошёл к камину и, упершись носком сапога в каминную решетку, смотрел на огонь. – О том, что очень близкий мне человек тяжело болен. Геринг обещал помочь. У них сейчас прекрасная медицина. Возможно, немцы справятся с тем, с чем не справились шведы, – он взглянул на Машу, она закрыла лицо руками.
– Я не сплю ночами, думая, что не могу дать тебе того, что хотела бы, что не могу быть женщиной для тебя, не могу быть любовницей, – прошептала она отчаянно, – каждое движение причиняет мне боль. Я инвалид. И это безнадёжно. Я не захотела, когда могла, а теперь, теперь – всё кончено. Мне говорят, что эта шведская графиня, которая живёт с тобой в Хельсинки, она заняла моё место, и…
– Она самая обыкновенная проститутка, Мари, – Маннергейм подошёл и снова обнял её, гладя по рыжим волосам, – она продаёт свою любовь за деньги, но между нами нет никаких чувств. Не повторяй всего того, что я годами слышал от Анастасии, прошу тебя. Я уверен, немцы помогут, у них есть врачи. Ты станешь прежней. А я… Я и так счастлив, что все преграды между нами рухнули, эту последнюю преграду мы сломаем, Мари, это в наших силах. Ты веришь мне?
– Да, Густав, – она подняла заплаканные глаза. – Верю.
Хотя сама едва смела надеяться.
Этот разговор был вчера, а сегодня утром Маша, вспоминая это, посмотрела на потухший камин и поёжилась от холода.
За замороженным оконцем послышался скрип снега под полозьями саней, фырканье лошади. Магда вскочила, настороженно вытянула морду, прислушиваясь.
– Молоко! Сыр! – прокричал бодрый мужской голос по-фински. – Фру Мария, вы проснулись?
– Да, да, Оле, я сейчас… – пробормотала Маша тоже по-фински.
Оле Паркос, фермер с соседнего хутора, как всегда спозаранок, привез продукты. По происхождению он был швед, его предки остались в Коуволе ещё с тех пор, как эта земля входила в Шведское королевство. Оле привозил продукты, дрова, чинил дом летом, следил за печкой. Его жена Марта стирала белье, приезжала убрать дом.
– Доброе утро, Оле! – добравшись до окна, Маша приоткрыла створку.
– Тут моя старуха прислала вам еды, фру, – высокий, худощавый швед слез с саней, взял большую корзину, покрытую куском плотной ткани, – а вот ещё белье постиранное. Сейчас поднимусь, принесу, – добавил он, привязывая лошадь к сараю. – Печь помогу растопить, да и дров наношу. Подождите, фру.
– Спасибо, Оле, поднимайтесь. Магда, открой, – приказала Маша собаке.
Овчарка сбежала по лестнице вниз, потянув зубами за веревку, привязанную к засову, отодвинула его. Дверь скрипнула, открываясь. Собака уселась на пороге, дожидаясь гостя.
– Привет, зверь!
Оле вошел в дом и потрепал Магду между ушами. Она едва заметно махнула хвостом.
– У вас ведь нет радио, фру Мария? – спросил он, поднимаясь по лестнице на второй этаж, ступени заскрипели под ногами. – Да, наморозило за ночь, – он покачал головой, – но ничего, сейчас натоплю.
– Радио нет, – подтвердила Маша. – А что, что-то важное произошло? – спросила она с тревогой, взяв из рук шведа холщовый мешок с бельем.
– Да пока-то не произошло, – ответил Оле, поставив на стол корзину с едой. – Но вот-вот грянет. Чует моё сердце. Не дадут эти русские нам жить спокойно. То есть большевики, – он быстро поправился, взглянув на Машу виновато. – Всё время забываю, фру, что вы и сама-то из них будете. Из русских то есть.
– Ничего страшного, Оле, – успокоила его Маша, – я понимаю, кого вы имеете в виду. Сталина и его приспешников?
– Да, да, этих коммуняг, будь они неладны, – Оле взял охапку дров в углу и присел перед печкой. – Вы хлеб-то, хлеб ешьте, фру. Ещё теплый должен быть. Марта только из печки вытащила караваи, я хорошенько их завернул в тряпку, чтоб не остыли. А для собаки и кошки там косточки и мясные шкурки. Марта их отдельно собирает. Крупа опять же, кашу сварите.
– Спасибо, Оле, я так признательна. Так что сообщили по радио? – спросила Маша, разбирая корзину. – Скоро война?
– На то похоже, – кивнул швед. – Сталин ихний, видите ли, географическим положением Петербурга очень обеспокоился, или как они его сейчас называют, в честь вождя своего…
– Ленинград.
– Вот-вот. Мол близко, говорит, располагается город от границы. И хитро так выразился, – Оле поднял палец. – Мы, говорит, не властны над географией. И город передвинуть мы не можем. А вот финны свою границу вполне могут отодвинуть. Отдать им земли вплоть до Виипури, или Выборга, как они его называют. Хотят оттяпать кусок нашей территории. А ещё им острова понадобились, Гогланд, Лаавансаари и ещё какие-то. Они, мол, там базы военно-морские устроят от нападения Германии, говорят. А чего им германцев бояться, если они с ними в августе пакт о ненападении заключили? Сколько шуму-то было. Отговорки всё это, просто пользуются моментом, что немцы в Польше заняты. Сами-то они тоже туда влезли, хоть и обещали полякам, что нападать не станут. Обманули. Всё мало им. Видать много силушки накопили, руки чешутся применить. Наши, как я понимаю, решили не уступать. На Прибалтику смотрят, те палец только дали этим большевикам, а они войска к ним уже эшелонами завозят, что ж они надеются, они обратно уйдут? – Оле криво усмехнулся. – Как бы не так. Всю эту Прибалтику откусят, а ни немцы, ни англичане даже и не пикнут. Кому охота с ними связываться? Ну вот, огонёк занялся, сейчас дровишек подбросим, – Оле сунул в печку несколько поленьев, – так вы до вечера следите, чтоб не потухло, тепло у вас будет, фру. Конец октября, а уж кажется, зима глубокая, снег выпал, мороз накинулся.
– Спасибо, Оле, – Маша улыбнулась. – Деньги возьмите, где обычно. Сколько нужным считаете.
– Вы же знаете, фру, я лишнего не беру.
Распрямившись, швед открыл лакированную шкатулку рядом с портретом князя Белозёрского, взял несколько банкнот.
– Всё спросить хотел, старуха моя плешь проела мне от любопытства, это муж ваш, фру? Или брат? – он несколько смущённо кивнул на портрет Грица. – Видать, генерал, знатный мужчина?
– Муж, – ответила Маша грустно. – Генерал-лейтенант русской армии, командовал дивизией во время мировой войны. Давно погиб, – она вздохнула.
– Это ясно, – сунув деньги в карман, Оле запахнул тулуп. – То бы мыкались вы тут одна, коли он бы в живых был.
– Это правда, – согласилась Маша. Окажись Гриша жив, он не оставил бы её без помощи, даже женившись на другой. А может быть, и вернулся бы со временем. Она почему-то очень верила в это, хотела верить, несмотря на всю очевидность самообмана. Ведь только вчера сама говорила Маннергейму, что из-за своего увечья не является женщиной в полном смысле этого слова. Гриша просто не мог бы принадлежать ей. Поэтому и Густав не принадлежал.
Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Маша спросила:
– А что, Оле, в Москве какие-то переговоры идут? Откуда о высказываниях Сталина известно?
– Да идут, – кивнул тот, нахлобучив оленью шапку. – Наша делегация туда поехала. Министр какой-то наш её возглавляет. Но толку они не добьются. Все говорят, война будет. Попрут на нас большевики своей силушкой. Но мы сдаваться не намерены, за землю свою постоим. Сынку моему младшему уже извещение пришло, чтоб готов был в любой момент явиться на пункт сбора. А так он в крепость Утти на тренировку ездит, там его стрелять учат, снайпера из него готовят. Это дело. Да и я хоть стар, тоже в ополчение пойду. Я ж ещё на мировой войне за царя русского воевал, к германцам не бегал, как некоторые, – он хмыкнул. – В Гражданскую гнал этих коммуняг, сколько мочи было, и теперь в стороне не останусь. Пусть попробуют. У меня тут дом, хозяйство, мои предки триста лет на этих землях жили, хлеб растили, скотину пасли, а они меня куда – в коммуну? Да не бывать этому. По радио ещё сообщили, что генерал Маннергейм в Германию поехал помощи просить, но, боюсь, откажут ему немцы. Зря они со Сталиным что ли договор подписывали? Отсидятся в стороне. И Черчилль этот английский – тот тоже всё про Гитлера дудит, мол, угроза главная там. А что ж они Сталина не видят? Или слепые? Очухаются потом, поздно будет. Нахлебаются ещё. Даже мне старику понятно, а Черчиллю в его Англии хваленой – нет. Ладно, заболтался я, дома работы много, желаю здоровьичка, фру, – Оле поклонился и направился к двери. – Если срочно что нужно будет, собачку пришлите, – он кивнул на Магду. – Я приеду или внука пришлю. Мы всегда помочь рады. Да и если за доктором в город съездить. Вы не стесняйтесь, фру, опять же – за лекарством. Только скажите.
– У меня пока ещё всё есть с прошлого раза, благодарю, – Маша с признательностью прижала руку к груди. – Даже не знаю, как бы жила без вашей помощи, без вас и без вашей супруги Марты.
– Да ладно, что там, всё ж люди мы, доброго дня вам, фру, – Оле застеснялся и, поправив шапку, начал спускаться по лестнице. Магда сбежала следом. Как только старик вышел, закрыла засов, потянув за веревку. Подтянувшись к окну, Маша смотрела, как он отвязывает лошадь, усаживается в сани.
– Пошла, пошла, милочка, – подняв воротник тулупа, Оле махнул Маше рукой и тряхнул поводьями. Лошадь, успевшая заскучать, пока её хозяин был в доме, бодро рванулась вперед. Заскрипел снег. Вскоре всё стихло.
Маша закрыла окно. Опираясь на руки, чтобы лишний раз не нагружать бедро, пересела в кресло, к которому Оле приделал колесики, чтобы она могла передвигаться по комнате, отталкиваясь руками.
– Вот и тепло у нас, – ласково сказала Шаховская подбежавшей собаке, – погреемся. И сейчас есть будем.
Она наклонилась, чтобы взять собачью миску. На полу увидела письмо – слетело с каминной полки от сквозняка.
Зина написала ей из Парижа. «Набоков увлечен этой Гуаданини, причём всерьез, я это чувствую, – перечитала она строки в середине письма. – Просто с ума схожу от ревности. Она же посредственность, пишет никуда не годные стихи, но смазлива. Вера с их сыном Митей сейчас у его матери в Чехии. Настаивает, чтобы он приехал. Вера тоже знает про Гуаданини, и в ярости, я уверена. Набокова наверняка ждёт большой скандал. Так и надо…»
Маша улыбнулась, положила письмо в журнал, присланный всё той же Зиной. Журнал издавался в Париже русской эмиграцией. Там часто публиковались рассказы Набокова. В сентябрьском номере журнала – рассказ «Адмиралтейская игла» и первые главы романа «Дар».
«Ты обратила внимание, он назвал героиню Зиной, – писала дальше в письме сестра. – Героиню зовут Зина Мерц. Ну, скажи, разве он обо мне не думает? Я для него ничего не значу?» «Ах, Зина, – Маша покачала головой. – Набоков – это просто её помешательство. Во всех его героинях она всегда умудряется найти черты, которые якобы её напоминают. Или ей хочется, чтобы напоминали».
Это восторженное отношение к таланту, готовность простить ему всё, восторгаться, Зина унаследовала от отца Бориса Борисовича, и желание во всём потакать, кстати, тоже. Набоков, конечно же, замечал это и ловко использовал её отношение себе на пользу.
Маша положила журнал на книжную полку. Кошка Краля, мяукнув, прыгнула хозяйке на колени.
– Ты напоминаешь, что ты тоже ещё не кушала? – Маша улыбнулась и погладила любимицу. – Чтобы я не забыла о тебе? Как же я о тебе забуду? Всё – завтракать. Магда, – позвала она собаку. – Иди. День начинается.
* * *
– Сегодня утром я имел беседу с рейхсфюрером. К нему обратился Геринг. Он говорил о вас, фрау Ким.
Глава отдела Е (контрразведка) в IV управлении РСХА штурмбаннфюрер СС Вальтер Шелленберг сделал паузу. Маренн насторожилась. Как-никак рейхсминистр авиации – второе лицо в государстве.
– У рейхмаршала заболел кто-то из близких знакомых? – осторожно спросила она. – Насколько мне известно, сам он здоров.
– Можно сказать и так. Хотя нельзя скрыть и политическую составляющую.
Маренн удивилась ещё больше. Шелленберг встал из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. За закрытыми решетками окнами ветер качал мокрые после дождя ветки сирени и рододендроны.
– Вы, вероятно, знаете, фрау Ким, – продолжил штурмбаннфюрер, – что в ближайший вторник наш рейхсминистр собирается устроить у себя в Каринхалле большой прием. Он пригласил лучших музыкантов, будет петь Эрна Бергер, это любимая певица и подруга его супруги Эмми. Отрывки из Вагнера, «Вольный стрелок» Вебера. Об угощениях не стоит и упоминать, всё, как любит Геринг, – чтобы всего много, – Шелленберг улыбнулся. – Дичь из его поместья в Роминтене в Восточной Пруссии, горы жареного картофеля и сосисок, лучшие итальянские вина из личной коллекции дуче. Повод – самый приятный. Геринг наконец-то отважился показать широкой публике свою дочь Эдду. Ей исполнился год.
– Да, я знаю, – кивнула Маренн. – Эмми предполагала сделать это ещё в июне, когда у девочки был день рождения, но рейхсминистр был очень занят польскими делами.
– Да, решили сейчас.
Шелленберг снова сел за стол. Чиркнув зажигалкой, закурил сигарету.
– По такому случаю даже фюрер обещал навестить его в Каринхалле, – продолжил он. – Всё-таки Эдда – его крестница.
– Но по какому же поводу Геринг обеспокоил рейхсфюрера? – Маренн пожала плечами. – Если дело касается здоровья девочки, то Эмми вполне может без всякого его участия обратиться прямо ко мне.
– Как я сказал, без политических мотивов не обошлось, – объяснил Шелленберг. – Геринг приурочил к торжеству ещё одно мероприятие. Он решил перезахоронить в Каринхалле прах своей первой жены Карин фон Канцов.
Маренн недоуменно приподняла брови.
– Эмми не возражает, – Шелленберг ответил на её невысказанный вопрос. – Она понимает, как много в жизни Германа связано с этой женщиной, как тяжело ему было её потерять. К тому же она достаточно умна, какой смысл ревновать к мёртвым? Геринг же использовал этот повод, чтобы совершенно открыто пригласить в Германию главу Совета обороны Финляндии генерала Маннергейма. Ведь Карин была его родственницей, и они частенько общались в прошлом. И хотя у Финляндии сейчас весьма напряженные отношения с Советами, вряд ли они смогут что-то возразить, частное дело, никакой политики, во всяком случае, на поверхности. Собственно, если говорить начистоту, ради этого Геринг всё и затеял, – Шелленберг сделал многозначительную паузу, – с согласия фюрера, естественно, и заручившись поддержкой рейхсфюрера. Прах Карин мог бы покоиться там, где он и сейчас покоится, но как провести переговоры с Маннергеймом, чтобы Советы не подняли вой, когда они уже на пороге войны с Финляндией? Мы после заключения пакта ничего не можем противопоставить их намерениям, во всяком случае официально. А переговоры очень нужны, Финляндия остро нуждается в поддержке, так что генерал Маннергейм будет иметь встречу не только с самим Герингом, но и с рейхсфюрером, и не исключаю, с фюрером тоже.
– В чем же состоит моя скромная роль? – спросила Маренн.
– Она исключительно в пределах вашей компетенции, фрау Ким, – Шелленберг внимательно посмотрел на неё. – Но возможно и больше.
– Я слушаю.
– Дело в том, что Маннергейм – вдовец. Его жена русская аристократка Анастасия Арапова скончалась в Париже три года назад. Но расстались они давно, ещё до Русской революции. Жена ревновала Маннергейма, и не без повода, надо признать. Одной из его возлюбленных в Петербурге была княжна Мария Шаховская. После эмиграции из России сейчас она находится на территории Финляндии. Шведские медики сделали ей неудачную операцию, и состояние у неё незавидное. Сейчас она практически не способна передвигаться. Ни в Финляндии, ни в Швеции больше ей помочь не могут. Маннергейм обратился к Герингу на предмет таких возможностей в Германии. Ну а рейхсминистр, вспомнив о вас, сразу же связался с рейхсфюрером. Естественно, рейхсфюрер не отказал. И очень бы просил вас, фрау Ким, отнестись к просьбе генерала Маннергейма с должным участием, так как это позволило бы ещё укрепить наши связи.
– Ну, конечно, я сделаю всё, что могу, – ответила Маренн с готовностью. – А что за операция была у этой русской дамы?
– Геринг ничего не сказал рейхсфюреру, да того и не интересуют медицинские подробности. Вы знаете, рейхсфюрера никогда не заботят детали, он принимает общее политическое решение, а детали додумываем и выясняем мы. Я полагаю, – предположил Шелленберг серьёзно, – что Геринг и сам-то не в курсе, и Маннергейм всё объяснит вам с глазу на глаз. Скорее всего, вам придется отправиться в Хельсинки, фрау Ким. И уже на месте разбираться с ситуацией. Могу ли я сообщить рейхсфюреру, что вы готовы исполнить эту его просьбу?
