Виктор Зонис
Идальго Иосиф
– Да, я сам все это понимаю! Не думай, что умный ты один. Но, бежать, не попытавшись бороться… – покачал головой Кордоба.
– С кем ты хочешь бороться? – не дал ему продолжить Иосиф. – С королем? Инквизицией? С тысячами доносчиков, надеющихся выловить в твоей крови жалкую монету – награду за человеческую смерть?
Кордобу передернуло от этих слов.
– Не дай Бог, не дай Бог! – замахал он на Иосифа руками. – А куда направишься ты? – вдруг спросил он.
– Пока не знаю… Наверное, в Германию… Там сейчас бурно развиваются города, науки, ремесла. И они более веротерпимы, а главное – там нет инквизиции.
Кордоба заерзал на стуле.
– Ты потерял рассудок, Иосиф! Какая веротерпимость? Не так давно евреев изгоняли из Кельна, Аугсбурга, Майнца! Ты знаешь об этом? И потом, там же холодно!
– Зато здесь скоро станет жарко! – парировал Иосиф.
– Ладно, давай успокоимся. Страх и паника – плохие советчики. Надо искать выход, – примирительно сказал Кордоба.
– Да, я спокоен. Только выхода в моем спокойствии не больше, чем в твоем страхе. Надо уезжать из страны. А все остальные выходы ведут в могилу, – вздохнул Иосиф.
– Бежать… бежать… Для меня это хуже смерти! Все мое богатство, ты же знаешь, – корабли, склады с товарами. Дома…
– Хватит! – перебил его Иосиф. – Ты вернулся сюда для того, чтобы мы вместе оплакали твои корабли? Я тебе сочувствую. Что дальше?
– А дальше мы с тобой пойдем к Торквемаде!
Иосиф вскочил и уставился на Кордобу широко открытыми от удивления глазами.
– Ты что, Кордоба – упал по дороге с коня? Или твои мозги утонули вместе с кораблями? Кто тебя к нему допустит? И о чем бы ты стал говорить с ним – главным нашим врагом – фанатиком и убийцей?
Кордоба с трудом поднялся и подошел вплотную к Иосифу. Они стояли так близко друг к другу, что Иосиф почувствовал дыхание Якоба. Почти физически ощутил, что их глаза, лишенные свободного пространства, готовы слиться, перетечь наполнившими их до предела отчаянием и болью. Но мгновение спустя он уловил во взгляде Кордобы, что тот знает нечто, что может дать евреям надежду.
– У тебя есть план? – спросил он, сделав шаг назад.
– План – не план, но лучше, чем ничего, – невесело улыбнулся Кордоба. – Лет пятнадцать тому назад, я очень удачно торговал с маврами в Севилье. Сам знаешь, какие хорошие были времена! Они покупали все, без разбора – лошадей, ткани, провизию. Платили, не торгуясь – чистым золотом. Это длилось несколько лет, пока на границе не начались волнения и грабежи. Именно тогда, я присмотрел у мавров молодого сильного раба и выкупил его. Юноша оказался не только хорошим охранником, но и очень смышленым, способным выполнять деликатные поручения. Он прослужил у меня пять лет, и я отпустил его на волю. Прошло время, и я забыл о его существовании. Но прошедшей весной, во время религиозного шествия в честь святого Доминика, я увидел во главе процессии, рядом с генералом инквизиции, знакомое лицо. Сначала я подумал, что ошибся – слишком невероятным было предположить, что этот дородный, богато одетый церковник – мой бывший слуга Алонзо. Видно, я очень пристально рассматривал монаха, так как он почувствовал мой взгляд в толпе праздных зевак и обернулся. Наши глаза встретились, и он равнодушно пошел дальше. Я понял, что, действительно, ошибся. Однако, спустя несколько дней, этот человек посетил меня. Это был – епископ Алонзо! И это был тот самый юноша! Он узнал меня тогда, и он никогда не забывал, что я спас его из плена. В общем, сейчас он наиболее приближенное и доверенное к Торквемаде лицо, и он сделает все возможное, чтобы допустить нас к нему.
– Это, конечно, великолепно, но даже попав к Торквемаде, надо еще и добиться того, чтобы он нас выслушал. И, потом, что мы будем ему говорить? Чтобы он оставил евреев в покое? Это опасное безумие, Якоб! – покачал головой Иосиф. – Мы только вызовем гнев этого фанатика.
– При обычных обстоятельствах – да! Но у меня есть нечто, что может стать предметом хорошего торга с инквизитором. И, как знать, может так статься, что Торквемада будет вынужден заступиться за нас перед их королевскими величествами. А влияние Томазо на королеву известно всем. Поверь, Иосиф, это хороший шанс! И скоро мы с тобой сможем убедиться – насколько.
Иосиф, отпустив поводья, медленно ехал по городу. Он внимательно смотрел по сторонам, вглядываясь в знакомые до боли дома, церкви, фонтаны. Въехав на улицу Делья Нуово, он остановил коня перед потемневшими от времени, обожженными щедрым солнцем стенами школы, где он провел десять самых лучших и беззаботных лет. Тогда он знал уже, думал, что знал, чего хочет, и что будет делать, когда станет взрослым и богатым. Сейчас, став и тем и другим, он понимал, что не знает, что делать дальше. Иосиф не хотел бежать отсюда – от этой школы, этих домов, стоящих вокруг, и десятки лет строго взирающих своими узкими, как бойницы, окнами-глазами, на суету снующих мимо людей. За каждым из этих окон была жизнь – со своими радостями и горестями, такими, как у всех остальных, или отличная от других жизней. Но, какой бы она ни была, – она останется в этих стенах, но уже без него. И эти строгие и равнодушные окна будут по-прежнему, молча смотреть на улицы, по которым уже больше никогда не пройдет Иосиф.
Он спешился, подошел к школе и, опустившись на одно колено, отколол ножом маленький кусочек штукатурки… положил в карман и, не оглядываясь, пошел прочь. Ему пришлось задержаться – дорогу переходила большая группа монахов-доминиканцев. Они шли медленно, как всегда с глубоко надвинутыми на голову капюшонами, смиренно опустив глаза в землю… Как всегда?.. Иосиф подумал, что походка их стала более деловитой, в согнутых спинах, едва уловимая, чувствовалась сила, которую может дать только власть, неограниченная и непререкаемая – власть над жизнями и душами людей. Они шли серой, плотной толпой, ни на что и ни на кого не обращая внимания. Серая масса, – подумал Иосиф – …скоро она заполнит все щели, заползет в дома и души людей. И не будет от нее спасения… потому, что она – серая! Страшный цвет – цвет отчаяния и безысходности, цвет украденного у людей солнца…
Он пропустил шествие, и, уже ступив на мостовую, – обернулся. Монах, шедший последним, откинув капюшон, в упор смотрел на него. Его взгляд колкий и цепкий, пристально, с каким-то вожделением, жадно ощупывал Иосифа – его богатую одежду, массивную золотую цепь на шее, шляпу, украшенную жемчугом. Он смотрел и запоминал – запоминал все: до мельчайшей детали, до пыли на украшенных золотой вязью сапогах Иосифа. Их глаза встретились. Рот монаха искривился в усмешке. Он с сожалением оторвал взгляд от Иосифа и, надвинув на глаза капюшон, засеменил прочь, влившись в серый поток. В эту минуту Иосиф решил окончательно.
– Бежать! Без оглядки и сожаления. Пусть эта страна, его страна, захлебнется в этом сером потоке. В этом балаганном представлении для меня нет роли, – подумал он, садясь в седло.
Иосиф, находясь все еще под впечатлением встречи с монахами, зашел в синагогу. Был обычный будний день, и, кроме нищих, сидящих в пыли у главного входа, и служек внутри, в синагоге никого не было. Ребе Гершля он нашел в полутемном молитвенном зале. Старик, подслеповато прищурившись, натирал ветошью золотую минору. Иосиф несколько минут постоял на пороге, наблюдая за действиями Гершля и внимательно осматривая зал. Ничего не изменилось в нем со времени, когда Иосиф еще ребенком, ерзая во время молитвы на жесткой скамейке, пытался дотянуться ногами до пола. Высокие стены, драпированные красным бархатом, полукругом сходились к огромной шестиконечной звезде, подвешенной на коротких цепях к потолку. Скамьи красного дерева, выстроившиеся в затылок по обе стороны широкого прохода, были натерты до немыслимого блеска; по обе стороны от кафедры, стояли два изящных золотых подсвечника, отражая причудливые изгибы пламени горящих в них свечей. В этом зале сегодня, как и сотню лет назад, все жило отдельной, отличной от мирской суеты жизнью. Только сейчас это не радовало, как раньше, Иосифа. Не было у него ощущения торжественности и благоговения, которые возникали всегда, когда он переступал порог этого зала. Тревога последних дней сжала в горький комок его сердце. И сейчас он прощался со всем этим…
Иосиф переступил порог и несколько раз кашлянул, привлекая внимание Гершля. Старик вздрогнул, бережно поставил на пол минору и, прищурившись, внимательно посмотрел на Иосифа:
– Кто здесь? – проговорил он, не узнав в темноте вошедшего.
Иосиф подошел ближе, улыбнулся.
– А… это ты… – Ребе вытер руки ветошью и, тяжело дыша, присел на скамью, предлагая сделать это же Иосифу.
Иосиф не последовал приглашению, еще раз внимательно оглядел зал.
– Ребе! Почему до сих пор ничего не собрано? – Сказал он, кивком головы указав на миноры. – У нас совсем мало времени.
Гершель заерзал на скамье и тихо, как бы виновато, сказал:
– Я остаюсь… я слишком стар, чтобы куда-то ехать. Да и кто будет с теми, кто останется здесь, кто никуда не уйдет из Толедо?
– Что… что ты говоришь? И это после всех наших разговоров? Ты думаешь, что вам оставят этот дом? Ты действительно веришь в то, что эти миноры, все это богатое убранство, так и останется здесь, как оно есть сейчас, и как было сто лет назад? Ты выжил из ума, Ребе! Через несколько дней здесь будет конюшня! А все эти золотые изделия переплавят на монашеские кресты!
– Бог не даст этого сделать. – Вяло, с сомнением в голосе возразил Гершель.
– Бог не даст, говоришь? А Иерушалаймский храм? Он был более свят, чем наша молельня! А прекрасные синагоги Вавилона? Ты забыл нашу историю, старик! Бог уже давно не спасает нас. Последний раз это было в Египте, Ребе! И скоро все это… – Иосиф развел руками, – станет добычей погромщиков! Я не позволю это сделать! Да и с кем ты останешься? Те, кто не захочет уйти, уже расстались с Богом. Их дороги будут пролегать мимо этого здания – туда, где живет Христос. Или ты тоже решил стать перед Христом на колени?
Ребе в испуге замахал на Иосифа руками:
– Что ты такое говоришь, Иосиф! Просто я стар, и хочу, чтобы меня похоронили здесь, на нашем кладбище!
– Господи! – Иосиф театрально воздел к небу руки. – Господь Бог мой! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Дай мне силы убедить этого упрямого старика! Ты что, не понимаешь, что к тому времени, когда ты умрешь, даже если ты собрался сделать это в ближайшее время, не будет уже никакого кладбища? Его сравняют с землей, как и все то, на чем будет видна звезда Давида! А вас будут закапывать, как бродячих собак, на городских пустырях… – Иосиф хотел продолжить, но осекся, увидев, что старик как-то вдруг осунулся, стал меньше ростом, и, схватившись рукой за грудь, начал сползать со скамьи на пол.
– Воды! Принесите кто-нибудь воду! – Закричал Иосиф, подхватывая падающего старика.
Гершель маленькими глотками выпил воду и с трудом с помощью людей, прибежавших на крик, поднялся. Его усадили на скамью, и Иосиф жестом руки отослал всех прочь…
Пауза длилась долго. Иосиф озабоченно смотрел на Гершеля, не решаясь продолжить разговор. Ребе начал первым. С трудом, подбирая слова и тяжело дыша, он произнес:
– Зачем я вам там нужен? Да и вряд ли я выдержу дорогу… Прошу тебя, дай мне умереть здесь…
Иосифу вдруг до боли стало жалко Гершеля…
«И вправду, зачем тащить с собой больного старика? Мне, полному сил, до одури страшно ехать в неизвестность… а уж ему… Нет! – Одернул он себя. – Старый Ребе – это надежда для многих. За ним пойдут люди…»
– Ребе! – Он ласково дотронулся до руки старика. – Ты нужен! Нужен, как никогда! Мне нужен, как и всем остальным, тем, кто тебе верит. Для всех нас, ты – голос Бога! И если с нами ты, значит, с нами – Бог!
Ребе отшатнулся от Иосифа:
– Прошу тебя – не говори так! Это кощунство! Я не Пророк, – я простой раввин. Грешный, как и все люди…
– Поверь, мне лучше знать. – Не дал закончить ему Иосиф. – Отдохни немного, и собери самое ценное, что здесь есть… книги, Тору, ну сам знаешь. Завтра, в это же время, я должен буду все забрать. И не жалей ни о чем. Тебе еще рано умирать. Мы еще все будем счастливы!
На рассвете следующего дня, в нескольких кварталах от синагоги, по просторному кабинету, занимающему весь первый этаж мрачного здания инквизиции, нервно расхаживал человек. Иногда он останавливался, напряженно вслушивался в тишину и снова продолжал беспокойное движение. Вот уже семнадцать лет этому маленькому человеку, в скромной коричневой рясе, принадлежала абсолютная власть в стране.
Томазо де Торквемада – Председатель Трибунала Веры и Великий Инквизитор королевства – начал свое восхождение к вершине власти еще пятнадцатилетним юношей, в монастыре провинциального городка Сан-Педро. Отличный оратор, аскет, не употреблявший в пищу мясо и рыбу, он быстро заслужил славу праведника, живущего только мыслями о Господе Боге. Но маленький и тщедушный Томазо, на самом деле, жил страстями, настолько же далекими от Бога, насколько был далек его аскетизм от праведности. Он просто хотел жить долго, потому, что дорога к цели, которую он перед собой поставил, была длинною в долгую жизнь. Однако, не только страсти раздирали душу Томазо. В самых глухих закоулках его окостеневшего сердца жил страх – испепеляющий и жгучий, как те костры, которые спустя много лет разожжет этот страх по всей стране. Родная и любимая Томазом бабка была еврейкой, и он знал, понимал звериным чутьем, что тайна эта умрет только вместе с последним евреем в стране, и только тогда страх покинет его окаменевшую душу. Это была великая цель – цель, длинною в тысячи человеческих жизней!
Его заметили отцы Церкви и не раз предлагали высокие посты в Мадриде, но Томазо всякий раз отказывался, выбрав скромную должность настоятеля обители Святого Креста, в захолустной Сеговии. Эта обитель оказалась прочной ступенью в лестнице, ведущей его к цели. Обитель Святого Креста часто посещали высокородные кастильские вельможи, и сама королева-мать, с маленькой дочерью Изабеллой. В 1459 году – тридцатидевятилетний Томазо становится личным духовником семилетней инфанты и, тем самым, поднимается на последнюю ступеньку лестницы, ведущей его к цели.
За семнадцать лет высшей власти в Инквизиции, Томазо де Торквемада создал мощную, почти военную организацию, беспрекословно подчиненную его воле. Девятнадцать отделений опутали невидимой паутиной всю страну, денно и нощно держа в диком страхе испанцев. Ничто и никто не могли скрыться от цепких глаз торквемадова воинства, денно и нощно выискивающего свои жертвы, денно и нощно жаждавшего крови и пепла.
Сам Великий Инквизитор редко появлялся на людях и никогда не присутствовал на допросах и казнях. Это было табу, раз и навсегда установленное им самим. Торквемада повелевал – исполняли другие! Последние годы он уже не радовался, как раньше, когда очередной еврей подвергался Аутодафе – заживо сгорая в святом огне. С каждой новой жертвой он испытывал только тревогу и нетерпение, боясь не дожить до последней казни. «Мало, слишком мало было уничтожено евреев за эти семнадцать лет. Много, слишком много их еще оскверняет испанскую землю!» – досадовал он, утверждая очередной смертный приговор. «Но сегодня все должно измениться, сегодня я смогу, наконец, достичь великую цель – цель, длинною в пятьдесят лет моей жизни!» – думал он, ни на секунду не прекращая беспокойное хождение по кабинету. Торквемада был очень расчетливым и скупым на эмоции человеком. Он не переоценивал значение только что начавшегося дня. В пыточной камере, оборудованной по последнему слову изуверской техники, в глубоком подвале, расположенном прямо под его кабинетом, всю ночь шло дознание по доносу об убийстве евреями христианских детей в ритуальных целях. Сценарий был разработан лично им. Он же определил пять жертв – знатных и влиятельных в королевстве евреев. «Если все пройдет по плану, если они не умрут от пыток раньше, чем подпишут признание, то я вырву у короля Эдикт об изгнании из страны всех евреев! Всех, до одного! – лихорадочно проносились в его голове мысли. – Всех – до последнего!..»
В коридоре послышались тяжелые шаги. Торквемада на мгновение замер на месте и бросился к двери. В кабинет вошел огромного роста монах. В руках он держал несколько скомканных, вымазанных грязью и кровью свитков. Он низко поклонился и молча положил свитки на стол. Торквемада подбежал, брезгливо развернул один из них, жадно читая его содержание. По мере прочтения его лицо менялось – на нем появился легкий румянец, губы растянулись в подобие улыбки. Томазо бережно положил свиток на место и сел в кресло.
– Ну, рассказывай. Как все прошло? Почему так долго? – обратился он к монаху.
– Все признались. Всю ночь бились над ними. Крепкими орешками оказались.
Торквемада насторожился:
– Надеюсь, все остались живы? – грозно посмотрел он на монаха. Тот съежился под колючим взглядом, инстинктивно вжал голову в плечи:
– Все, как Вы велели… – пролепетал монах. – До костра дойти смогут!
Торквемада облегченно вздохнул.
– Да, удачный день! Великий день! – пробормотал он. – Хорошо, – он снова посмотрел на монаха. – Вы славно поработали этой ночью. Я доволен. Ступай!
Монах низко поклонился и, не поворачиваясь к инквизитору спиной, стал пятиться к двери.
– Погоди! – Торквемада открыл ящик стола, достал оттуда мешочек с деньгами и швырнул его монаху. – Два дня вам на отдых. Только не в городе, и чтобы тихо. – Он жестом отослал прочь монаха. Оставшись один, Томазо прилег на кушетку, прикрыл глаза, отдаваясь всецело сладким мыслям. Однако это продлилось не долго – в коридоре снова послышались шаги. Торквемада поспешно встал с кушетки, удивленно глядя на дверь.
Вошел секретарь.
– Там два посетителя, – почтительно сказал он.
– Что? Кто? Какие посетители? Кто посмел их допустить? – удивлению Торквемады не было предела.
– Брат Алонзо допустил их, – пожал плечами секретарь.
– Брат Алонзо? Ты ничего не перепутал? – еще больше удивился Торквемада. – Ну, если так, пусть входят, – проворчал он, усаживаясь за стол.
В комнату вошли Якоб де Кордоба и Иосиф Бен Эзра. Они нерешительно сделали шаг вперед, поклонились и замерли на месте.
Инквизитор в упор посмотрел на посетителей.
– А я тебя знаю! – ткнул он скрюченным пальцем в Кордобу. – Как это Алонзо допустил вас ко мне? Ладно, я разберусь с этим, – грозно произнес он. И что тебе нужно, еврей? – обратился он к Кордобе.
Иосиф, пользуясь тем, что Торквемада не обращал на него внимания, внимательно рассматривал инквизитора. Маленький, щуплый, словно высушенный страстями, старик сидел в массивном кресле, за старинным, богато инкрустированным письменным столом. Над узкими костлявыми плечами возвышалась непропорционально большая, без единых признаков растительности, голова. Бескровные губы-ниточки делали еще более бледным и без того пергаментное лицо, обтянутое, словно папирусом, тонкой морщинистой кожей. Над длинным, крючковатым носом дьявольским, фанатичным огнем светились водянистые, глубоко спрятанные глаза альбиноса.
У Иосифа засосало под ложечкой. «Зачем мы сюда пришли? – тоскливо подумал он. – Нам не выбраться из этого склепа…»
Кордоба, внешне невозмутимо, выдержал тяжелый взгляд инквизитора.
– Необходимо поговорить. Разреши присесть. Мы половину ночи простояли на улице.
– Ладно, располагайтесь. У меня сегодня хороший день. Пользуйтесь этим. – Торквемада указал на стулья, беспорядочно расставленные в кабинете. – Но времени у меня для вас мало. Есть дела поважнее. Так что говори сразу – зачем пришли?
– Речь идет о папской Булле…
– Я не буду обсуждать с евреями церковные дела! – перебил инквизитор. Если есть другие вопросы – говори.
Кордоба занервничал. Он покраснел и резко возразил:
– Эта Булла не просто церковный документ, она прямо направлена против евреев.
– Да что ты говоришь? – с издевкой в голосе произнес Торквемада. – А она должна была быть во славу евреев? Я сделаю Папе замечание, – захихикал инквизитор.
– Послушай, еврей! – его глаза сверкнули и превратились в узкие щели. – Я и без того оскверняюсь одним вашим присутствием здесь. Тем более, не намерен вступать с тобой в религиозные дискуссии. Могу тебе сказать только, что Булла – это только начало. Мы выкорчуем еврейскую ересь в стране, как старое, сгнившее дерево. Так что мой вам совет, – Торквемада впервые посмотрел на Иосифа, – обратитесь к истинному Богу, отрекитесь от еврейской ереси. Вот в этом я готов вам помочь.
– Принять христианство и обречь себя на унижения и смерть? Как тысячи евреев, которые это уже сделали? – включился в разговор Иосиф.
– Нет, не так. Те, о ком ты сейчас сказал, осквернили нашу веру. Они в тайне продолжали быть евреями и поплатились за это жизнью! – живо отреагировал инквизитор.
– Среди них было очень много тех, кто искренне принял Христа, а их, тем не менее, пытали, и…
– Ну, что ж, значит, они приняли за него муки. Это очень почетно – умереть за Спасителя, – перебил Иосифа Торквемада. – А пытки… Лучше попасть с одним глазом в Рай, чем с двумя – в Ад. Подумайте, пока не поздно, и тогда вы спасете не только жизни, но и дегьги, что для вас важнее, чем души.
– Нет, мы останемся теми, кем нас родили матери. А ты уговоришь короля отменить изгнание евреев! – Кордоба вскочил со стула и подошел вплотную к столу, нависая над Торквемадой.
Инквизитор медленно поднялся и угрожающе воздел руки к небу.
– Ты понимаешь, с кем разговариваешь, жалкий еврей?
– Понимаю! С Томазом де Торквемадой – главой Инквизиции и внуком еврейки Инессы!
Торквемада медленно опустил руки. Его бледное лицо покрылось красными пятнами:
– Лжешь! – выплюнул он в лицо Кордобе. – Лжешь, грязная свинья!
Кордоба сделал шаг назад.
– Не лгу, и ты это знаешь. У меня, хорошо запрятанная, хранится расписка, которую твоя бабка неосторожно дала моему деду, в обмен на купленные товары. А знаешь, что она покупала? Посуду для Седера! – прокричал он.
Торквемада сел на стул и несколько минут рассматривал Кордобу.
– Для Седера, говоришь, – хмыкнул он. – А ты храбрый, даже, я бы сказал, безрассудный, еврей. Ты думаешь, эта расписка понадобиться тебе – мертвому? Или ты надеешься покинуть это место живым? – уже совершенно спокойно произнес он.
Кордоба пожал плечами.
– Даже если я отсюда и не выйду – это не имеет значения. Расписка эта не у меня. И если я не вернусь домой, то она попадет прямо к королю!
– К королю? – усмехнулся Торквемада.
– Жаль, что ты сам не сможешь доставить эту мерзкую бумажку. Заодно спросил бы и про его бабку! Альфонсо мог бы рассказать про нее немало интересного.
Торквемада снова вскочил и зло выкрикнул:
– Вы не только осквернили Бога нашего Иисуса – вы проникли в душу, мозг и кровь Испании! И именно за это пойдете на смерть! Вон отсюда! – прошипел он. – И если ты не хочешь перед смертью испытать небывалые муки – еще сегодня эта расписка должна быть у меня!
Кордоба повернулся и медленно пошел к выходу. Иосиф последовал за ним.
– А тебя как зовут? – вдруг спросил Торквемада Иосифа.
– Иосиф Бен Эзра – растерянно ответил тот.
Так вот, Эзра, к тебе лично я ничего не имею. Бери свою охранную грамоту и побыстрее уходи из страны.
Иосиф побледнел и удивленно посмотрел на инквизитора.
– Да, да, у нас не только длинные руки, но и большие уши! – самодовольно хмыкнул Торквемада. – И не волнуйся, твоему другу Мигелю не сделают ничего плохого за это. Я тоже умею ценить дружбу.
– Иосиф! Пора обедать! – Мириам уже в третий раз звала своего мужа.
Иосиф вздрогнул, посмотрел на нее растерянно и удивленно. Но уже спустя несколько мгновений он тряхнул головой, сбрасывая, как пыль, чугунные мысли, мгновенно превратившись в прежнего – решительного и ироничного хозяина жизни.
– Иду, – сказал он не ей, а себе.
И это была уже дорога, это уже был Исход!
Заканчивалась короткая летняя ночь. Еще до первых лучей солнца, как будто бы по сигналу великого дирижера, со всех концов Испании потянулись караваны повозок, поднимая клубы пыли и грохоча визгливыми колесами по каменистой земле.
Ведомые одной на всех целью, обгоняя друг друга и сталкиваясь, смеясь и плача, евреи покидали Испанию, оставляя за собой километры дорог и дорожек, как будто бы кровь, еще недавно бурлившая в венах и артериях, покидала тело большой страны.
Еще только-только начинало светать. Разбуженные топотом сотен копыт, на улицы и крыши домов высыпали сонные испанцы, удивленно рассматривая движущуюся пеструю массу людей и животных. Они вглядывались в суровые, сосредоточенные лица, иногда узнавая среди них тех, с кем еще вчера вместе поливали потом испанскую землю. То тут, то там с крыш раздавались окрики:
– Иосиф! Менахим! Давид!
Но ни один из узнанных или неузнанных, из названных или неназванных не обернулся, не оторвал взгляд от дороги. Они покидали свою Испанию, свою родину, без оглядки назад, не позволяя тоске и грусти расслабить, захватить в тиски свое сердце. И вдруг, среди шума и грохота, сначала робко и тихо, нарастая, словно лавина, подхваченная сотнями голосов, над пестрой людской лентой понеслась песня:
Шолом, Исраэль – мы дети твои.
Шолом, Исраэль – мы сердце твое.
Шолом, Исраэль – мы слезы твои…
