Григорий Демидовцев
Петербургская литература. Альманах 2022
Трофим возмущённо вспыхнул:
– Наслужился? Отдал долг? Молчала бы ты, Наталья! Да мне б сейчас оружие, – глаза блеснули яростной решительностью. – Перестрелял бы гадов!
Жена сникла, будто обмякла, устало опустилась на стул. Лариса вырвалась из её рук, живо соскользнула на пол, удивлённо уставилась на отца.
– Не говорил я тебе, – нерешительно признался он, – вчера с мужиками убитого коня (неделя ему, не меньше) в лагерь военнопленных, что в разбитой школе, волок. Приказали немцы, сволочи, чтоб над людьми поиздеваться, – сжал зубы, пытаясь сдержать дрожь, но губы нервно задёргались. – Наши ребята, пленные, сырую дохлятину руками рвали!
…Наталья ещё раз встряхнула половик, для надежности хлестнула им об угол хаты, снова взглянула на небо. Бело-лунный солнечный диск запутался в берёзовых ветвях. Зябко поёжилась: «К чему бы это? Господи, только бы с детками болезни какой не приключилось!». Из дома донёсся детский плач. Ещё раз оглянулась на дорогу: не видать ли мужа, – поспешила к ребёнку.
Севостьянов вернулся, когда уже смеркалось. Протянул жене свёрток с пайком, не раздеваясь, устало привалился к стене, уставился в пол.
– Случилось чего? – оробела Наталья.
Желваки так и забегали на мужниных скулах, скрипнул зубами, сжал кулаки.
– Что?
– Не могу я это терпеть, не могу! – простонал, опускаясь на лавку. – Хлопчики, дети горькие… А их – к телеге, босиком по снегу. В одних рубашках. Народ согнали – смотрите! Чтобы боялись…
Трофим замолчал. Жена беспокойно теребила край фартука, ждала.
– Повесили. У больницы. На берёзах. Будто бы – партизаны!
– Дети? – охнула Наталья, оглядываясь на люльку с Галинкой.
– А я у юбки твоей торчу! – сверкнул глазами Трофим.
Глава 3. Килька
Сон не шёл. Наталья Арсентьевна крутилась на постели, не зная, куда деть руки-ноги. Изнылись, изболелись – износились за целый век. «Ай, –шептала сама себе, – одного льна сколько ж натягалась! Его и прополоть надо, и выдергать, и в снопы повязать… А прясть? А кросны ткать? А хлеб испечь? Девчонкой ещё научилась. Как мамки не стало, кто ж сделает? Пока тесто вымешаешь, руки отваливаются, плечи ломит… Ай! Вспоминать страшно, какую жизнь прожила…», – охала тихонько, боясь потревожить внучку.
Председатель колхоза постучал к Сипачёвым и, махнув рукой в сторону Натальи, попросил:
– Прими, Прасковья Макаровна, к себе на постой молодого специалиста! Девушка образованная, скромная, из наших, из деревенских. Работы не боится. С отрядом землеустроителей из области. Угла своего пока нет.
Хозяйка, мать троих детей, старшего уже в армию призвали, поправила цветной платочек, одёрнула клетчатую юбку, живо спустилась с крыльца, придирчиво оглядывая гостью:
– Звать-то как? Откуда? Замужем? – засыпала вопросами, словно анкету в отделе кадров заполняла.
Председатель поспешил распрощаться. Прикрывая калитку, оглянулся на Прасковью, озадачился: «Неужели за мужа взволновалась? Василий Семёнович мужик надёжный, верный. Зря она так. Как бы не обидела девчонку ни за что ни про что».
Слух о землеустроительном отряде из восьми человек с начальником Ковалёвым пронёсся по колхозу мгновенно. Работа по расселению хуторов в центры шла полным ходом. Наталье вручили список переселенцев и дали задание разметить улицу в Лялевщине. С чертёжным пером она ни днём ни ночью не расставалась. Размеряла участки честно, никому не угождая, никого не обижая. Опыт, какой-никакой, имела. Сразу после курсов в Горецкой Академии потрудилась в Витебске, потом в Ветрино Полоцкого района. В колхозе «Чекист». И теодолитная съёмка на ней, и план территории – все дорожки, ручьи, пахота…
На следующий день вернулась с работы, а за столом молодой, светловолосый, как и хозяйка, хлопец. Глазами так и обжёг! Прасковья же усмехается, взгляд с хитринкой:
– Познакомься, Трофим, жиличка наша – Наталья Григорьева. Из Давыдёнок. Мой Сипачёв с ейным таткой Арсентием Григорьевичем знакомый. Говорил, что добрая семья, только мамку схоронили. Так эта девочка за хозяйку в доме была – всё сама! Пока не приженился отец снова. А теперь вот выучилась. Землеустроитель!
Наталье – хоть сквозь землю. Залилась краской, голову опустила, вот-вот расплачется.
– Она ж ещё и скромница! – добавила ласково Прасковья Макаровна. – Не обижайся, девонька, не тушуйся, это ж брат мой, Трофим. В Райпотребсоюзе работает. Кильку принёс. Сейчас с картошечкой пойдёт за милую душу! Давайте к столу!
…Свадебное застолье после регистрации брака в сельсовете не совсем походило на шумную деревенскую свадьбу. Сыграли скромно, в съёмной хате Севастьянова, где он после переезда в центр проживал с престарелой матерью Ефросиньей Фёдоровной, которой уж на восьмой десяток перевалило. Последышем Трофим родился двадцать шесть лет назад, когда родители даже не помышляли. Думали, что раздобрела, округлилась Фрося по возрасту, а она вдруг живым ребёночка почувствовала – зашевелился. И стыдно было от людей, и страшно, и радостно. Теперь, когда отца не стало, Трофим матери – опора. Вот такой он, промысел Божий.
После свадебки засобирались молодые в Давыдёнки, надо же отцу Арсентию Григорьевичу сообщить непростую новость, с Севостьяновым познакомить.
– Ай, боюсь я, Трофимушка, вдруг папка осерчает, что без его благословения? – робко шептала Наталья, собирая съестные гостинцы.
– Так ведь тридцать километров по лесу пешью! Не набегаешься. И теперь не те времена, чтобы благословение просить, – отозвался Севостьянов.
А Наталья только представила, как они с Трофимом явятся на порог отчего дома, так и обмерла. Словно холодом обдало:
– Не понимаешь ты… Парень – совсем другое дело. А я – девчонка. Стыдно-то как!
– Чего стыдно? – Севостьянов притянул жену к себе, нежно обнял, ласково заглянул в глаза. – Ты теперь моя! И воля моя, а не батькина. Познакомиться надо, это верно. Уважение никто не отменял. Но для него ты – отрезанный ломоть. Ему других детей на ноги ставить надо. Он, может, даже вздохнет с облегчением.
– Скажешь тоже! – Наталья зарделась зорькой. – Папка у меня хороший, ты не представляешь, как он меня любит!
– Я тоже люблю! – Трофим подхватил жену на руки и закружил по горнице.
Она откинула голову, густые каштановые волосы распушились, разметались по мужниному плечу, защекотали ему шею, щеку. Он вдруг заливисто-счастливо рассмеялся. Наталья подхватила, их звонкий семейный смех разлился по хате и выплеснулся через приоткрытую дверь в сенцы, на улицу. Трофим настороженно-нетерпеливо оглянулся на окно, но мать всё ещё хлопотала во дворе, в хату не спешила, – и впился в маняще-алеющие, сладкие губы жены.
Конец июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года уже дышал приближавшимся знойным июлем. Однако лесную дорогу устилали прохладные тени высоченных деревьев, свежий воздух звенел птичьими голосами, нежно-жёлтые бабочки-лимонницы безмятежно порхали, взлетая прямо из-под ног. Наталья сбросила туфли, шлёпала босиком, не опасаясь ни прошлогоднего хвойного опада, хоть и сменившего цвет на коричневый и помягчевшего от морозов, дождей и времени, но всё ещё колючего, ни выпирающих из земли корней, норовящих зацепить и больно сбить пальцы, ни больших лесных муравьёв, по-хозяйски снующих поперёк дороги и готовых щедро прыснуть на голую кожу едкой кислотой. Сколько исхожено здесь босонож, потому как порой и обуть-то было нечего.
– Я же сразу в дошкольно-педагогический поступила, на воспитателя. Детишек очень люблю, – призналась Наталья и смутилась, заметив, как пристально взглянул на неё Трофим. – Но на учёбу денег не было. Папка даст
кавалак* окорока – живи как хочешь. Дома брат и сестрёнки, Ниночка совсем маленькая. Так мне их жалко, как раздумаюсь. Реву, реву… Сорвалась с учёбы!
– В деревню вернулась? – удивился Севостьянов.
– В поле работала. Лён растили, сдавали в Бычихинский льнозавод. Тоня учиться пошла. В Витебск, на медсестру. Надо было ей помочь. И папке по дому.
– А Алексей, брат твой? – Трофиму хотелось узнать о новых сродниках все подробности.
– Брат – шалопай шалопаем! – засмеялась Наталья. – Учиться и сейчас не желает. Ему бы только рыбу ловить.
– Полезный продукт, в ней фосфора и кальция много. Я бы тоже с удочкой на озеро! – размечтался Севостьянов.
– Рыбачить умеешь? – деланно засомневалась Наталья. – Я думала, ты специалист только кильку из бочки в магазине вылавливать, – подковырнула озорно и вдруг вспомнила: – Ай! Рыбу сегодня снила! Целый таз рыбы на столе. Ты принёс как-будто…
– Стой! – Трофим схватил жену за руку. – Не двигайся!
На дороге, почти у самых ног, скрутившись кольцами, грелась змея. Гладкая чёрная кожа узорчато отливала неоновой синевой.
– Какая же это змея? Это уж! – снисходительно хмыкнула Наталья.
– Стой! – Трофим резко подхватил жену, отпрянул в сторону.
Гадюка высоко подняла голову, угрожающе зашипела, несколько секунд, покачиваясь, смотрела в сторону людей, потом стремительно поползла прочь, уступая дорогу.
Наталья крепко обнимала мужа за шею, а он нёс её на руках, боясь опустить на землю, словно там снова ждали ядовитые гады.
– Защитник ты мой! – прошептала нежно, осыпая жаркими поцелуями. – Устал? Давай передохнем? Ещё идти и идти.
Ловко расстелив на траве полотенце, разложила хлеб, сало, поставила бутылку со сладким чаем.
– Руки бы ополоснуть, – оглянулся по сторонам Севастьянов.
– У меня и водица с собой, – улыбнулась услужливо, – я полью, подставляй ладони!
– Капни ещё – лицо освежить. К полудню-то как запекло! Скоро и тень не спасёт. Я бы искупался сейчас!
– На озеро сходим, если не заленишься. Папка мой до колхозов у немца в Бодякино работал. Там сказочный пруд! А немца раскулачили. Его добро по дворам раздали. И нам на память зеркало досталось, – Наталья поправила волосы, задумчиво глядя вдаль, словно видела там своё отражение.
Трофим залюбовался женой. Тонкая, как вербочка, в лёгком платьице с голубыми цветочками – сама сшила к свадьбе; щёчки порозовели от ходьбы и от солнышка, загаром-то прихватило, губы вишенками налились… Волна щемящего тепла, смешанного с радостной гордостью, подкатила к горлу, и неожиданно защипало глаза. Он подскочил с земли, отвернувшись, чтобы Наталья не заметила его волнения, глубоко вздохнул: «Не хватало только сырости! Расчувствовался, словно девчонка!» – рассердился на себя, нарочито грубо скомандовал:
– Собирайся! Расселась, как на базаре. До вечера не дойдём.
И тут же, испугавшись, что любимая обидится, стал сам складывать продукты в заплечный мешок, заговорил мягко, виновато пряча глаза:
– Давно хотел спросить, каким ветром тебя в землемеры занесло? Дело, вроде, не девичье?
Наталья, хоть и заметила замешательство мужа, но вида не подала, отозвалась весело:
– Так рассказывала же: денег учиться в педагогическом не было! А на курсах землеустроителей стипендия – сто двадцать рублей! Общежитие бесплатное. Я тогда и пальто себе купила, и платье. Можно было дальше образовываться, высшее получать, но у меня ж малые – сёстры да братик.
Под низеньким маленьким окошком отцовского дома, на вросшей в землю лавочке, коротко стриженная, словно мальчишка, Ниночка так увлечённо наряжала тряпичную куклу, что не услышала скрипа калитки. Наталья подошла к ней тихонько, на цыпочках, и радостно охнув, подхватила на руки. Девочка вздрогнула, оглянулась и, тоненько завизжав от восторга, повисла на шее у сестры:
– Натка, Наточка, как я соскучилась!
Заслышав голоса, из избы выскочил сияющий Алёшка, худющий, босой, в одних холщовых коротких штанах. Приметив Трофима, остановился. Еле сдерживаясь, поздоровался степенно, протянув руку, представился гостю по-взрослому:
– Алексей.
На большее его не хватило. Сорвался с места, бросился к Наталье, обнял, не стерпев, чмокнул в щёку.
Арсентий Григорьевич показался из хлева, где чинил перегородку. Рукава рубахи закатаны до локтей. Лицо, руки, словно закопчены, успели покрыться коричневым загаром. Широко улыбаясь, щурясь от хотя и закатного, но ещё яркого солнца, наблюдал издалека, придирчиво рассматривал Севостьянова. Наталья заметила, смущённо подхватила под руку Трофима, подвела к отцу:
– Это муж мой! – и заалела, кровь ударила в лицо – ничего с этим не поделать, хоть провались на месте.
– Что ж, гости дорогие, проходите в хату, знакомиться будем! – приветливо улыбнулся Арсентий Григорьевич. – Лёша, подай-ка мне воды и полотенце! Да предупреди Агриппину Сергеевну, чтоб на стол накрывала.
Мачеха, моложавая вдовая баба, и так уже суетилась, хлопотала, из окна завидев гостей и сразу смекнув, что к чему. Торопливо повязала припрятанный до поры новый платок, затёртый фартук поменяла на свежий, бросилась убирать с глаз долой разбросанную одежду, закинула за каптур скрученную постель, прикрыв её занавеской, смахнула метёлкой под печь дровяные щепки и мусор. При этом лихорадочно соображала, чем угостить нежданно пожаловавших. Бульба в подполье заканчивалась, до нового урожая ещё далеко, но с утра в чугуне оставалась сваренная в мундире. Яйца есть. Молоко. Зелёного лука нащипать можно.
Нетерпеливо сглатывая слюнки, Ниночка и Лёша заворожённо следили, как сестра выкладывала на стол гостинцы. В полотняном мешочке – сахар, кулёчек конфет-подушечек, розовая пастила, пряники, белый хлеб и совсем невидаль – грамм триста копчёной колбасы. Последней на столе появилась килька.
– Вот это пир! – восторженно заключил Алёшка.
– Свадебный! – заискивающе-ласково поддержала Агриппина Сергеевна.
Арсентий Григорьевич пригладил отливавший густой сединой чуб, кряхтя, поднялся из-за стола:
– Что ж, дети, не сразу, но лучше поздно, чем никогда, – благословляю Вас на долгую, счастливую семейную жизнь! – произнёс торжественно и неожиданно широко перекрестил молодых: – Благослови, Господи! Пресвятая Богородица, помоги своим заступлением!
– Папа! – растерялась Наталья. – Что за старомодные привычки!
– Ничего, ничего, мне, старому, простительно. Меня батька благословлял, я – тебя. Так ведь испокон веку! Знаю, знаю, что Бога отменили… Только без Бога-то не до порога! Ты забыла что ль, как с красным яйцом на Пасху всю деревню обходила? Как мамка посылала в часовню свечки ставить? Хужей что ли тебе от этого становилось? Так-то… Отцы наши в церкви венчались, чтобы до последнего часа вместе, о разводах всяких даже не помышляли. И нам так заповедали. Бог-то в сердце читает. Его не обманешь!
Трофим крепко сжал руку жены, шепнул: «Слушай, что отец говорит!», – благодарно поклонился тестю в пояс:
–Мы постараемся, чтобы навсегда вместе.
– Уж постарайтесь, постарайтесь! – засветился Арсентий Григорьевич. – А я, чем смогу. Мысль есть: к вам поближе перебраться, в Езерище. Можно ведь и хату перевезти.
За ужином Наталья набросилась на солёную кильку:
– Во сне даже её видела! – смеясь, удивлялась своему желанию.
– Во сне? – Агриппина Сергеевна многозначительно переглянулась с Григорьевым. – Рыба во сне – это хорошо, особенно после свадьбы. Глядишь, через девять месяцев с прибылью будете!
Глава 4. Начало
Деревня шумела, словно улей с обезумевшими пчёлами, отбивающимися от прожорливых шершней. Новость о начале войны всколыхнула и в одно мгновение перевернула жизнь, расколов вдребезги мечты, планы, семьи. Севостьянов, вернувшись с митинга в Доме культуры, где члены бюро райкома партии обратились к народу с призывом всем встать на защиту Родины, сосредоточенно занялся сборами: документы, карманный блокнот, который отыскал среди кипы бумаг, пара химических карандашей (он-то, тёртый калач, знает, как на душе зябко, если письмо домой написать нечем). Ссыпал махорку в кисет, оставшийся от прежней службы, покрутил в руках перочинный ножик и, подумав, тоже положил в карман.
– Наталья, мыла кусочек выделишь мне? – спросил с сомнением.
Жена, уставившись в окно, молча гладила уже заметно округлившийся живот. Севостьянов хотел повторить вопрос, но, тяжело вздохнув, сам пошарил рукой на полке за печкой, отыскал кусок хозяйственного, отрезал перочинным третью часть, остальное вернул на место:
– На первое время, – пояснил, словно извинялся.
Наталья вздрогнула, будто только сейчас услышала голос Трофима, плечи её затряслись:
– Снова уходишь, когда мне рожать! Опять одна, – зарыдала беззвучно, хватая воздух широко открытым ртом, как пойманная плотвичка. Слёзы заливали лицо, а руки продолжали гладить и гладить живот. Ребёнок встревожился, забил изнутри ножками, и Севостьянов заметил, как ходуном заходило, взволновалось платье, обтянувшее изменившуюся фигурку жены. Он бросился к ней, упал на колени, стал целовать вдруг онемевшие горячие руки, живот, мокрые щеки, солёные губы, рассыпавшиеся по плечам волосы:
– Прости, родная моя, я же скоро вернусь! Мы разобьём немцев в два счёта! Посмотри на карте, ну, сколько той Германии? А Советский Союз? Махина! Глыба! У нас же народ – кремень! Помнишь, у Николая Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей!». Как немцам в голову могло прийти – на нашу страну напасть? Товарищ Сталин им спуску не даст, – всё больше распалялся, успокаивая жену.
Утром, в понедельник, из дома вышли вместе. Он – в военкомат, она – на работу. На пороге конторы землеустроителей встречал начальник Ковалёв, посмурневший, осунувшийся, казалось, даже ростом стал меньше:
– Товарищи, беда пришла на нашу землю! Но сейчас важно сохранять спокойствие, не паниковать. Мужчины обязаны явиться в военкомат. Женщины остаются на местах. Продолжаем работать.
Где-то далеко громыхнуло. Непроизвольно все повернулись в сторону звука, вглядываясь в небо: «Гроза?». Но – ни лёгкого облачка, ни захудалой тучки. Ясное утро обещало погожий день. Наталья напряглась, тревога не отступала, казалось, жгла сердце, становилась невыносимей с каждым новым раскатом, доносившимся с запада: немецкие самолёты прорывались вглубь советской территории.
Мобилизация на фронт завершилась в сельсовете за три дня. Слёзы прощаний, крики отчаяния заглушали гудки паровозов. По дорогам в сторону Невеля длинными вереницами двигались телеги, шли беженцы, навстречу – военные машины. Движение не прекращалось ни днём, ни ночью. Наталье уже мерещилось, что это земля сорвалась с оси и падает, падает в бездну. Мир перевернулся! Или так кружится голова? Кто? Что? Где? Все смешалось, перепуталось, потерялось! Одна радость, что Севостьянова пока не призвали. Направили на срочные работы по эвакуации, которая началась с двадцать пятого июня.
Часов в одиннадцать в конторе появился Ковалёв в красноармейской форме, подтянутый, с горящими глазами, и сразу энергично скомандовал:
– Срочно собираем текущую документацию и архив!
Отправке в тыл страны подлежали документы, оборудование организаций и предприятий, культурные ценности. Деньги банков и сберегательных касс были эвакуированы ещё двадцать третьего. По шоссейной и железной дорогам через Езерище уходили машины и эшелоны с детьми из пионерских лагерей и детских домов, специалистами, получившими бронь, семьями военнослужащих, советских и партийных работников. Шли товарняки с зерном, скотом, тракторами, станками… Вывозили целые заводы и фабрики.
От внезапного мощного удара и грохота стены конторы содрогнулись, зазвенело вылетевшее из окна стекло. Наталья бросилась под стол, обхватила голову руками. Рядом бухнулась розовощёкая Дуня Кислова, уборщица. Папки с документами вывались из шкафа, листки разлетелись по сторонам, густо устилая пол.
– Что это? – испуганно прошептала Наталья, не узнавая своего голоса.
Дуня, не отрывая головы от пола, выдавила:
– Бомбят. Слышишь, самолёты гудят?
– Ой, мамочки! – тонко вскрикнула Наталья. – Мои-то как, Ларисочка со свекровкой?
В проёме распахнутой двери, еле державшейся на одной петле, вторая
вывернулась с куском древесины, появился землеустроитель Васильев:
– Живы? – его полные щёки побагровели, правая дёргалась в нервом тике. – Столовая горит!
Кислова вцепилась в Натальину руку:
– Только не ходи! Не смотри! Тебе нельзя – на пожар. Примета плохая.
– Да, да, – растерянно поддержал Васильев. – Нельзя на пожар. Моя жена двоих выносила. Всё на цветочки любовалась.
Внезапно он замолчал, глядя на усеянный бумагами пол.
– О чём это я? – И тут же опомнился: – Не будем паниковать! Порядок навести с документами, архив вывезти – вот наша задача!
Вечером Севостьянов, стараясь не сорваться, устало-тихим, но твёрдым голосом урезонивал мать и жену:
– Это случайно прорвавшиеся самолёты! Совинформбюро сообщило, что за три дня войны наша авиация сбила в боях сто шестьдесят один немецкий самолёт и ещё на аэродромах противника уничтожено более двухсот. Приказано оставаться на рабочих местах, только везде усилить охрану, чтобы не проникли диверсанты. Для этого сегодня истребительный батальон организовали, человек сто в него записалось. Оружие выдали. Так что, бабоньки, не волнуйтесь! – он подхватил на руки Лору, чмокнул в щёчку. – Всё будет хорошо!
Наступивший тёплый вечер не принёс ожидаемой прохлады и свежести после душного, жаркого дня. Запах гари неподвижно повис над посёлком, пропитывая напряжённой тревогой каждый дом, дерево, травинку. Трофим долго ворочался, стараясь хоть немного вздремнуть, но из головы не шли сведения сводки, о которых он умолчал. Немецкие бомбардировщики над Киевом, Ригой, Минском! Советская авиация потеряла около четырёхсот самолётов. Немцы уничтожают наши аэродромы…
Бомбёжки усиливались. Магистраль железной и шоссейной дорог Киев – Ленинград притягивала к себе вражеские бомбардировщики, словно мираж немецкой победы, ведь уничтожение путей сообщения обещало быстрое, беспрепятственное продвижение в глубь советской страны. До стратегических целей: Городок, Бычиха, Езерище, Невель – лёту всего-то ничего.
Каждый раз, заслышав звуки приближающихся немецких самолётов, Наталья в ужасе хватала Ларису, выскакивала из дома с криком: «Мама, быстрее!», – бежала к траншее, которую выкопал Трофим. Свекровь ковыляла сзади, охая:
– А што ж гэта робiцца? Божа, мiласцiвый, а што ж гэта з намi будзе? Няўжо яма выратуе, а хата не?
– Не! – в который раз доказывала невестка. – Сколько уже хат попалили? Райком партии сгорел! Военкомат! Люди гибнут! Эшелон разбомбили. А там детки! Вагон целый, если не больше. И раненые наши солдатики, офицеры. Ай, Васильев рассказывал – такая беда! Тех, кто не сразу-то насмерть, спасли. Мужики из истребительного батальона спасали. Машинами, на телегах дальше отправили. А кто, может, по деревням попрятался, неведомо. Все в разные стороны. А с самолётов по ним палят, палят! У вокзала захоронили погибших. И девушку-санинструктора. Моло-денькая!
– А калі ж гэтых нямецкіх ірадаў у іхнюю Германію назад пагоняць?
– Ай, мама, не знаю. Райком приказал урожай срочно убрать и что спрятать, что по людям раздать – врагам ни зёрнышка!
– Па людзях? Во цуд! Дзетка, тады закапаць трэба. У зямлю! Вось у гэтую яму. Ніхто не знойдзе!
Разговоры женщин не тревожили крепко спящую на руках у матери Ларису, она сладко посапывала маленьким вздёрнутым носиком, и Наталья в умилении ещё нежнее прижимала её к себе.
– С хлебом не пропадём. Только бы таких морозов, под минус сорок, как в эту зиму, не было. Даже хата трещала по ночам! – вспомнила неожиданно.
Ефросинья Фёдоровна не ответила. Приподнялась, осмотрелась.
Низко над головой, едва не зацепившись за седую прядку её волос, выбившихся из-под платка, пронеслась стрекоза, спикировала на цветок ромашки, замерла. Глазищи, словно шлемофоны у лётчиков. Летали бы такие «самолёты» – был бы рай на земле.
–Як мышы ў яме сядзім. Цьфу ты! Няма тваіх бомбавозаў! Вылазь!
– Бережёного Бог бережёт, мама, сами так учили, – возразила Наталья. – Нам траншею Трофим выкопал, а вот Дуня Кислова с бабами каждый день с утра до ночи сама окопы роет. Руки в мозолях кровавых. Домой чуть живая приползает… И я бы пошла, да дитё не пускает, – она вздохнула, привычно погладила живот, прислушалась: – Кажется, у нас действительно тихо. Пронесло. Только на западе…
Договорить не успела. Где-то далеко громыхнуло, глухие раскаты докатились до тревожно-обострённого слуха.
– Божанька! Выратуй, захавай, памілуй! – торопливо перекрестилась Ефросинья Фёдоровна.
На следующий день посёлок вдохновенно гомонил:
– Наши хлопцы германца сбили!
– Наши?
– Из истребительного! В плен гадов взяли…
– Ух ты! Самолёт-то сгорел? Посмотреть бы!
– Рвануло, конечно. Дымища столбом. Это в Селищанском сельсовете, а даже у нас было видать…
– Сказывають, в Пылькинском шпиков арестовали, с планами, ракетницами, ти слыхал хто?
– Ага! Человек десять их…
– Брешешь! Шесть немцев переодетых. В бане сховались. Их тёпленькими военным передали.
– Немцы? В Пылькинском? Ай-ёнички! Совсем близко они…
Зачем Наталья пришла на работу да ещё дочку с собой прихватила, навряд ли смогла бы объяснить. Кому сейчас нужны её чертежи крестьянских хозяйств и теодолитная съёмка? Но и разрешения оставаться дома не поступало. Хотя кто мог распорядиться, если, кроме неё и Дуни Кисловой, в конторе никого не осталось. На днях Васильев, нервно жуя на ходу свёклину с луком, заглянул на минутку, сообщил, что уходит в Невель, к семье, которую надо отправить в эвакуацию, потому что на Псковском направлении уже идут ожесточённые бои. И исчез. Юшкевич, Ананьев, Кейзер пропали ещё раньше, Наталья догадывалась, что в истребительном они, если не на фронте. А может, и нет. Куда кто подевался, разве разберёшься теперь? Севостьянов тоже день-деньской где-то пропадает, иной раз дома не ночует. На все расспросы или молчит, или отшучивается: «Любопытной Варваре нос оторвали!». Или бурчит в ответ: «Не бабье дело, меньше знаешь, крепче спишь!».
Кислова тоже с утра со шваброй – трёт мокрой тряпкой пустые кабинеты, раз обязанность такая. Маленькая Лариса тут же, носится по комнатам, топот гулко разносится по помещению, и она пищит от восторга. В конторе ей теперь раздолье.
– Дуня, давай я уцелевшие окна газетами заклею, крест-накрест, чтобы стёкла при бомбёжках не вылетели, – предложила помощь Наталья.
– Ребёнком займись, Севостьянова, коли делать нечего. Поскользнётся на мокром да расшибётся, – уныло отозвалась Кислова.
Наталья насторожилась:
– Ты сама чего раскисла? Случилось что?
– А то нет? – неожиданно вскипела Дуня, и без того румяные щеки её густо покраснели, жилки на шее заметно запульсировали. – Немцы в Городке! Сорок километров от нас! А вчера они захватили Полоцк. У меня сестра там…
– Может, неправда? Трофим сводку приносил за тринадцатое. Врут ведь немцы на каждом шагу, пропаганда это фашистская… Их потери больше наших! А самолётов, танков германских мы столько уничтожили, что представить страшно. Тысячи!
– Так это было тринадцатого. А сегодня какое? – не сдавалась Кислова.
– Семнадцатое июля, – Наталья обернулась, по привычке ища глазами на стене отрывной календарь. И вдруг вскрикнула, отпрянув от окна: – Немцы!
Глава 5. Ночь
Галинка жадно сосала грудь, выплёвывала, снова хватала сморщенный сосок, плакала. Наталья измучилась, не зная, как успокоить ребёнка. Молока не хватало. Чем прикормить? Голова трещала от бессонной ночи и детского крика.
– Лора, доченька, подай-ка мне хлебушка ломтик. В скрыночке, – попросила старшую.
Девочка, сосредоточенно отковыривавшая от печки крошки глины, смачно слизнула их языком с ладошки и помчалась выполнять просьбу. Откусив от сухаря кусочек, Наталья пожевала его, сложила в марлечку, хранимую со дня родов – подарок акушерки Цурановой. Скрутила, перевязала, сунула самодельную соску Галинке в рот и – о чудо! – малышка зачмокала, успокоилась. Лора, наблюдавшая за матерью, впилась глазами в оставшийся сухарь. Тяжело вздохнув, Наталья разломила его пополам, протянула дочери:
– Грызи, мышонок! Схудала совсем…
В сенях стукнула дверь, в комнату заглянула Вера Новикова:
– Здорово, кума!
– Ай, – засуетилась хозяйка, – я ж ещё и печь не топила, не готовила, а тут гостья на пороге!
– Супакойся, охолонь! Я крестнице гостинец принесла, – Вера развернула платок. Крупный бурак закрасовался в её руках. – Это ж мы яму открыли, сохранилась свёкла добра. Лариса, прыгажуня, трымай! Растроганная Наталья обняла подругу:
– Я и так твоя должница! В Лобок, в церкву, одна с моим дитём!
– Чего уж теперь? Дело сделано – покрестила! Есть у Лорки Ангел-хранитель и добренько. Ой, Наталья, – засияла Вера, – там же полицай тогда венчался! Забыть не могу, перед глазами всё, будто сейчас. Чудно! Мы-то с Новиковым расписались в сельсовете. А в церкви – красота! Даже завидно.
– Услышал бы тебя Севостьяновский дружок Скоробогатов (светлая ему память!), – Наталья приглушила голос, – поставил бы вопрос на собрании!
– Зашёл бы он в церкву да на венчание поглядел, сам бы обвенчался с жонкай своей, – горько улыбнулась Вера, уголки губ поползли вниз. – Добрый был человек, если б не партиец, можа, пожил бы яшчэ.
– Донёс кто-то, что райкомовский… Ходи и бойся. И чужих, и своих, – вздохнула Наталья.
Кума прищурила глаза, неожиданно твёрдо спросила: – А Севостьянов тебя солью обеспечил?
– А как же? Запасся, цельный мешок со складов приволок!
– Так я ж за ней, отсыпь! – улыбнулась Вера, поправляя платок, съехавший на покатые плечи и обнаживший толстую русую косу, закрученную на затылке. – Твой Трофим моему Новикову обещал. В деревню собирается, надо старикам в Студёнку передать. Сыпь, не жалея, едаков-то много, – добавила многозначительно.
– Много? – Наталья удивлённо покосилась.
– Насыпай, насыпай! – рассмеялась кума.
Стемнело, а Севостьянов не возвращался. «Где ж его носит?», – сердилась Наталья, прислушиваясь к звукам во дворе. Лариса давно уже спала на печи с бабушкой. Галинка тоже угомонилась, посапывала в колыбельке. А ей не спалось, не лежалось. То и дело вскакивала, вглядывалась через оконное стекло в майскую ночную черноту. В памяти непрошенно всплывали тревожные дни, когда за Езерище ещё шли бои, и она, беременная, с Лорой на руках и со старой в придачу, заявилась к мачехе в Сачни, ведь в Довыдёнках дома не осталось, отец успел до войны в посёлок перевезти, да не успел достроить.
Хоть не мамка Агриппина Сергеевна, а всем нашлось место в её маленькой хатке, где приютились и Григорьевы Ниночка с Алёшей, пока Арсентий Григорьевич и Трофим в лесу пропадали. В деревне одни бабы с детишками да совсем немощные старики. Зато без стрельбы. А в схронах зерно, бульба, бураки, морковка. В сарае курочки, хоть одно яйцо снесут, а всё лучше, чем пустой чугунок в печи. Мужики время от времени появлялись. О чём-то шептались, но куда ходили, чем занимались, женщинам не докладывали. То одежду сменят, то хлебушком запасутся и снова исчезнут. Бывало, мяса добывали: после бомбёжек скотинки-то по лесам-полям много блудило без присмотра. Теперь, как все вернулись в Езерище, мяса нет, при новой власти вообще забыли, какое на вкус.
