Виктор Некрасов
Передозировка счастья
Действие данного фрагмента происходит в 326 году новой эры. Елена основала свой суд, для того, чтобы покарать виновников своих личных обид. Главными объектами её ненависти стали дочери покойного уже императора Максимиана – Теодора, к которой ушёл её бывший муж Констанций, и её сестра Фауста, ставшая супругой её сына Константина.
Помощником и опорой Елены сделался разносторонне талантливый писатель Камилл.
Главным персонажем в этой части повествования является сын Константина и внук Елены цезарь Крисп. Цезарем тогда именовали царскую особу второго ранга. От этого слова произошли такие титулы, как царь, кесарь, кайзер и другие. Верховный правитель имел звание август, а Елена и Фауста носили высший женский титул «аугуста».
Подарок небес
Цезарь Крисп – несомненно, самый загадочный персонаж древнеримской истории.
Он считался бесспорнейшим и достойнейшим продолжателем правящей династии.
Ведь новые Флавии – и Констанций, и Константин – не баловали окружающих разнообразием сюжетов: первая женитьба по молодости, рождение первенца, развод и повторный брак уже на правильной, геральдической, супруге с многочисленным потомством, но приоритет остаётся за сыном, рождённым непутёвой женой.
Современным тем событиям летописцам заткнули рты процедурой «вычёркивания из памяти» (damnatio memoriae). Придворный биограф Евсевий, вначале называвший Криспа «богоугоднейшим правителем», после соответствующего распоряжения старательно удалил из своих жизнеописаний все упоминания о царевиче – словно бы его никогда не существовало. Зосим Историк, живший полтора века после описываемых событий, начитался пьес про Федру и предположил, что причиной гибели царевича были козни Фаусты, оклеветавшей Криспа в глазах Константина. А император, якобы, в порыве гнева распорядился казнить своего сына.
Что-то здесь не складывается… Можно, наверно, в порыве гнева убить сына палкой, а через минуту раскаяться. Но в случае с Криспом аффект явно не прослеживается…
Почему Крисп подвергся вычёркиванию из памяти? Чтобы не нагнетать напряжения между оставшимися жить дальше.
Крисп очень рано завоевал себе репутацию человека, с которым лучше не связываться. Выросший в странствующем цирке, он легко освоил танцующий стиль пугилации (pugilatio, кулачный бой), владение бичом и арканом, фехтование всеми видами мечей. А ещё он был воплощением самостоятельности, на вопросы родственников «как дела?» отвечал своим неизменным «нормал!», и только по жалобам пострадавших от его кулаков Константин узнавал о бурной деятельности своего сына.
Терпеливо выслушав воспитательные наставления отца, Крисп шёл к бабушке Елене, которая одобряла все его похождения и рассказывала ему о Ксерампелине.
– Ксерампелина – это мусорная свалка, куда нас выбросили за ненадобностью, и тебя, и меня, – говорила внуку Елена, к явному неудовольствию Константина. – Они все думали, что мы там сгниём, а мы выжили и окрепли.
«Так вот для чего у Минервины были такие странные черты лица», думала Елена, любуясь своим внуком. «Чтобы Крисп получился невероятным красавцем, совсем не похожим на носатого отца Константина и такого же носатого деда Констанция».
Но Крисп не захотел быть дворцовым украшением, и сам попросился на военную службу.
Казалось бы, создав такого привлекательного юношу, природа должна бы сбавить обороты и наслаждаться своим творением. Однако в царевиче начали раскрываться разные таланты, один за другим.
Он с интересом и азартом проверял себя везде и во всём. Проверял странно, как посторонний исследователь, словно не его жизнь сейчас на кону.
Поэтому не удивительно, что ему была доверена должность probitatis probator, «инспектор честности». Кесаревич ходил по рынкам и проверял меры длины, гири и состояние весов.
Однажды на форуме перед ним распростёрся плачущий мужчина.
– Я постоянно проигрываю, так не может быть в честной игре! Он мошенник, и кости у него с кривым центром тяжести! – причитал он, показывая пальцем на какого-то алеатора, профессионального игрока в кости.
– Ну чё, маклёр, телеги толкаешь? – грозно спросил Крисп у алеатора. – А ну-ка, проверьте его лохотрон! – приказал он своим стражникам.
Помощник Криспа отщипнул кусочек воска на прилавке продавца свечей, размял его пальцами и прилепил в центре одной из граней кубика. Затем вырвал длинную волосину у подозреваемого, подвесил кубик и принялся внимательно осматривать его со всех сторон – нет ли перекоса.
– Кончай эту мутную теорему! – недовольно поморщился Крисп. – Всё проверяется в деле. Ну так как, вигоневый? – обратился он к содержателю игорного лотка. – Пригласим небеса для дачи показаний? Срубимся по-взрослому? Организуем решняк под куполом? – с этими словами цезарь сгрёб все кости и приготовился к броску.
– Если моя кучерява – я забираю всё твоё бабло, а коль мои не пропляшут, значит, ты трескало, а кости твои – молибдены голимые!
«Молибдена» в то время было страшное слово, оно почти наверняка обозначало публичную расправу над мошенником.
– Софизм получается! – хмуро сказал алеатор. – Получается, я в любом случае в пролёте.
– Быть честным – никогда не в пролёте! – весело заверил царевич и потрепал игрока по брюху.
Он метнул кости и выпал «бросок Афродиты»: 1, 3, 4, 6. Это был самый удачный вариант, означавший бесспорный выигрыш. Толпа ошалело молчала, а Крисп обнял алеатора, взял чашу с его монетами и принялся раздавать их окружающим.
– Не меня благодарите, а славьте этого честного человека, которого я даже не знаю, как зовут, – говорил людям цезарь, раскрасневшийся и возбуждённый.
Время шло, Крисп поражал всех своими успехами и достижениями. В качестве внука он вполне устраивал аугусту Елену, а вот его отец Константин чувствовал что-то неладное.
– Почему ты называешь Криспа эмбрионом? – с интересом спрашивала Елена у своего сына.
– А кто он ещё? – раздражённо отвечал Константин. – Помнишь, я просил тебя записать первое слово, которое он произнесёт? Так вот, забудь, он его ещё не произнёс! Он до сих пор не приступал к жизни. Он ещё не переселился к нам из мира духов!
А Крисп в это время находился в студии скульптора с мировым именем Пелонт, который делал с натуры гипсовую заготовку для колоссальной статуи царевича из сиенского гранита. Крисп позировал с забавно скорченной рожей и откровенно ржал, видя озабоченное выражение лица ваятеля, как он говорил, «лепилы».
– Прибыл посланник из Никомедии! – доложил дворецкий.
Судя по пышной церемонии, это был царский посланник. Кадуцеатор (обер-церемониймейстер) ударил позолоченным жезлом о мраморный пол и провозгласил:
– Сиятельному легату Флавию Юлию Криспу, главнокомандующему императорскими войсками, победителю франков и алеманнов, непобедимому дуке Эгейского флота (invincibilis dux classis Aegaei)…
– Ну, рожай скорее! – с нетерпением крикнул Крисп.
– …Бабушка лошадку подарила! – закончил глашатай, и по знаку посланника, в зал ввели маленького куриозолитского пони.
Куриозолиты – это галльское племя, населявшее в то время Бретань.
Феноменальный царевич, естественно, привлекал всеобщее внимание. Историки, биографы и летописцы не давали прохода императору Константину.
– Милостивый правитель, мы составляем жизнеописание божественного Криспа, твоего сына.
– У меня сейчас совсем нет времени! Ну ладно, записывайте! От царицы Фаусты у меня рождаются обычные дети. Вывод: дело не во мне, дело в матери.
– Как это? Объясни, государь.
– Ну, слушайте! Первое, что слышат дети, рождаясь в наш мир, – это крики и стоны своих матерей. В момент появления на свет вы вступаете в мир страданий. А Минервина рожала Криспа с улыбкой, сжав зубы. Поэтому он и не знает, что в нашем мире положено страдать и добиваться всего с трудом. Понятно? Всё! Больше на эту тему ко мне не обращайтесь!
Чудеса, явленные в Геллеспонте
А создатель «Церковной истории» епископ Евсевий Кесарийский заинтересовался механикой небесного покровительства, которым, без сомнения, пользовался Крисп Благословенный.
Он пригласил адмирала, свидетеля блистательной победы царевича в морском сражении в Геллеспонте (то есть, в проливе Дарданеллы), на инквизицию в церковную канцелярию. Слово «инквизиция» в те годы ещё не имело жутковатого средневекового подтекста, а обозначало просто собеседование для выяснения некоторых обстоятельств.
– Владыка, принесли Синтория! – доложил епископу его одноглазый секретарь Акакий.
– Кого принесли? Почему принесли? – встрепенулся задремавший Евсевий.
– Синторий – это геройский наварх (флотоводец), – невозмутимо отвечал синкелл. – Принесли на паланкине, потому что у него нога не сгибается после сражения у Халкедона. А потому принесли, что мы приглашали его на инквизицию.
– А можно его сейчас унести, а принести потом? У меня сейчас глубоко молитвенное состояние.
– Нельзя, владыка!
– Почему ты меня всё время называешь «владыка»?! – сердито спросил Евсевий.
– Это перевод еврейского титула «рабби». А что, разве плохо?
– Никогда не был на инквизиции, – оправдывался адмирал, озираясь по сторонам. – Не знал, что надеть. Вот решил надеть свою кожаную перевязь, балтеус свой парадный, а кортик цеплять не стал – общественное место, как-никак. Извиняйте, если не угадал с формой одежды.
Синторий выпил предложенного ему вина, вытер губы кольчугой и с тоской проследил, как Акакий заткнул бутылку восковой пробкой и спрятал в шкаф.
– Это для задушевности беседы, а не для пьянства, – строго пояснил секретарь.
– У вас тут хорошо! – отметил адмирал с довольной улыбкой. – Светло, ароматом пахнет, вино вкусное… А я думал, что христиане всё по катакомбам шухерятся… Отстал от жизни в своих морях.
– А мы бы и прятались, если бы ты не победил гонителей, славный адмирал, – отвечал Акакий, и его глаз засветился искренней благодарностью. – А теперь к делу. Мы хотели, чтобы ты поделился воспоминаниями о царевиче. Ведь ты сражался с ним против флота Лициния в Геллеспонте. А его преосвященство епископ Евсевий пишет труд «Деяния божественного Криспа».
– Какого? – оживился Синторий. – Божественного?! Так вот оно что! А я-то думал, что это за хренотень! Теперь всё ясно!
– Я попросил бы более тщательно подыскивать выражения и стиль слога для данного присутственного места, – терпеливо сказал Акакий и показал взглядом на епископа.
Синторий тоже посмотрел на Евсевия и замолк, словно выискивая в своих запасах слова, пригодные для этой непривычной ситуации.
– Так что ты там говорил про хренотень? – бесстрастно спросил Акакий.
– Про что?
– Вот твои слова, только что записанные: «А я-то думал, что это за хренотень». Так чем она выражалась, эта хренотень? Были какие-то знамения, знаки? Вспомни подробнее. Для этого тебя и пригласили.
– Знаки? Был знак – от Перегрина. С фрикториона, сигнальной вышки. Он сообщил: «К тебе, Синторий, едет Крисп-цезарь». А я ему: «А он что-то в морском деле смыслит? Дам ему напильник, пошлю носовой таран заточить»! – Синторий разразился смехом, а потом пояснил: – Это у нас так обкатывают сухопутных салаг!
– Не отвлекайся от темы, адмирал, – попросил Акакий.
– У Абанта было в три раза больше кораблей, они были крупные и хорошо оснащённые. Поэтому нам пришлось ждать подкрепления из Эгейского моря. Мы расположились у мыса Каранфилос, охраняя южный вход в Геллеспонт. Одновременно мы следили за утёсом, из-за которого могли появиться вражеские корабли.
И в это время местная кимба, рыбацкая лодка, привезла Криспа-цезаря. Он легко вспрыгнул на борт, а на палубе два матроса играли в плесингу. Царевич подошёл и спросил, что это за байда. Ты пиши-пиши, одноглазый, тут самое главное! А ему объяснили, что это такая игра, смысл её – забрать все фишки у противника. «Ну, так в чём дело?», спросил цезарь, сгрёб все фишки у матроса напротив и протянул их тому, что был рядом. «Нет, не так!», загалдели зрители. «Надо соблюдать правила!». «Зачем?!», искренне удивился Крисп. «Либо забрать, либо правила – что-нибудь одно!». И тогда я на мгновение взглянул на жизнь его глазами – и у меня покачнулся разум, как палуба во время шторма у Малых Стихад.
И знаешь, что я увидел, одноглазый?.. Трудно мне объяснить, так мало слов я знаю, и все они не про то, что хочу сказать… Жизнь наша страстная, мы больше играем и притворяемся, чем занимаемся жизнью. Может быть, когда мы говорим «надо!», оно нам и не очень надо… Или надо, но при каких-то условиях… Эх, чувствую, мимо пролетают мои слова… Вот, скажем, коллекционер, страстный собиратель. Захотел бы он, чтобы у него сразу оказались все вещи, о которых он мечтал? Может быть, сгоряча и захотел бы, но потом бы понял: нет у него коллекции, а есть склад, пресный и постный.
Говоря всё это, адмирал всматривался в лицо собеседника, в надежде обнаружить признаки понимания. Но Акакий бесстрастно конспектировал слова моряка.
– Или вот ты даёшь милостыню убогому. Почему? От добросердия, скажешь ты. А если нищий накупит на эти деньги дёгтя, чтобы облить тебя со смехом. Подашь ты ему следующий раз? И куда твоё добросердие делось? Наверно, оно было, кто спорит… Но не истинное, не чистое, немного отдающее дёгтем. Вижу, не понятно и путано я рассказываю… Я больше привык к командам, ясным и солёным, – грустно признался Синторий, а потом внезапно крикнул:
– Набить грота-брасы! Чтобы дрожали от трепета, как дева Мария под святым духом!
От адмиральского ора проснулся дремавший Евсевий. Синторий понял, что переборщил с доходчивостью объяснений и вернулся к прежнему режиму повествования.
– К чему я это всё рассказывал? Ага, вспомнил: я хотел сказать, что цезарь Крисп жил без азарта. Он делал всё, что ему надо, без красоты и артистичности. Жизнь для него – как случайная прохожая, с которой он сейчас разминётся и больше никогда не встретится. Зачем она ему? Понимаешь, в чём дело… Я опытный моряк, и Абант – мой противник – опытный моряк. И поэтому мы знаем, что это невозможно. Из опыта знаем, что так нельзя. А он этого не знает. И потому – делает!
Синторий отпил вина и задумчиво посмотрел в окно. Помолчал немного, а потом продолжил:
– Вот такой человек прибыл на мой флагманский корабль!.. Часть вражеского флота тогда находилась в Тесноте (τὸ Στενόν) пролива, между местом впадения реки Родиас и остатками персидского моста. Их либурны укрылись под обрывистым берегом бухты Мадитос, на Абидосском рейде. Они просто связались тросами, не рискнули стать на якорь, потому, как дисорма1 там, а ещё сильное течение, и приходится вытравливать много каната. Вот такая была обстановка перед днём битвы, когда всё понеслось нежданным поносом…
