Виктор Некрас
Не-доросли. Холодные перспективы
Глава 3. Дно
1
Рождественский бал так и не состоялся, петербуржскому свету было не до того – хоронили утонувших в наводнении, чинили порушенные водой дома, вставляли выбитые стёкла, навешивали двери и ворота, скалывали и выносили из подвалов зеленоватый лёд, разбирали выброшенные на берега корабли.
Но вскоре после рождества (во дворе корпуса жгли фальшфейры, гулко палили пушки в Крепости на Заячьем и на Кронверке, воспитанники, толпясь у окон, заворожённо смотрели на Большую Неву, где над коряво дыбящимся льдом взлетали и лопались фейерверки) по корпусу пронёсся слух, что на новый год бал всё-таки состоится. Старшие кадеты и гардемарины посмеивались над младшими: «Гляди, баклажка, как девчонку в руки впервой ухватишь, так не забудь, что танцевать собрался, а не щупать или ещё чего…». Младшие отмахивались и густо краснели, а у самих сердце замирало – многие из них, особенно провинциалы вроде Грегори или такие, как Влас, новодельные дворяне, на балах бывали редко, а то и вовсе никогда, и этот новогодний бал, первый в 1825 году, для них был первым вообще.
С самого утра субботы в большом танцевальном зале корпуса раздавался хрипловатый и звонки рёв труб – музыканты в строгой униформе, похожие на гвардейских офицеров, пробовали свои инструменты, взяв их в руки впервые после наводнения. В этом рёве и грохоте барабанов вразнобой, терялся мелодичный плач гобоев и тоскливый плач скрипок. Наконец, когда каждый проверил свой инструмент, музыканты разобрались и выстроились на возвышении вдоль стены (кадетам было прекрасно всё видно сквозь распахнутую дверь – они толпились в небольшом коридорчике-закутке), дирижёр взмахнул палочкой, и геликон выдул первую хрипловато-протяжную ноту.
– Симфония №8, Франц Шуберт, – заворожённо прошептал Глеб, блестя глазами. Грегори недовольно, как всегда, когда Глеб проявлял своё всезнайство, покосился на него, но смолчал.
– Это что, мы под это будем танцевать? – с лёгким страхом спросил Влас.
Трое друзей стояли у самой двери в зал, сумев пробиться в первый ряд – в затылок им дышали другие баклажки.
– А что ж, вполне возможно, – хладнокровно бросил Глеб. Для него этот бал не был первым, и шляхтич волновался гораздо меньше остальных кадет-первогодков.
Гости начали съезжаться в Корпус ближе к полудню.
Останавливались кареты, выпуская из холодных, обшитых кожей и бархатом недр укутанных в меха девочек и девушек, взрослых дам и дебелых матрон. Подкатывали фаэтоны и ландо, с подножек которых вальяжно спускались щёголи и франты в распахнутых шубах, цилиндрах и боливарах, брезгливо ворошили носками штиблет непритоптанный снег на брусчатке. С извозчичьих пролёток молодцевато спрыгивали офицеры флота, поправляли на головах бикорны и стряхивали с эполет считанные снежинки – день выдался малоснежный и морозный.
Корпус наполнился гудением и говором. В печках дружно гудело пламя, изразцы излучали тепло, над кровлями корпуса поднялись полупрозрачные дымные столбы.
Гардемарины прифранчивались. Стряхивали с мундиров и фуражек мельчайшие частички пыли, начищали суконкой до блеска пуговицы и кокарды (денщики гардемаринам были не положены, и все работы приходилось делать самим), наводили чёрный глянец на штиблеты.
Глядя на них, тянулись наводить глянец и кадеты – старшие и младшие.
Корф (Грегори вдруг понял, что не знает его имени – курляндца все называли по фамилии, что было и красиво, и удобно, а к сближению и фамильярности этот немец-перец-колбаса и не стремился) несколько мгновений придирчиво смотрел в зеркало потом пригладил резным костяным гребешком едва заметные усики. Какие там усики – пушок над верхней губой, расчесать нечего. Заметив, как усмехается Шепелёв, курляндец покосился на него – видно было, что Корфа так и подмывало отвесить наглому баклажке добрую кокосу, чтоб не скалил зубы над старшими. Помедлив несколько мгновений, курляндец всё-таки преодолел искушение и подмигнул Грегори:
– Кто-то когда-то мне говорил… и держал за верное… что если усы чаще расчёсывать и растирать, то они быстрее вырастут…
– Думаешь, правда? – Шепелёву смерть как хотелось расхмылить во весь рот.
– Да кто его знает, – пожал плечами Корф, вновь проводя гребешком по верхней губе. – Но хуже-то от этого не станет, даже если врут… а если правда, то поможет.
– И ты хочешь, чтобы усы быстрее выросли? – голос Грегори дрогнул от сдерживаемого смеха. Корф подозрительно покосился на него, прикидывая, не следует ли всё-таки отвесить первогодку затрещину.
Редкий это был случай, чтобы гардемарин так откровенничал с баклажкой, тем более, о собственном мальчишестве такого пошиба.
Впрочем, Грегори Корфу нравился, и гардемарин мог быть уверен, что Шепелёв не помчится по корпусу рассказывать на каждом шагу о глупом поведении курляндца.
– Наверное, да, – серьёзно ответил Корф, подумав. – Все мы хотим повзрослеть. Или хотя бы выглядеть взрослее. Чтобы стать значимее, чем есть.
Он вновь покосился на Грегори и внезапно сказал:
– Ну говори уже, вижу ведь, что съязвить хочешь…
Догадливый!
– Ты подбородок тоже потри, да посильнее, – сказал Грегори, постаравшись влить в голос как можно больше яда. Желательно бы бруцина, того, который орех святого Игнатия. – Борода вырастет, ещё взрослее станешь… глядишь, и в боцмана…
Он едва успел отскочить – настолько стремительным было движение гардемарина. Кулак Корфа свистнул у самого уха. Впрочем, бил курляндец не всерьёз, скорее для порядка, который требовал наказать наглеца. Одна беда – Корф локтем зацепил зеркало, оно слетело со столика на ближнюю кровать. Добро хоть не на пол – пришлось бы потом осколки собирать.
– Наглая скотина, – беззлобно сказал курляндец, провожая свирепым взглядом удирающего к двери Шепелёва и снова потянулся к кровати за зеркалом.
Оркестр гремел, сиял начищенными трубами, по танцевальному залу, кружась, носились пары. Подтянутый Овсов кружил какою-то молодую даму в жемчужном муслине, стремительный Корф, увлекая девушку в зеленоватой тафте, проносился мимо замерших в восторге баклажек, каждый из которых жадно провожал пару взглядом, не в силах оторвать его от лихого гардемарина и покатых открытых плеч девушки. Кто она была такая? Никто не знал. Да и какая разница – кадеты восхищались не столько внешностью девушки, сколько молодцеватостью своего любимца – Корф был самым уважаемым из гардемарин.
Шепелёв по-прежнему путался в танцевальных па и, покружив какую-то девчонку несколько кругов, с поклоном извинился. Сожалеть было особо не о чем – девочка двигалась не ловчее Грегори, но всё равно, похоже, обиделась – надула губы и больше в его сторону не смотрела, тем более, что к ней через какую-то минуту подбежал какой-то лопоухий баклажка и снова пригласил. Кавалеров на этом балу было раза в два больше, чем дам, и никто не остался обделённым.
Грегори в ответ на обиженный взгляд даже не оглянулся.
Всё понятно. Наверняка у этой барышни первый бал, как и у него же – обиделась. Ладно, что ж – дело житейское.
Мало того, что она ни разу не заметила, что он постоянно наступал её на ноги, так у него от этой собственной неловкости просто щёки и уши огнём горели. Да и откуда ей было знать, что ему вдруг ни с того, ни с сего вспомнился Новотроицк. И Маруська – она конечно, в отличие от этой барышни, танцевать такое не умела совсем, но… хоть убей – помнилась. Золотистая коса через плечо толщиной в его руку и синий взгляд вполоборота и – всё! И начали заплетаться ноги, а лёгкие шагреневые туфельки, шитые серебром, таки норовят оказаться под носками его штиблет. А голова – как в тумане.
Тут не хочешь, а извинишься и отступишься.
Грегори остановился у стенки, переводя дыхание, чуть мотнул головой. Глупо подумалось – была б на голове сейчас фуражка, покатилась бы по вощёному паркету.
Ни Власа, ни Невзоровича поблизости не было. Грегори поискал друзей взглядом, но не нашёл – должно быть, всё-таки танцевали где-то за спинами кружащихся пар. Ну да, ничего удивительного, танец у них и на занятиях всегда выходил лучше, чем у Шепелёва.
Оркестр доиграл мазурку и умолк. Капельмейстер неторопливо (музыканты переводили дух, пока он возился) перелистывал партитуру, отыскивая следующую мелодию. Пары рассыпались, перемешались, люди хлынули в стороны, растекаясь вдоль стен. Друзья рядом так и не возникли.
Да и пусть их, – подумал Грегори с усмешкой.
Зато совсем рядом с ним прошёл Овсов, провожая свою даму. Петух расфуфыренный, – с досадой подумал Шепелёв, против воли провожая даму Овсова взглядом. Невысокая, стройная, с распущенными по плечам белокурыми волосами и лентой, охватывающей голову на новомодный греческий манер, точёный обвод лица, тонкий нос с едва заметной горбинкой, светлая кожа с лёгким оливковым оттенком. На вид едва лет двадцать.
Овсов рядом с ней действительно смотрелся, словно бенгальский петух перед белой курочкой, только что не приплясывал и не обходил её то с одной стороны, то с другой.
Интересно, кто такова? – полуравнодушно подумал Грегори.
И почти тут же услышал разговор за спиной.
– Мдаа, – протянул первый голос, и Грегори, не оборачиваясь (и сразу понял, что оборачиваться, а значит, выказывать, что ты что-то услышал – не сто́ит), узнал Ширинского-Шихматова. Князь говорил негромко, видимо, рассчитывая, что воспитанники стоят слишком далеко от него, и никто из них не расслышит его слов. Расчёт был правильный – никто и не слышал в общем гомоне танцевального зала.
Никто, кроме Шепелёва – должно быть, Грегори стоял ближе, чем рассчитывал князь.
– И как мы докатились до такого? – в голосе Ширинского-Шихматова послышалась явственная, хотя и тщательно скрываемая горечь.
– О чём вы, Сергей Александрович? – удивлённо спросил другой голос, значительно моложе. Деливрон, – без труда узнал Грегори. Теперь оборачиваться, даже если бы и хотел, было поздно – оба офицера тут же подумают, что он нарочно подслушивает.
– Об этой особе, – брезгливо ответил князь. – Той, что танцевала сейчас с Овсовым…
– Но кто она? – по-прежнему удивлённо спросил Деливрон. – Отменно хороша…
– Генеральша фон Шпильце, – процедил Ширинский-Шихматов так, словно ему неприятно было говорить об этом. Может и было.
– Такая молодая – и уже генеральша? – удивился Деливрон ещё сильнее. – Ей двадцать-то лет есть?
– Вот то-то и оно, – вздохнул князь. – И заметьте, Карл Францевич, никто и никогда не видел самого генерала фон Шпильце. Никто и никогда. Зато её знает весь свет и полусвет…
– А как её зовут? – было похоже, что Деливрон заинтересовался.
– Амалия Потаповна.
– Comment, excusez-moi?11
– Именно так, как вы и расслышали, – по голосу князя можно было понять, что он всё-таки оттаял и улыбается. – Амалия Потаповна. Удивительное сочетание, не правда ли, Карл Францевич?
– Но я не понимаю…
– Моей неприязни? – понятливо подхватил Ширинский-Шихматов. – Она тёмная личность, и я вижу это так же ясно, как белый день. Тёмная во всех смыслах. Порочная. И злая… Мне, наверное, трудно сейчас было бы объяснить, я пока не нашёл достаточно правильных слов, чтобы описать свои ощущения… о, это конечно, только ощущения, никак не факты!..
В этот момент оркестр снова грянул и заглушил голоса офицеров. Грегори с облегчением и одновременно с досадой шевельнулся – теперь можно было и плечи размять.
А то и пригласить потанцевать кого-нибудь, дивясь странной предвзятости милейшего Сергея Александровича.
2
Ночью в город пришла пороша. Присыпала тонким слоем улицы и дома, осела на покатых питерских кровлях, рассыпалась под сапогами, копытами и полозьями.
Грегори неторопливо прошёл под аркой, кивком ответил на приветствие часового (часовые уже тоже знали их в лицо и помнили, что этих троих можно выпускать из корпуса без лишних вопросов – очередной повод для злости Овсова, на который друзья по молчаливому уговору, дружно махнули рукой) и вышел на набережную.
Влас с утра засел в библиотеке, пренебрёг даже возможным гулянием по городу – должно быть, отыскал что-то новое или редкое по навигации. Или ещё по чему – что-то с ним творилось странное в последнее время.
Невзорович с утра пропал в городе с каким-то своим знакомцем – то ли поляком, то ли таким же литвином, как и он сам. Грегори и Влас с этим молча согласились – оба понимали, что их другу из Литвы нужно видеть кого-то с родины. Будь у них самих такая же возможность… в конце концов, Влас и сам виделся с братом в декабре уже пару раз, пока того не перевели на всю зиму в Кронштадт. Что ж в этом зазорного?
Но грустновато всё равно было.
Грегори сразу же не понравился новый приятель литвина – при первой же встрече, когда Глеб представил его друзьям, поляк так посмотрел на них, оглядев с головы до ног, что у Шепелёва в глубине души словно кто-то оскалился и вздыбил шерсть – вот-вот зарычит. Тот смотрел так, словно он сам был каким-нибудь герцогом Кембриджским12 на собрании расшитых вражескими скальпами вождей Лиги ходеносауни13, только что нос не морщил. Слова цедил сдержанно, через губу и пару раз прикинулся непонимающим, хотя сам по-русски говорил отменно. Влас, должно быть, списал эти странности Глебова земляка на то, что тот был старше любого из них троих лет на пять, но Грегори в глубине души, чем-то более сильным и проницательным чем разум, понимал – нет, дело совсем не в этом.
Совсем не в этом.
В ноябре, после стычек с чугунными, после драки с уличниками, после приключений в наводнение Грегори уже стало казаться, что их дружба – навек, и не найдётся ничего, что могло бы им помешать. А вот на тебе – вроде бы ничего и не случилось, а почти что стали каждый сам по себе.
Хоть новых приключений ищи, право слово…
За размышлениями Грегори не заметил, как прошёл по мосту на Сенатскую и остановился около монумента. Опять вспомнилось наводнение, и он не смог сдержать усмешки, вспоминая, как растрёпанный человек на постаменте грозил кулаком городу Петра, сам при этом цепляясь другой рукой за вздыбленное копыто Петрова коня.
Великий государь взирал на своего главного детище (пожалуй, так, да!) полуравнодушно и вместе с тем пытливо. Так казалось кадету, хотя Грегори и не мог видеть выражения лица императора. Но он верил, что государь смотрит именно так – он верит, что город выберется из любой беды, из любой напасти, которая может обрушиться на него. И вместе с тем, словно проверяет – а какой ты, город? Таков ли, каким я тебя задумывал?
И гордится им.
Резкий окрик за спиной заставил кадета посторониться, и мимо пронеслось запряжённое орловцем (точь-в-точь – отцовский Бой, только окрас чуть темнее) лёгкое ландо – ореховые дверцы, полог цвета слоновой кости, широкие окна. В одном из них мелькнуло странно знакомое лицо, и Грегори невольно подался вслед за экипажем, тут же, впрочем, опомнившись – мало ли что почудилось, не хватало ещё броситься следом, как дураку.
Впрочем, экипаж остановился неподалёку от высокого забора, окружающего стройку Исаакия. Внушительного вида кучер в тёмно-сером армяке и малахае соскочил с облучка и торопливо распахнул дверцу – как раз с той стороны, где стоял Грегори.
Кадет опять невольно подался вперёд, стараясь разглядеть (для чего? – он не знал и сам!) седоков.
Судьба ему благоприятствовала.
Сначала из глубины ландо показалась длинная нога в изящном чёрном штиблете и обтягивающей белой штанине, на мгновение зависла в воздухе, словно нащупывая опору, потом твёрдо стала на подножку. Потом, вслед за ногой изнутри вынырнул… ну право слово – щёголь! Белые лосины, словно у гусарского офицера, небесно-голубой фрак и чёрный галстук, высокий серый боливар со щегольски изломленными полями, белые перчатки и ореховая трость с серебряным набалдашником, лорнет на тонкой цепочке, поверх фрака – широкий чёрный редингот нараспашку.
Ай, хорош!
Грегори даже невольно залюбовался.
Из глубины экипажа вынырнула тонкая женская рука в длинной голубовато-белой перчатке, кисея которой уходила под широкий меховой рукав, и франт согнулся в полупоклоне, ловя дамские пальцы и касаясь их губами.
На миг в распахнутой дверце показалось женское лицо в меховом капоре, и кадет даже притопнул ногой – он не ошибся! Это то самое лицо, которое он видел на вчерашнем балу, та самая молодая дама, с которой танцевал Овсов.
Генеральша фон Шпильце.
Амалия Потаповна.
Хороша, – невольно сказал он сам себе, и тут же смутился, даже покраснел. Тебе-то собственно, какое дело, баклажка?! Ты таких дам в руках держать будешь в лучшем случае через несколько лет.
Дверца ландо захлопнулась, кучер рывком вскочил на облучок, примостился на козлах, взмахнул кнутом, щёлкнул, и рысак, который всё это время нетерпеливо бил копытом по мёрзлой заснеженной брусчатке, взял с места ровной рысью, за которую эта порода коней и ценилась.
Франт постоял несколько мгновений, крутя в руке трость так, словно это была камышинка, задумчиво попинал носком щегольского штиблета промёрзшее до каменной консистенции конское яблоко, потом решительно тронулся в сторону Александровского бульвара.
– Бу! – сказал вдруг кто-то громко у Грегори за спиной, и кадет против воли шарахнулся, оборачиваясь. Не удержался – что-то попалось под ногу и повалился в снег. Сзади захохотали.
Грегори взбешённо вскочил, сжимая кулаки, но смех уже прекратился. Тот, кто хохотал, стоял перед ним, упирая кулаки в бока.
Яшка!
Яшка-с-трубкой.
Бульвардье был один, без своей верной ватаги за спиной, совсем как тогда, в Рождество, когда Грегори встретил его около парохода на Стрелке. Шляпа была сбита набок и заломлена, тёплый, хоть и рваный казакин нараспашку, на ногах – старые побитые матросские башмаки. И любимая трубка торчит из-за пояса.
Грегори шагнул к нему, сжав зубы, но уличник протянул руку навстречу, выставляя её ладонью вперёд:
– Не злись, кадет, – примирительно сказал он, обнажая в улыбке побитые табаком зубы, в которых обнаружился некомплект – не хватало двух. – Кто ж знал, что ты так испугаешься…
– Я не испугался, – процедил Грегори. – Просто ты неожиданно это сделал.
– Ладно, ладно, – пробормотал Яшка, тоже делая шаг вперёд. Грегори протянул ему руку, оборванец несколько мгновений смотрел на неё удивлённо, словно не понимая, что ему делать с рукой барчука, потом чуть неуверенно пожал её. – Только ты смотри, когда-нибудь вот так что-нибудь над ухом бабахнет… пушка, скажем…
Кадет снова сжал кулаки и почувствовал, как у него раздуваются ноздри от бешенства. Но драться из-за такой мелочи было глупо, и Грегори усилием воли обуздал злость.
– Ничего, обойдётся, – бросил он, переводя дыхание. Яшка одобрительно кивнул и вдруг спросил:
– А ты чего это один, баклажка… так, кажется, вас в корпусе называют? Где твои друзья-то?
– А… – кадет неопределённо повёл рукой, словно собираясь то ли куда-то показать, то ли отмахнуться, но этого жеста вполне хватило – уличник больше не спрашивал. – А твои где?
– На деле, – скупо ответил Яшка, и Грегори прищурился.
– Так тебе ж с ними надо быть, раз они на деле, а ты – атаман, нет?
– Соображаешь, – одобрительно сказал бульвардье, чуть толкая Грегори в плечо, и тут же оглядываясь – не видит ли кто его фамильярности – городовой, к примеру, или офицер какой, а то кто-нибудь из корпусного Гришкиного начальства. Но на площади было почти пусто, только давешний франт торопливо удалялся – широкие полы редингота мели снег на брусчатке и покачивался туда-сюда боливар.
Яшкин взгляд так и прикипел к нему, словно не в силах оторваться.
– О! – только и сказал он, глядя франту вслед.
– Чего – о?! – недовольно спросил Грегори, не видя, куда смотрит Яшка. – Чего не со своими, говорю?
– Тебе-то на что знать? – грубовато ответил уличник отсутствующим тоном, всё ещё глядя франту вслед. – Ты ж не полицейский.
– Интересно, – не стал обижаться кадет.
– У меня сейчас своё дело… – всё так же отсутствующе сказал уличник. – Поговорить надо с человеком одним…
– С каким? – не отставал кадет. Бульвардье оторвался-таки от франта взглядом на несколько мгновений, замолчал, разглядывая кадета, словно раздумывая, стоит ли ему доверять, потом сказал, снова переводя взгляд на исчезающую между липами Александровского бульвара фигуру:
– А вот пошли со мной – увидишь!
3
Звонили колокола.
Перезвон растекался над Невой, над Дворцовой площадью, валом, словно вода в недавнее наводнение, тёк по линиям Васильевского острова и перспективам Адмиралтейской стороны.
В Летнем саду от колокольного звона с деревьев и кустов опадали снежные хлопья, плавно кружась, опускались на расчищенные дорожки и укутанные в плотные рогожные покрывала статуи.
Щеголь сидел на скамейке в широкой аллее Летнего сада, закутавшись в редингот и подстелив его под себя. Ага ж, – небось холодно сидеть в лосинах-то на промёрзших досках, – злорадно невесть с чего (не нравился ему франт, ох не нравился!) подумал Грегори. Франт ковырял носком штиблета небольшой комок снега (кадет мгновенно вспомнил конское яблоко, которое щёголь пинал тем же штиблетом), тыкал в него острым концом трости, любовался на громадину Михайловского замка за чугунной литой оградой – изо всех сил изображал пустое времяпровождение, прикидывался, что ему нечего делать. Глядя со стороны, можно было и поверить в это.
На первый взгляд.
А вот на второй… на второй было понятно, что это всё обман. И по сторонам он поглядывал то и дело, словно ждал кого, и в комок тростью тыкал так, что слепой бы угадал – франта грызёт нетерпение. Не просто грызёт, а пожирает прямо.
Мальчишки остановились в десятке сажен от него, и Грегори непонимающе спросил у Яшки:
– Ну и чего ты меня сюда приволок? А то не видал я этого денди?
– А… – атаман странно посмотрел на кадета, но всё-таки договорил. – А ты его видел где-то?
– Да вот только что, – Грегори пожал плечами. – Он у меня на глазах около монумента из ландо вылез, прямо перед тем, как ты меня… – он помедлил, но всё-таки выговорил это слово – перед тем как ты меня напугал.
– Ага, всё-таки напугал, – мстительно и самодовольно бросил ему Яшка, и кадет спорить не стал. Напугал, так напугал, пусть его, тем более, ты, кадет Шепелёв, сам это слово и произнёс. Хотя какой мальчишка в пятнадцать лет признается, что он чего-то испугался?
– Так чего мы тут делаем-то? – вновь спросил Грегори, но Яшка только плечом шевельнул:
– Сейчас увидишь. Главное, помалкивай и не высовывайся. И не удивляйся ничему.
Странные слова Яшки озадачили кадета, но Грегори, подумав, не стал ни возражать, ни переспрашивать. Пусть так. Потом успеем выспросить. Ответит атаман, куда он денется.
Щёголь, между тем, поднял голову, сумрачно и нетерпеливо глянул в их сторону из-под широкого поля боливара, и почти тут же оживился.
– Ага, – процедил он, чуть отставляя в сторону трость. – А вот и Яша…
– Здравствуй, Париж, – сказал бульвардье, зябко передёрнувшись, словно от одного только взгляда щёголя его пробрал озноб. Париж в ответ только закинул ногу на ногу, воткнул в зубы тонкую сигариллу, ловко чиркнул колесцовым запалом и поднёс к концу сигариллы тлеющий на фитиле огонёк. Пыхнул несколько раз, раскуривая (ноздри Грегори щекотнул горьковатый аромат гаванского табака), глянул, чуть склонив голову.
– Я жду, – холодно процедил он Яшке, ничуть не обращая внимания на кадета, словно его тут и не было. Ишь, мазнул по мне взглядом, как по стенке кирпичной, – зло подумал Грегори, начиная закипать.
– Ч-чего? – уличник опять вздрогнул, словно не понимая, о чём идёт речь, хотя кадет готов был поклясться – притворяется Яшка, как бог свят притворяется. Должно быть, Париж, пристально и испытующе посмотрев несколько мгновений на уличника (голова атамана в это время опускалась всё ниже и ниже, он только изредка зыркал на франта искоса, и во взгляде его – Грегори ясно это видел! – вспыхивали попеременно восхищение и неприязнь!), пришёл к такому же выводу. Вздохнул (полупрозрачное дымное облачко окутало его голову и почти тут же рассеялось), перевёл взгляд на ближнюю статую, плотно укутанную в рогожу и оттого похожую на Кострому14, которую вот-вот запалят. Но это была не Кострома, и на дворе стояла не семик, и уж тем более не петровки. И Париж, не отрывая от неё взгляда, отсутствующим голосом сказал:
– Я не люблю повторять. И не люблю пояснять очевидное, – и после почти незаметной паузы пояснил. – Потому что не люблю, когда меня держат за дурака.
Он шевельнулся, едва заметно, но в его движении было столько угрозы, что Грегори даже чуть попятился. Будь он собакой, у него бы шерсть на загривке встала дыбом. А вот Яшка… этот даже не шевельнулся, продолжая искоса смотреть на франта. Грегори тоже смотрел, не отрываясь, – он ждал, что вот сейчас у Парижа в руках появится нож или он повернёт набалдашник трости и выдернет изнутри длинный тонкий стилет – доводилось ему слышать про такое от чугунных во время вечерних посиделок в спальне.
Да кто ж он такой, в конце-то концов?! – молча завопил Глеб непонятно кому.
Никто не ответил.
– Ну? – холода в голосе франта прибавилось.
– Ладно, – сдался, наконец, Яшка, шагнул к Парижу, шевельнул рукой, словно вынимая что-то из-за кушака.
Трубку?
Нет, трубка осталась на месте!
Перстень!
Блеснуло на грязной ладони бульвардье белое золото, искристо сломался свет на гранях камня, и Грегори тут же вспомнил, как осенью уличники разрезали стекло, чтобы залезть в спальню корпуса. Так вот оно что.
– Ага, – сказал Париж с удовлетворением. – Я так и знал, что ты врёшь.
– Ну чего сразу «врёшь»-то? – немедленно затянул Яшка, переминаясь с ноги на ногу и юля глазами. Врёт, – мгновенно понял Грегори. Впрочем, атаман и не старался притворяться, так, видимо, для порядка ныл.
Положено так.
– Давай сюда, – непререкаемым тоном сказал Париж, и Яшка послушно шагнул к нему, протягивая перстень. Дальнейшего Грегори не только понять не успел, но и увидеть. Франт коротким неуловимым движением сцапал атамана за ухо, крутанул – и Яшка взвыл, падая на колени. Кадет сделал было движение, собираясь броситься на помощь (оно, конечно, Яшка ему – никто, но всё же!), но остановился, поражённый тем, что ни в лице, ни в глазах Парижа не было ни злости, ни удовольствия, ни злорадства даже – только холодная скука, словно он выполнял наскучившую обязанность. Да и Яшка, хоть и орал по-настоящему, а было в его голосе что-то нестерпимо фальшивое, словно напоказ это делал.
– А дружок-то у тебя неплох, – одобрительно покосился франт на Грегори. – Где и сыскал такого, в кадетской-то форме…
– Он не дружок мне, – всхлипнул Яшка, перестав орать – должно быть, Париж ослабил-таки хватку. – Так, знакомый…
– Перстень давай, – вновь обратил на него внимание франт. Взял перстень из руки атамана, глянул сквозь камень на свет, не отпуская уха атамана, удовлетворённо кивнул и разжал пальцы, выпуская ухо.
Яшка не спешил вставать на ноги, он скулил, теперь уже непритворно и не напоказ, осторожно трогая стремительно опухающее ухо – похоже, пальцы франта оказались просто-таки железными.
– Вот то-то же, – удовлетворённо сказал Париж, пряча перстень в карман. – А то ишь, выдумал – потеряли они его…
– Да правда же потеряли, – плачущим голосом сказал атаман, продолжая осторожно прикасаться к уху. Коснулся неосторожно и негромко взвыл. Умолк, всхлипнул, утёр нос ободранным кулаком и начал вставать на ноги. – Лёшка куда-то сунул, чтоб не потерять, а потом забыл в наводнение-то. Вот вчера только нашли.
– Значит, надо было раньше найти, – беспощадно сказал Париж. В его глазах мелькнуло что-то неуловимое, и Грегори понял, что франт едва удерживается, чтобы не наподдать поднимающемуся атаману под зад или в живот пинка, чтобы тот летел до самой Лебяжьей канавки. – Скажи спасибо, что башку не оторвал.
– Спасибо, – пробурчал Яшка и выпрямился. Опухшее ухо налилось кровью и горело тёмно-малиновым цветом.
– В расчёте тогда, – франт уже повернулся лицом воротам сада, собираясь, видимо, уходить, но атаман окликнул его:
– Париж, погоди!
– Ну чего ещё? – недовольно оглянулся франт.
– Попросить хочу, – сказал Яшка таким смиренным тоном, что Грегори поразился в перемене поведения атамана. После такого – он хочет ещё о чём-то просить? Да он бы, Грегори, за такое…
Что бы он сделал, кадет не успел придумать – Париж расхохотался.
– Экий ты наглец, приятель, – сказал он с неприязнью и одновременно с одобрением. – Чего тебе ещё надо?
– Словечко за меня замолви перед Крапивой, – атаман шагнул ближе.
– Что за словечко ещё? – Париж чуть приподнял бровь, подтолкнул набалдашником трости кверху поле боливара, словно шляпа мешала ему видеть мальчишек. Покосился на молчаливого насупленного Грегори, но кадет не шевельнулся – ему нравилось, что Париж не может его понять. Я не понимаю кто ты, – словно молча говорил ему Грегори, – и ты меня хрен поймёшь.
Впрочем, он уже понимал, что франт этот никакой не аристократ и не денди – какой аристократ или денди потерпит, чтобы уличный оборванец (бульвардье, ага!) обращался к нему на «ты» да ещё и называл его каким-то странным прозвищем.
«Не денди», между тем, снова смотрел на Яшку, потеряв, видимо, всякий интерес к кадету.
– Ну так что тебе за рекомендация понадобилась?
– Нас выживают с канала, – торопливо затараторил атаман. – После наводнения нас стало меньше, лиговские напирают, вот-вот и совсем выгонят.
– А мне что за печаль? – говорил, впрочем, «не денди» вполне грамотно и красиво, пожалуй, даже грамотнее, чем дворянин Шепелёв. – Пусть выгоняют. Свято место не бывает пусто, сам знаешь.
– Я слышал, наводнение не только у нас беды наделало, – осторожно сказал Яшка. – Уличников в центре стало меньше…
– Место сменить хочешь? – понимающе усмехнулся Париж. – Место в центре дорого стоит…
– Мы отработаем, – всё так же торопливо сказал бульвардье. – Отработаем, за этим дело не станет.
– Моя помощь тоже не задаром, – продолжал гнуть своё франт.
– И тебе отработаем, – мгновенно согласился Яшка. – Я уже говорил со своими, они согласны с тобой работать.
Париж показал в усмешке зубы – словно волк оскалился. Так вот с чего вы всё-таки решили вернуть мне перстень, – словно говорил он. Яшка понял и только потерянно вздохнул, признавая свою вину.
– Наметку прямо сейчас дашь? – цепко спросил Париж.
Атаман несколько мгновений помялся, покосился на Грегори – казалось, он сомневается и уже жалеет, что позвал кадета с собой. Наконец, Яшка шагнул к франту и что-то сказал ему вполголоса. Всего несколько слов, но этого хватило, чтобы Париж удивлённо поднял брови.
– Ну что ж, – протянул он, подумав несколько мгновений. – Это стоящая маза… а ну-ка, подержи, я маляву строкану.
Грегори оторопело моргнул. Париж словно маску сбросил, разом перейдя с изысканной салонной речи сразу на уличный выговор, и это было так неожиданно и даже страшно, словно колдун (человек, хоть и злой!) через нож в пеньке перевернулся и предстал в волчьем обличье.
