Виктор Михайлов
Повесть о чекисте
– Вот ваша справка! – сказала она, передав ему документ. – Подписал доктор Буслер, человек он порядочный и держится с достоинством.
– А что, если, подписав справку, он позвонил в сигуранцу?
– У Буслера была Ася, моя сокурсница, с глазу на глаз, прямо сказала: «Стоящий парень, нужно помочь». Нет, доктор Буслер на подлость не способен. Пойдемте, Николай Артурович, в дом. Есть еще одна хорошая новость. – Она открыла своим ключом дверь, и они вошли в квартиру. – Я была на Дерибасовской у стариков. По представлению Нолда оберштурмфюрер Гербих подписал ваш аусвайс. Теперь дело за пропиской. Завтра вам надо пойти с отцом в полицию, поставить штамп и прописаться.
– За добрую весть спасибо! – Николай плотно закрыл окно и неожиданно спросил: – Скажи, Юля, все это время со дня оккупации Одессы что делала ты?
– Не понимаю вашего вопроса…
– Мне знакома твоя нетерпимость ко всякой несправедливости, и я хочу знать, до какой силы протеста поднялся твой голос?
– По какому праву об этом спрашиваете вы?
– Чтобы довериться тебе, я должен знать…
– Вы сказали «довериться»?
– Да, речь идет о доверии.
– Хорошо. В дни обороны я работала, как все, на земляных работах. Когда наши войска оставляли город, я хотела эвакуироваться, но тяжело заболел отец… Пришли оккупанты. Мать совсем опустила руки, и все заботы по дому легли на мои плечи. 22 октября, когда взлетела на воздух комендатура на Маразлиевской, начались репрессии, массовый террор. Помните на Арнаутской, 17, примусную мастерскую Миши Шраймана? Я была дружна с сестрой его жены, Фримой. Наступило тяжелое время, и мы все предупреждали Мишу об опасности, но он и слушать не хотел. «Э, что там, – говорил он, – я, Миша Шрайман, кустарничал при Советах и буду кустарничать при румынах! Миша Шрайман не делает политику! Миша Шрайман – король одесских примусов и керосинок!..» Когда все это началось, Миша Шрайман исчез… Жена и Фрима очень волновались… Мы пошли искать короля одесских керосинок… И нашли… Его повесили в Александровском сквере на старом платане… Их было много на деревьях сквера, сотни… – Юля зябко потерла руки, ей стало не по себе от воспоминаний. – Шрайманы боялись оставаться дома и перешли ко мне. Жили в этой комнате. Моя семья увеличилась вдвое… Прошла неделя или две… Не помню… Но однажды ночью ко мне пришла Тася Бакман с маленьким ребенком. Потянулись дни, недели, месяцы, полные страха и тревоги… Вы не думайте, что все это было так просто! Вот!.. Я покажу вам… – Юля достала из-за висящей на стене картины сложенную пожелтевшую от времени «Одесскую газету» и развернула перед Николаем. – Вот, читайте, здесь, подчеркнутое карандашом!..
«ПРИКАЗ
командующего оккупационными войсками
г. Одессы.
…
Ст. 2. Все жители Одессы обязаны сообщать в полицию о каждом скрывающемся еврее.
Укрывающие, а также лица, которым было известно местопребывание евреев, но они не сообщили об этом, – КАРАЮТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ».
Николай прочел и молча сложил газету.
– Как-то девочка Таси Бакман заболела. Услышав детский плач, Пирог донес в полицию. Они пришли, когда дома не было Шрайманов, схватили Тасю Бакман и ее ребенка, их убили по дороге в полицию… А господин Пирог сделался коммерсантом, деньги, полученные за услуги полиции, он пустил в оборот, открыл комиссионный магазин… За Тасей Бакман пришла очередь Шрайманов, они погибли все, и Мишина дочка, Рая, такая красивая… Она хотела стать киноактрисой… В начале февраля умер отец…
Николай встал и прошелся по комнате. Он знал Мишу Шраймана, веселого, предприимчивого одессита.
– У меня к тебе есть один вопрос… – сказал он.
– Да?
– Ты знаешь Артура Берндта?
– Берндт… Берндт… – Вопрос был неожиданным.
– Помнишь, на «Украине» ты отправилась к нам в Туапсе, – напомнил он. – Тебе было плохо, и Артур Берндт, радист, уступил тебе свою каюту.
– Как же, помню. С его сестрами дружила ваша Аня, их звали Эльза и Эрна…
– Я с Артуром учился в Институте инженеров водного транспорта, он был на факультете связи.
– Берндт по-прежнему живет на Малороссийской, рядом с родными Ани.
– Артур работает?
– Нет. Он не желает работать на оккупантов.
– Узнаю старую гвардию! Что он делает?
– На Большой Фонтанской дороге, против тюрьмы, открыл магазин. Отец Артура, колбасник, поставляет ему копчености. Торговля идет бойко. Вы, наверное, не знаете, Берндт женился.
– Вот как? Кто же она?
– Елена Холм. Вдова. Ее муж, врач, был арестован в тридцать седьмом году… Интересная женщина. Артур влюблен в нее по уши.
– Скажи, Юля, могли бы мы сегодня же навестить родных Ани? Ну и, конечно, если удастся, повидать Берндта.
– Признайтесь, Николай Артурович, вы сегодня обедали?
– Признаюсь, не обедал…
– Как вы относитесь к манной каше?
– Весьма положительно, еще с детства. Особенно с клубничным вареньем…
– Сейчас я сварю, правда на воде и… Обойдетесь без варенья, ну а после…
Но и после на Малороссийскую они не пошли: подумали и решили отложить визит к родным Ани до получения документов.
Вопрос с пропиской был решен на следующий день: Артур Готлибович вписал сына в «авторизацию» – список жильцов квартиры, а в полиции сказал, что его семья обменяла паспорта на аусвайсы, и попросил поставить штамп. Не сверив представленную «авторизацию» с копией, хранящейся в полиции, чиновник поставил штамп прописки.
С легальным положением пришло чувство уверенности, и Николай отправился на Мечникова, два, в Управление «Стройнадзора».
Чтобы внушить большее уважение к своей персоне, Вагнер продержал его в приемной около часу, но в кабинете поднялся Николаю навстречу, был очень любезен, тут же написал отличную характеристику и рекомендацию на имя директора завода инженера Купфера.
– Купфер – румынский немец, – предупредил его Вагнер, – но ярый румынофил. Отлично владеет русским. Если у вас возникнут какие-либо трудности, обращайтесь прямо ко мне.
Но трудностей не возникло. Шеф завода, как его здесь называли, инженер Купфер дал приказ о зачислении Николая Гефта старшим инженером по механической части.
Уже наследующий день надо было приступить к работе, поэтому нельзя было откладывать встречу с родными жены и Артуром Берндтом.
На Малороссийской его и Юлию приняли сердечно, Николай не открыл им своей миссии, но и не рассказал официальной версии своего появления в Одессе, держался он просто, непринужденно. Разумеется, родителей интересовала жизнь дочери и внуков, но Николай не мог полностью удовлетворить их любопытство: он расстался с женой и детьми полтора года назад, а письма от Ани были скупыми и краткими. На вопрос, что он думает делать в Одессе, ответил, что завтра начинает работать на судоремонтном заводе. Отец поджал губы и, не скрывая своего неудовольствия, сказал:
– А вот Берндт отказался работать на немцев…
Николай это замечание пропустил мимо ушей и обратился к свояченице:
– Кстати, Зина, у меня к тебе просьба: зайди к Артуру и спроси, могу ли я его повидать.
Зина вышла из комнаты.
Общий разговор как-то заглох, поэтому все оживились, когда вошла Зина и сказала, что Берндт дома один и, конечно, ждет его.
С Артуром они не виделись пять лет. Он мало изменился. Такой же быстрый в движениях, немного угловатый, вот только глубокой складки на переносье раньше не было.
Артур вышел.
Николай осмотрелся: в комнате чувствовалась заботливая женская рука. На стене среди фотографий теплохода «Украина» висел портрет женщины.
Артур вернулся с бутылкой холодного вина и фруктами.
– Жена? – спросил его Николай, разглядывая женский портрет.
– Да, Лена…
– Красивая женщина. Ты счастлив?
Словно не слыша вопроса, Артур разлил по бокалам вино. Они чокнулись.
– Поздравляю! – сказал Николай.
– Счастлив я? – потягивая маленькими глотками вино, повторил Артур. – Даже не знаю, что тебе ответить… Тревожно мне… Не сплю по ночам, прислушиваюсь…
– Ты чего-то боишься?
– Не за себя, за нее боюсь, за Лену. Открыл я маленькую лавочку на Большой Фонтанской, напротив тюрьмы. Лена завела интрижку с тюремным начальством, спаивает надзирателей, угощает вином конвойных, и все это ради того, чтобы «толкнуть», как она говорит, передачи заключенным, письма…
– Смелая женщина! А ты, что же, против?
– Я против безрассудного риска, против бравады, с которой она все это делает. Начиталась чувствительных романов и вот… При случае еще хвастает, смотрите, мол, какая я бесстрашная! Понимаешь, у нее это азарт, игра в конспирацию. Я удерживаю ее, а она меня иначе, как немецким прихвостнем, не называет…
– Так, а что же ты, «немецкий прихвостень», на немцев не работаешь?
– Ну, этого они не дождутся! Конечно, мы с тобой, Николай, немцы, но не гитлеровцы же. Нет, не будет этого…
– Стало быть, сопротивление?
– Да, сопротивление.
– Пассивное… – усмехнулся Николай.
– Да, пассивное, – по инерции согласился Артур, но тут же спохватился: – Постой, ты это к чему?
– К тому, что от такого сопротивления врагу ни жарко, ни холодно.
– По-твоему, чтобы жарко, надо так, как Лена?
– Нет, я этого не говорю. Но, изображая на лице мировую скорбь, сидеть в лавочке и продавать оккупантам колбасу… Ты меня извини, но для этого большой ненависти не требуется.
– Что же делать?
– Сопротивляться! Сопротивляться активно!
– Ты считаешь, что я могу?
– Еще как!
– Например?
– Ты можешь собрать радиоприемник, чтобы можно было принимать сводки Совинформбюро?
– Конечно, могу…
– Сколько тебе на это нужно времени?
– Дней десять, двенадцать.
– Детали у тебя есть?
– Надо порыться в барахле. В крайнем случае можно купить на базаре, и не только переменные конденсаторы, там по дешевке идут станковые пулеметы, ручные гранаты… Недавно у румынского солдата за три марки я купил партизанскую листовку!
– Где она? – заинтересовался Николай.
– Сейчас принесу. – Артур вышел из комнаты и тут же вернулся с листком из детской тетради в клеточку.
Печатными буквами, кое-где расплывшимися, химическим карандашом на листке было написано:
«ТОВАРИЩИ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКИ!
На ваших глазах гитлеровские бандиты вывозят в Германию награбленное добро из нашей Отчизны.
Кровопийцы высасывают все соки из нашего города.
А из Германии возвращаются вагоны с пушками, пулеметами, бомбами, несущими смерть нашему народу.
Саботируйте немецкие приказы, срывайте перевозки, уничтожайте паровозы, вагоны, пускайте составы под откос!
Не мазутом, а песком засыпайте буксы! Поджигайте эшелоны, цистерны с бензином!
Смерть фашистам!
Да здравствует свободная Советская Украина!
Подпольный райком КП(б)У
Одесского Пригородного района».
– Очень сильно и убедительно! – в раздумье сказал Николай. – Мужественные люди, как видишь, они не сложили оружия! Можно взять эту листовку?
– Да, конечно, если она тебе нужна. Так ты, Николай, серьезно?..
– Насчет радиоприемника? Совершенно серьезно. Через две недели я к тебе зайду. Надо только, чтобы Лена об этом ничего не знала. Детали на базаре сам не покупай. Поручи кому-нибудь, кто бы не вызвал подозрений, – подростку, любителю…
– Хорошо, я буду осторожен. Но скажи, Николай, ты в подполье? В самой гуще борьбы? Да?
– Я твой старый товарищ, Николай Гефт. Мы с тобой дружили еще в институте, разве этого мало?
– Так, но…
– Ты мне не доверяешь? У тебя есть сомнения? – перебил его Николай.
– Нет, ты меня не так понял… Я тебе доверяю, но…
– Ты можешь отказаться, я тебя ничем не связываю. Подумай и через Зину Семашко сообщи мне, как-нибудь условно, скажем «Окорок достать не могу». Я буду знать, что Артур Берндт снова перешел на пассивную форму сопротивления. – Николай налил в бокалы вино. – За удачу, Артур!
– За удачу!
Николай вызвал через открытое окно Юлю, и они направились на Большую Арнаутскую. У него было отличное настроение, он даже пробовал шутить, но безответно. Молча они миновали ограду старого кладбища и вышли на Преображенскую. Здесь их остановил патруль, проверил документы и один из жандармов попросил закурить. Николай достал пачку румынских сигарет.
«Странно, – подумала Юля. – Он же не курит!»
Возле Успенского собора, когда они повернули на Большую Арнаутскую, в свете фар идущей навстречу машины она увидела на его лице улыбку, и долго сдерживаемое раздражение прорвалось, она резко спросила:
– Вы что, не обратили внимания на замечание Семашко?
– У меня, Юля, хороший слух. Ты можешь говорить тише, – по-прежнему улыбаясь, сказал Николай.
– Мне, например, не безразлично, что родители Ани считают вас подлецом! – вскипела Юля.
– Это заблуждение, оно скоро пройдет.
– Вы же не курите, откуда у вас сигареты?!
– Я готов носить при себе даже флягу с вином, если это обеспечит мне расположение жандармского патруля…
– А вы понимаете, что это противно?
– Понимаю. Тебя, очевидно, привело бы в еще большее негодование, если бы ты узнала, что я собираюсь сделать… Думается, пришло время нам поговорить серьезно.
– Вряд ли сейчас подходящее время и место для серьезного разговора…
Они остановились возле разрушенного дома. На стене, оклеенной веселыми обоями, ветер шевелил отрывной календарь.
Николай полез по груде битого кирпича, добрался до полуразрушенной стены, сорвал листок календаря и вернулся к поджидавшей его Покалюхиной.
– В этом доме жизнь остановилась, – он чиркнул спичкой, – пятого октября сорок первого года. А пятнадцатого наши войска оставили город… Придет время, и люди по крупинке будут собирать приметы этого времени, и календарный листок… На, Юля, сохрани его. Ты меня прости, девочка, что я не сказал тебе раньше. Я всегда в тебя верил. И пришел я к тебе первой – не к отцу, не к родным Ани, к тебе. Но дело, которое мне поручено, не терпит слепого доверия. Я должен был проверить тебя, узнать, с кем ты. Если ненависть твоя горяча, а ум холоден и сил у тебя хватит для борьбы, мне нужен такой, как ты, человек. Не торопись с ответом, подумай.
Некоторое время Юля стояла молча, нервно комкая листок календаря… Потом она, протянув руку, сказала:
– Я обещаю вам…
Николай пожал протянутую руку, и они пошли быстрее – приближался комендантский час.
Сражение начинается
Ровно в семь часов утра Николай был в Управлении «Стройнадзора». Каждый рабочий день начинался с оперативного совещания в кабинете морского строительного советника Загнера. На «говорильне», как мысленно окрестил эти совещания Николай, завод принимал заказы на ремонт судов от Морской транспортной службы – «Зеетранспортштелле».
В этот день присутствовали: майор Загнер – человек с красным бугристым лицом, в очках с золотой оправой, в форме СС; его заместитель Вагнер – самодовольный, одетый в безукоризненный серый костюм, с крестом на груди; шеф завода Купфер; главный инженер Петелин; главный механик Сакотта и Николай Гефт.
В начале совещания майор Загнер передал заказ на ремонт одного бота марки «РО» 16-й гафеншуцфлотилии, двух ботов серии «Д» 30-й деляйтфлотилии, одного катера 9-й флотилии Очакова и двух судов 4-й флотилии фишкутеров из Ак-Мечети. Майор уточнил сроки ремонта судов, подписал требование на материалы и, остановив невидящий взгляд на Купфере, сдерживая раздражение, по-немецки сказал:
– Объясните, шеф: почему в ковше завода четыре недели стоит сторожевой корабль «ПС-3», принадлежащий германскому военному флоту? Работы по установке двигателя должны были быть закончены к первому июня! Вчера меня вызывал по этому вопросу начальник оберверфштаба адмирал Цииб. Я не желаю краснеть перед командованием из-за вашей нераспорядительности!
Николай написал записку и передал ее через стол Вагнеру.
Купфер поднялся с кресла и, глядя в окно на бегущие облака, по-румынски начал что-то неторопливо говорить…
– Прикажете, господин шеф, пригласить переводчика?! – перебил его Загнер. – Потрудитесь говорить по-немецки!
Проглотив обиду, Купфер перешел на немецкий. Корректно, так же тихо, не повышая голоса, он долго объяснял причину задержки монтажных работ. По Купферу, выходило так, что на заводе нет специалистов по двигателям этого типа, что машина получена некомплектной, в связи с чем целый ряд деталей приходится изготовлять на месте…
Во время длинного монолога Вагнер подошел к баурату с запиской Гефта и, наклонившись, что-то тихо ему сказал.
Баурат согласно кивнул головой, оставил записку у себя и перебил Купфера:
– Все ясно, господин шеф. Ответственным по установке двигателя на «ПС-3» назначите инженера Гефта! Даю вам три дня срока. Двадцать пятого июня я сам приеду на ходовые испытания!
Николай заметил ироническую улыбку инженера Петелина, за этой улыбкой скрывалось: «Посмотрим, инженер Гефт, как с этой задачей справишься ты. Смотри, не сломай себе шею!»
Мысленно Николай принял вызов Петелина, он знал, что с главным инженером предстоит еще не одна схватка впереди. Этот, с позволения сказать, русский инженер только при оккупантах защитил диплом. С прилежанием, достойным лучшего применения, он в совершенстве изучил румынский язык. В качестве главного инженера, Петелин старался больше, чем Купфер, пустить завод на полную мощность. Он издевался над рабочими, подвергал их незаслуженным наказаниям и штрафам. Все это Гефт узнал за то краткое время, что был на заводе.
Из Управления «Стройнадзора» Гефт выехал на машине с Купфером, Сакоттой и Петелиным.
В машине Купфер по-русски, примиряюще, сказал:
– Я очень сожалею, господин Гефт, что вам не дали времени осмотреться, но… – он развел руками. – Говорят, с корабля на бал, а у вас с бала на корабль…
– Если то, что сейчас произошло, можно назвать балом! – вставил Петелин.
В здании дирекции Гефту отвели кабинет на втором этаже с окнами на механический цех, электростанцию и эллинг. Где-то там, за всеми этими сооружениями, было море, перечеркнутое линиями причалов.
Николай снял трубку телефона и попросил механический цех. Услышав визг и грохот работающих станков, он потребовал:
– Шефа механического цеха!
– Кто говорит? – по-немецки спросил кокетливый женский голос.
– Старший инженер по механической части Гефт! – ответил он также по-немецки.
– Одну минуту! Я сейчас разыщу шефа. Иван Александрович где-то на территории. Что передать?
– Прошу его зайти ко мне!
Николай положил трубку и в ожидании подошел к окну.
Он знал Ивана Александровича Рябошапченко еще бригадиром, познакомился с ним на практике. В сороковом году они случайно вместе отдыхали в гагринском санатории водников. Рябошапченко пробился в люди, как сам говорил, из учеников слесарного дела, кажется кончил годичную школу в Кронштадте, плавал на линейном корабле машинистом-турбинистом, у него ясная голова и золотые руки. С кем сейчас Иван Рябошапченко? Сделал при оккупантах карьеру, из бригадиров – в начальники цеха?! Неужели служит румынам на полусогнутых, как Петелин?
Его размышления прервала девушка, стриженая блондинка со смазливым личиком. Пестрое узкое платье подчеркивало ее пышные формы. Явно кокетничая, она сказала:
– Шеф на эллинге, он сейчас придет, Я секретарь. Немцы меня зовут Лизхен!
«Секретарь начальника механического цеха… Странно, зачем подобная должность? Разве что для немецкой информации!» – подумал Николай, но вслух сказал:
– Отлично, Лизхен! – и протянул ей руку, – Николай Артурович Гефт! Благодарю за оперативность!
В кабинет вошел Рябошапченко, и Лизхен, бросив Николаю многообещающий взгляд, выпорхнула из кабинета.
После ее ухода оба они почувствовали какую-то неловкость. Поздоровались как старые знакомые, молча постояли у окна, затем Гефт сказал:
– Да, Иван Александрович, я вас не поздравил…
– С чем? – удивился Рябошапченко.
– С должностью начальника ведущего цеха!..
– Знаете, Николай Артурович, от этой должности я, как от чумы, бежал… Не помогло. Петелин поставил обязательное условие. Я полгода не работал, семья шесть человек, нужда, каждый хочет есть. Торговать не умею, в доносчики пойти – совесть не позволяет…
– Кстати, – перебил его Гефт, – что это за девица у вас в секретарях?
– Секретарь!.. – усмехнулся Рябошапченко. – Табельщица она, но ей такая должность не к лицу. Сверху поставили. Она по-немецки бойко лопочет, ну и вообще… К немцам добрая…
– Расскажите, Иван Александрович, что там у вас с «ПС-3»? В каком состоянии дизель? – Гефт перешел к столу. – Чья бригада работает на монтаже? Почему затянули срок?
Слушая доклад, он пытливо разглядывал начальника цеха. Выполнение его миссии во многом зависело от этого человека, от того, с кем он будет в этой борьбе.
А Рябошапченко, чувствуя на себе пристальный взгляд инженера, нервничал. От волнения у него сохло во рту. Обстоятельно информируя о работах по установке двигателя, он часто умолкал, чтобы собраться с мыслями. Думая, по привычке двигал желваками, вытягивал губы, словно собираясь засвистеть, и поджимал их вновь.
– Вы говорите, что работает бригада Берещука? – перебил его Гефт. – Ну что же, давайте, Иван Александрович, пройдемся на корабль…
Они вышли из кабинета и спустились вниз.
Рябошапченко был пониже Николая ростом, поэтому, разговаривая с ним, он задирал голову. Его темно-карие глаза, прищуренные от яркого солнца, смотрели на Гефта с внимательной хитрецой.
Над входом в механический цех бросалось в глаза барельефное изображение святого Николая Мирликийского – покровителя морского промысла. Святой достался в наследство еще от тех времен, когда завод был эллингом «Русского общества пароходства и торговли» – РОПиТ. В бытность Гефта на заводской практике этого барельефа не было: его заштукатурили и сровняли со стеной. При оккупантах штукатурку отколупали и барельеф восстановили.
«Чему же теперь покровительствует святой тезка? – мелькнула у него мысль. – Пиратскому промыслу гитлеровцев?!»
Незаметно они дошли до пирса, где был ошвартован немецкий сторожевик.
Николай прикинул на глаз тоннаж корабля: шестьсот, не больше. Посмотрел вооружение: одна зенитная пушка, две двадцатимиллиметровых, спаренный пулемет и бомбосбрасыватели.
«Досадно, что такую щуку придется выпустить в море!» – подумал он, спускаясь вместе с Рябошапченко в машинное отделение.
Бригада Михаила Степановича Берещука встретила их появление настороженным молчанием. К работе еще не приступали, один покуривал, другой суконкой шлифовал зажигалку, третий читал, двое завтракали, здесь же, на станине, расстелив газету.
Гефт поздоровался с бригадой и приступил к осмотру. Придирчиво, педантично он исследовал все части двигателя, от центровки до топливных насосов высокого давления. По тому, как он это делал, рабочие поняли, что перед ними не механик Сакотта, а инженер, отлично знающий свое дело.
Изредка Гефт задавал скупые вопросы бригадиру.
«Разумеется, значительная часть монтажа выполнена, – пришел он к заключению. – Но как выполнена?! За такую работу в прежнее время я бы с треском снял бригадира!»
Николай Гефт помнил бригадира по первому знакомству с заводом в студенческие годы. Уже тогда Берещук был одним из лучших специалистов по судовым двигателям, он вырос здесь, в этом цехе, сложился в мастера, тонкого знатока корабельного сердца.
«Что же это? Нарочитая небрежность? – думал Гефт. – Если бы я мог запросто сказать Берещуку: так, мол, и так, дорогой человек, нужно, понимаешь, мне нужно, чтобы двигатель работал! Но ведь не скажешь!.. Надо становиться к машине самому и шаг за шагом преодолевать сопротивление. Каким же я буду подлецом в глазах этих людей!» – но вслух, вытирая руки ветошью, он сказал:
– У меня такое впечатление, что осталось сделать не так уж много: закончить центровку, ликвидировать пропуски во фланцах маслопровода, опрессовать, отрегулировать топливные насосы, форсунки и наладить пусковую систему. На всю эту работу нам дано три дня. Руководство я беру на себя.
– Три дня?! – ахнул Берещук.
– Да, Михаил Степанович, три дня. Я сделаю точные замеры клиньев, а вы, шеф, – обратился он к Рябошапченко, – лично проследите за тем, чтобы в цехе снимали прострожку с самым минимальным допуском. Пойдемте, Иван Александрович, наверх, поговорим…
Они поднялись на верхнюю палубу, присели на люк-решетку.
Посвистывающий в ковше буксир замолчал, и в наступившей тишине они ясно услышали снизу, из машинного отделения, сказанное кем-то в сердцах:
– Вот немецкая шкура! Выслуживается, стервец! – Голос был густой, басовитый.
Не сдержав улыбки, Николай взглянул на Ивана Александровича:
– Серьезные ребята у Михаила Степановича!
– Это не со зла… – забеспокоился Рябошапченко. – Конечно, голодно, жить трудно, некоторые вот мастерят зажигалки – и на рынок… Тут ничего не сделаешь… А работают они добросовестно…
О добросовестности рабочих Гефт не спорил, он только что убедился в наличии у рабочих совести.
В тот же вечер, уже закончив свой трудовой день на немецком сторожевом корабле, по дороге с пирса Гефт встретил на территории завода Полтавского. В довоенное время Андрей Архипович плавал старшим механиком на теплоходе «Аджаристан», часто заходил в Туапсе, встречались они за бутылкой «сухого».
– А я слышу, травят по заводу байки: Николай Гефт появился! Нет, думаю, не может того быть! А ты, скажи пожалуйста!.. – тряся руку Николая, говорил Полтавский.
– Давай отойдем в сторонку, – предложил Николай, чтобы выиграть время.
Они перешли дорогу и сели на скамейку.
Из отводного колодца с шипением вырывалось белое облачко пара. С электростанции доносилось тяжелое дыхание дизеля. А прямо над их головой в густой листве акации чирикала какая-то пичуга.
– Не томи, Николай Артурович! Какими судьбами ты оказался в Одессе? На Марти?
«Что сказать? Ответить по легенде – оттолкнешь от себя человека. Солгать – концы не сведешь с концами», – подумал Николай и решил в пределах возможного придерживаться золотой середины:
– В сорок втором меня взяли в армию, прошел я курсы «Выстрел», был командиром. Во время боев за Харьков свалил меня брюшной тиф. Когда наши Оставляли город, я был в горячке, в бреду. Пришли гитлеровцы. Как я выжил – не спрашивай, но выжил. Потом немцы отправили меня по месту постоянного жительства. Приехал я в Одессу. Старикам и без меня тяжко, на их иждивении долго не просидишь, да и трудповинности не миновать. Пошел к Вагнеру – я у него учился, – получил рекомендацию. Жить-то надо…
– Надо! Ох, как надо! – подхватил Полтавский. – Теперь-то я уверен, что надо! На Волге-то их как разделали, а?! Выходит, и «непобедимых» бить можно! – сказал и боязливо оглянулся по сторонам. – Да! А где же Анна? Сыновья?
– Аня с ребятами в глубоком тылу, в Казахстане. Работает, ни в чем не нуждается…
– Что же это мы сидим, как короли из чужой колоды! – спохватился Полтавский. – Обмоем встречу? У меня тут на шаланде есть бутылочка «сухого»!..
Гефт очень нуждался в объективной информации, поэтому, узнав о том, что Полтавский работает здесь же, в механическом цехе, мастером, согласился.
Они вернулись к пирсу, поднялись по трапу на самоходную шаланду, где Полтавский налаживал двигатель. Мастер засветил от аккумулятора лампочку, порылся в рундуке с ветошью, извлек неполную бутылку сухого вина и два пластмассовых стаканчика. Расположились они на рундуке, и беседа завилась куделью.
За этот час в машинном отделении самоходки Гефт узнал многое – Полтавский был человек наблюдательный и на язык острый.
В первые месяцы оккупации судоремонтный бездействовал. Но помаленьку на завод начали возвращаться рабочие. Электроэнергии не было. Привезли румыны откуда-то токарный станок и приспособили его на ручное вращение. Однако оккупантам завод был нужен, они рыскали по всей Одессе в поисках двигателя для электростанции и наконец нашли на толевом заводе паровую машину. Ее устанавливали месяцев пять. К тому времени нашлась предательская душа – кладовщик, выдал румынам затопленные детали двигателя. Привезли еще несколько токарных станков, но работа на заводе шла со скрипом. Рабочие относились к делу с холодком, короче говоря, саботировали. Да и судов в ковше не было. Изготовляли всякую ерунду – ножи, вилки, зажигалки. В сорок втором начали поступать на ремонт суда. Работа велась медленно, словно бы нехотя, каждый норовил словчить для себя дефицитного материальчика да вынести на базар, – что ни говори, «частная инициатива»! К примеру, на шаланде «Хаджибей» поставили прокладки из картона, а клингериту «приделали ноги». С шаланды «Амур» растащили весь инструмент. Стоял у пирса немецкий буксирный катер, так ребята обрезали швартовые концы и унесли. Манильский канат частник на базаре хватал с руками. О баббите, цветных металлах и говорить нечего: не успеешь оглянуться – на базаре! Малый токарный станок по частям с завода вынесли. Конечно, это воровством не назовешь, это борьба за существование и борьба с новым фашистским порядком, сопротивление одиночек. Да и друг к другу рабочие относились не очень-то доверчиво: были среди нас и доносчики – подлые душонки, и предатели. Нечто вроде сознательного сопротивления началось после «Белой крепости», по-румынски «Читата альба».
– Я тебе, Николай Артурович, про эту «Белую крепость» расскажу подробно, потому я так мыслю, что эта паршивая посуда дала некоторую подвижку рабочему сознанию! – сказал Полтавский и разлил по стаканчикам остатки вина.
Полтавский рассказывал длинно, с большим количеством крепких словечек и отступлений.
История с «Читата альбой» представилась Гефту так.
Привели на буксире в капитальный ремонт небольшое колесное судно, приписанное к порту Констанца. Как у всех колесных пароходов, вал паровой машины на этом судне был поперечный, формы мотыля. Надо было поставить новую нащечину взамен сломанной. Нащечину изготовили на заводе, а устанавливала бригада Ляшенко. Хотя бригадир дело знал, ограничителей не поставил. Нагрели нащечину, как положено, до четырехсот градусов, Ляшенко дал команду: «Майна помалу!» Крановщик на мостовом кране не расслышал команду и смайнал гак крана на полную. Нащечина просела ниже своего места и прочно села на шейке вала. Пробовали снять нащечину при помощи болтов с подогревом бензогорелкой – не вышло: болты лопнули. Доставили из котельного цеха гидравлические джеки… Словом, провозились дня три, пока сняли нащечину, но металл на шейке вала задрали. Эта авария надолго задержала ремонт «Белой крепости». Бригада ждала больших неприятностей, но все сошло благополучно. Такой исход дела людей воодушевил, они почувствовали, что у них есть оружие, и они могут бороться. Кто-то и совсем осмелел – на буксирном катере «Форос» забил деревянные чопы в краны продувки цилиндров, это могло вызвать крупную аварию. Но заметил обер-механик, и этим вопросом занялась сигуранца, много дней вела следствие. С тех пор люди стали осторожнее, и, хотя нет у нас на заводе организованного сопротивления, все же борется каждый в одиночку, и все по-разному. Вот только Петелин въелся в печенку. Перед начальством выдрючивается, а с рабочих шкуру дерет…
