Виктор Красильников
Тельняшка жизни
Старый юнгаш
На этом свете стесняйтесь невозвращённых долгов. Лично меня огорчают долги памяти. Все они носят собственные имена… – Как звать? – Витя. – Фамилия? – Рохин. Мент образца 42-го года обмакнул перо, занёс ручку над четвертушкой серой бумаги. Писать протокол расхотелось. Да и что можно вывести по поводу спёртой у торговки-«кукурузницы»[2] шаньги? Не хватало ещё при малограмотности описывать экс, шляющихся после школы пацанов. Другое дело – дохляк-одиночка. Понятно и кратко. Имеющий бронь был нежалостлив, однако вникал: почти прозрачный малец, даже куснуть её не успел. И как-то ловко дал себя захапать, когда хотелось выхватить пионера покрупнее.
– Вали, шкет, и больше на Поморской и базаре чтоб не видел.
Широкая половица, где переминался Витёк, вмиг опустела. Прежде чем задать стрекача, с выпрыгивающим сердечком, осмелился приоткрыть дверь в несвободу и крикнуть:
– Спасибо, дяденька!
Резвые ноги сами вынесли на Павлиновку. Эх, встретить бы ребят с той шанежкой! Хотя и понималось: съели на бегу. С подкатившего рабочего трамвая со шпалами свистнули. Эти из другой компашки нелюбителей делать домашние задания.
– Айда фашистов пинать!
Отказаться от такой редкой радости невозможно. Запрыгнул на ходу.
– Только две улицы, тётенька.
Какое там две! Катили почти до Кузнечихи. А там по наплавному мосту быстрёхонько к соломбальской площади. Мальчишек – что воробьёв подлетело. Тусуются, ждут. У углового макаровского магазина, где поворачивали на Сульфат колонны пленных, происходила законная сатисфакция.
Вот и на этот раз серый охраняемый строй завернул вправо, и тотчас в излом его устремились храбрые русские мальчишки. Пусть этак, но сразиться с врагами «крест накрест». Рванул и Витя, только душа подвела. Не вовремя вспомнились тихо умершие с голода соседки, покалеченный на фронте добрый дядя Костя и многое другое, за что им век не расплатиться. На бегу навернулись слёзы, помешали прицельно пнуть больнее. По неписаному закону от конвойных второй раз квитаться не полагалось.
К зиме многие кибальчиши с голодухи ослабели. От городских только Витька с корешком подтягивались. За всех сражались соломбальские. Но однажды своей войны не получилось. В ненавистной подошедшей змее виднелись молодые женские, а то и девичьи, лица. Это шагали живые остатки «воздушного моста», которым Гитлер собирался подбодрить окружённую под Сталинградом армию. Фройленс-пилоты и бортовые стрелки имели несчастный, трусоватый вид. Мальчишеская честь удержала на месте всех.
Пинаться больше не являлись. Теперь сил хватало только на то, чтоб пробежаться по школьному коридору.
– Ура, наши город взяли! И ещё… водокачку!
В сорок третьем такая радость выпадала часто.
Зима и выпускная весна в семилетке № 8 тащились под ощущение пустоты брюха. После мая – прощай чернильницы, езда по темам вроде: «Как жили и боролись крестьяне до революции». Пришла, наконец, желанная пора самому определяться.
Прошлогодние бомбёжки Архангельска аукнулись спросом на всяческих мастеров. В кровельщики брали пареньков отчаянного вида. Витёк этому пятибалльно соответствовал. Получил, к великой гордости, рабочую карточку на хлебную пайку. Мать и сестрёнка чувство разделили, но и переживать за него, ой как стали.
Здание АЛТИ, где располагался самый крупный госпиталь, пострадало ужасно. Поговаривали, что «юнкерсы» навела особая засланная команда немецких «фонарщиков». Ничего святого, через которое нельзя переступить, на этой войне уже не было. После налёта несчастных дважды солдатиков укладывали в грузовик – и прямо на быковское кладбище. Как ненавидели тогда врага, как хотелось мстить после этого!
Не премину слово вставить. Неким чудом людям из тех лет показать на книжных развалах обложки с фашистской техникой и теми стервятниками, – бедные были бы их продавцы.
Старательно латая крышу, ученик кровельщика посматривал с верхотуры. Далеко на Бакарице стояли под разгрузкой серые транспорта. Пересекали реку юркие «макарки» между пригородной пристанью и вокзальным причалом на левом берегу. Особо любил провожать взглядом огромный «либертос».
Если тот шёл на выход в море, срывал с головы кепку, рискованно распрямлялся и крутил над головой. Очень хотелось Витьке, чтоб навели на мостике бинокли и рассмотрели его. Поняли бы комриды, что он ничуть не боится и желает такой же смелости всем на борту.
Мечта попасть на корабли неожиданно улыбнулась к новой зиме. Объявили набор в школу юнг вспомогательного флота Беломорской флотилии. Нечего и говорить, сколько нашлось желающих! Шерстили заявления дотошно. Учительскую восьмой школы посетили товарищи «приёмщики». Опрашивали вежливо, будто классных дам по былому статусу.
– Ну а вы, Антонина Андреевна, кого из вашего выпуска порекомендуете? Комсомолистая Тоня зарделась от ответственности за слова.
– Витю Рохина и по парте дружка его Петрова. Другие совсем тихие. Знаете ли, ослабели. На переменках постаивают в коридорах у стеночек. Те же, как до войны, носятся. Живчики такие. Дисциплина воинская им только на пользу пойдёт.
– Убедили, такие и нужны.
Словно патефонная пружина, доведённая ручкой до упора, крутила жизнь пластинку дней. Сколько друзей-приятелей враз появилось. А эта умопомрачительная морская форма! Жгло желание красиво умереть за Родину. Вот только прежде обязательно зайти при парадке в школу порисоваться. Упиться девчоночьим, плохо скрытым восхищением.
Проститься с матерью и сестрёнкой, прочесть последнее письмо отца с фронта. И на корабль, в бой, на лихую, геройскую смерть. Пусть все потом рыдают, и Антонина тоже. Товарищ Сталин, читая донесение про неравную морскую схватку, спросит: «Все ли достойны наград?» Ему отчеканят: «Так точно. Все, и юнга Рохин».
Пока же учили дизеля, слесарили по штангелю, крутили ручки наводки списанного за непригодностью орудия. Параллельно шлифовалось умение пронзительно свистеть на варианты: с пальцами и сжатыми губами. Учителя по непрофильному – свои же годки. С того ли, что преподавали доходчивей, свист выходил лучше.
Ближе к выпуску пришла на батю похоронка. Долго искал Витя потаённое слёзное место. Нашёл его у края парка, где стоял когда-то до тридцатых соломбальский Морской собор. Весь запас слёз, на жизнь отпущенный, там оставил.
Вскоре проклятая война кончилась. По распределению попал на буксир. Ходили обеспечивать стрельбы, всякое разное выполняли. Само собой, курил уже по-взрослому. На берегу повырастали зелёные ларьки-засады. Сто грамм, кружка пива, рыбёшка. Фронтовиков целых и калеченых здорово притягивали. В избранной компании не грех и даже почётно очутиться. К некоторым «дотам» название прилипло. В Соломбале знаменитая «Тишина» у победителей была в авторитете. Другого послабления народу вождь не предложил.
Позвольте тут сбиться и начать от себя. А что ещё знаю, попутно выложить. Судьбе вздумалось свести нас вместе на трёх невезучих лесовозах. Уверен, спроста ничего не бывает.
«Воркута» обернулась годовым исправлением характеристики. На «Оке» прокатились по камням у Кандалакши. С пробитыми балластами вместо Англии очутились на «Кузнице». Последний «Абагур» утонул бы. Глубина не позволила. За жизнь стальную обрастал неприятностями то мельче, то крупнее. При нас в рейсе на Кубу накрылся гирокомпас. Подобно неловкому вопросу к прохожим про время, штурмана просили коллег дать точку.
Можно, конечно, валить на крёстных мамочек, на кого угодно. Правильней, считаю, кивнуть на судовые роли, где обозначились мы – с нашей-то удачливостью.
В 73 году возник новый деловой оборот: «Сдать в чартер». «Воркуту» отправили в болгарский. Даже сейчас хочется уточнить. Ладно, сдержусь.
При очередном заходе в Бургас, прибыл через Румынию от кадров докомплект. С ноля второй механик решил поставить нового моториста. Только выступил я в коридор будить, как увидел деда и того, за кем отправился. Ничуть не комплексуя, тот распёр руки в дверях каюты и рубил дерзкие фразы:
– Устал с дороги, войди в положение. Румыны в вагоне продавали чёрт-те что, а не самогон.
Юрий Александрович Будиев – запоминающийся, успешный стармех, не склонный к потачкам, понимающе кивал головой.
– Сделаю, Сергеевич, отдыхай.
Такое бы не показалось странным, знай я тогда, что это разговор постаревших юнг.
Наутро теплоход подготовили, как субмарину, к погружению, то есть задраили всё. Вырубили вентиляторы, захлопнули их шторки. Началась выгрузка. Фосфатная дрянь – сверхпроникающая штука. Серая мучнистая пыль неупустительно вползла всюду. Подпудрила тех, кто по необходимости высовывался на палубу и кто носа туда не показывал. Котельная форсунка «Монарх» с категоричностью умной техники отказалась работать. Распахнули двери в МО с двух бортов, чтоб не заглохла динамка. Липкое, удушливое наше состояние и красивый вид болгарских помидоров уравновесились антиподами.
Следующая моя вахта была с 16.00. Зная, что ожидает в «яме», собрал в комок все душевные силы. У рундука с робой будто приговор зачитали. Если мне так заранее фигово, то старому каково было?!
Сергеевич держался на корточках у входа в машину, где могли ёще раскуриваться сигареты. Черты лица его редкой правильности и мужественности лепили образ «русские не сдаются».
– Ничего парень, нормальный ход, – прохрипел он, как бы отсыпал горстку бодрения, – вахть!
К ночи грейферы заканчивали щёлкать стальными пастями. Открывались выходы на палубу, и хоть как-то сносно становилось до утра. Когда выгрузка подходила к концу, объявлялась зачистка трюмов. К нашему удивлению, за это платили левами. Немного, но и не крохи, значит, на вино.
Первым героизатором дяди Вити стал один из лишних механиков, выпущенных АМУ на перелив потребного. Обладал он редким талантом: мог озвучить любую вещь, кого вздумается будьте-нате. Хоть болт с гайкой на 65-ть.
Объявим свой День Благодарения на нашем борту, просим артиста проявиться. Тот и рад. В секунду перелицует себя во фрица-люфтваффщика, начиная верещать:
– Ахтунг, ахтунг, в воздухе Рохин!
Настоящий ответчик за Родину незамедлительно являлся из соседней каюты. Под хохот «Варна» и сливовица шли исключительно хорошо.
Снова путь до Марокко. Там мучиловки гораздо меньше. Засыпались огромной кишкой. Пока команда толкалась на базаре за отрываемым в Союзе с руками кримпленом, «Воркута» оседала по последнюю регистровую марку.
Только отваливал лоцманский бот, по «Берёзке» с нетерпением кричали:
– Дать воду на палубу!
Боцман с матросами, сатанея от напора в шлангах, смывали и гнали ненавистную фосфатчину в шпигаты.
Отрадно чистыми по синему ковру роскошной Средиземки с баловниками дельфинами держали курс на новое мытарство.
На пятой болгарской стоянке, после тошной вахты, попросились с матросиком Морозовым в город у первого помощника.
– Да кто ж из комсостава пожелает с вами таскаться вечером?!
Показался отказ верхом несправедливости. Ну и прогуляли себя сами. По нынешним временам такое в порядке вещей, тогда же – амба. Так судьба развела меня с Сергеевичем. Угодно было сделать это ей ненадолго.
После годичного исправления отправили на «Оку». С причуды первого боцмана запомнилась она всем оранжевой полосой на фальштрубе. Не с этого ли «петуха» и команда там оказалась особого подбора? Взять хоть постоянных мотористов, держащих гонор и всячески подчёркивающих смешное первородство.
Тут заявился, к моей радости, Виктор Сергеевич. Знаток судовой жизни сразу всё понял и покончил с этим весьма оригинально.
В сколь возможно опрятной робе вышел он на первую ходовую вахту. Истинный машинёр, не оставляющий ничего без внимания, начал щупать от коромысел главного двигателя что полагалось, и по всему проходиться цепким взглядом. На нижних плитах оценил ладонью температуру картерных крышек динамки, корпусов ходовых насосов и… лобики не ожидавших дерзости гордецов. (Тогда в море по двое стояли). «Короли» сникли.
Судоводителей угораздило часами позже камни найти. Кадры Сергеевича тут же в переадресовку, а я ещё пережил зимнее докование.
Через пару лет попадаю на «Абагур», где тоже любили подчеркнуть своё. И гораздо повесомей, чем литр засохшей киновари. Главной фишкой у экипажников был главный двигатель – настоящий швейцарский «Зульцер».
При отходе от «тайваня», после погрузки молдавскими бригадами понадобилось привести караван в походный вид. Машинным людям выпало ровнять бурелом над третьим и четвёртым трюмом.
Принялись мы за дело на якорной стоянке с заманчивым видом родного города. Уходили на зиму, настроения никакого.
Вдруг самостоятельно летит прямо в руки баланина. Поднимаю голову, а это (Ахтунг!) Рохин. Прибыл, значит, и сразу включился. Теперь точно скучно не будет. Ему в большей развеске, потому как умеет высекать смех. Шуточки Сергеевича часто сходились на мне. Вот вдарила очередная:
– Нос-то у тебя ещё больше покраснел. Говорил же: запивай кефиром.
С этой минуты новоприбывший сразу застолбил вакансию остряка и бывалого. Кисло смеялся и я. Пикироваться с ним – что против ветра…
Засветло зашабашили. Последний кругляк лёг подобающе. Обтяжка найтовыми – дело сугубо матросское. Объявляется:
– Всем свободным от вахт и работ увольнение до 23.00.
Дядя Витя, уже давно свой, кричит плотнику:
– Давай мости «Новгородский» с «Костромским» доски в четыре. Вернусь – кренами проверю.
И отбыл адмиралом на рейдовом катере проститься по второму разу.
На том «Абагуре» попали мы с Сергеевичем под укоризненный перст судьбы. Через это получили вразумление.
Из первого же выхода на берег в каком-то кубинском захолустье старого юнгаша привели под руки. Спасая его от неприятностей, потащили вдоль надстройки, затем по трапу на главную палубу. Там его полностью доверили мне. В коридоре матросов стараюсь половчее перехватиться. Неисправимого в своём жанре прислонил к вечно запертой двери фотолаборатории.
Та возьми и распахнись по закону подлости, увлекая в падение обоих. Сергеевич шмякнулся в той черноте без последствий. Я же по росту никак не мог разминуться лбом с фаянсовой раковиной. От дикой боли сразу пожелал невыполнимое: больше не таскать пьяных и самому не быть волочимым. На третье, заняться наконец-то своей запущенной жизнью.
По родившемуся настроению даже перечёл несколько учебников, валявшихся по каютам. От долгого отдыха головы скучные страницы преодолевались как занятные. Вспомнил даже то, чего не знал или мимо ушей когда-то просквозило.
Возвращаясь в старушку Европу, зашли в Гамбург. Приоделись по средствам. Скромно отметились в баре с приглянувшимся названием «Оушен бойс». Ветеран купил бежевую куртку-канадку и выглядел по-журнальному стильно. В таком-то виде пожаловали в Питер, где получили новый осмыслительный урок.
На стояночной вахте нашего козырь-туза произошло недолжное. Открылось мне такое, как только в машину спустился. Предложу, думал, в заведении на Невском приход отметить.
Вот те раз! Сергеевич трёт до блеска плиты, будто помоложе бы не нашёлся. Выпирала досадная глупость только что выпущенного из училища салаги-четвёртого. Вспыхиваю с коротким запалом.
– Тоже мне линкор «Марат»!
В сердцах пнул в аут жестянку со смесью солярки и масла. Освобождённый этаким образом, грустно улыбнулся над моим наивным бунтом. Словно хотел сказать:
– Ёрничаешь, держишь марку, но всё равно потом запрягут, посчитав, за старую конягу. А ты терпи, виду не показывай. Сноси, как всякий Филиппок бездушно офицерить будет.
Сие на меня здорово подействовало. Свои выводы сделал молча.
Чин чинарём заняли столик. Оркестрик долдонит с повторами. В зале как в аквариуме: все разнопородные, разноцветные. Две молодые дамы поскучать подсели. Мы галантно принялись ухаживать. Вижу, шалуньи тайным знаком поделили нас. Одна мной, другая Сергеевичем занялась. Седой мореман был великолепен: смешил до сотрясения сложных причёсок, с эффектной раскованностью водил в танцах. К нолю в отличном настроении на разных такси продолжить знакомство разъехались.
Утром балбесно заявляюсь сразу к Рохину. Того как подменили: сидит в каюте грустный, обиду запивает. Оказалось, фифочка бросила его у своего подъезда, не догадываясь, как расстаются по-человечески.
Попробовал свернуть на другое – всё напрасно. Очевидно, для него стал случай причиной разборки с собой. Совесть, столь задевающее оскорбление, явно сравнивала с чем-то из прошлого. Тогда и посвятил меня Сергеевич в свою закрытую историю.
«Двадцатилетним ушёл из флотилии. Направил стопы в ГАП. Расшифровать если: Государственное Арктическое пароходство. (Смешно довольно в 49-м году найти хоть что-то частное). Контора тут же, в Архангельске. Нескромно сказать, пользовался тогда у девиц и «обнесчастненных» войной жёнок безотказным успехом. С того по этой части здорово зазнался.
Ходил на одной старой галоше, и случилось тонуть. Вахту в машине держали до крайности. Когда выскочили на палубу маслопупыми в одних майках, пришлось в холодянку вперёд ногами прыгать. Штивало не слабо. Шлюпки вёсельные от парохода отнесло, несмотря на все старания быстро нас из воды подобрать. Видим, гребут к нам, тем и утешаемся. Колотун от мокроты всего сотряс. Чувствую уже равнодушно – коченею. Сознание лампою то вспыхнет, то притушится. Вдруг над самым ухом:
– Витя, Витенька не замерзай! – и снова про то же.
Это наша деваха дневальная Галина утицей вокруг меня плавает и тормошить пытается.
Она, оказалось, в шлюпку сухой не полезла, а где-то пряталась, ожидая, когда наша вахта проявится. Тогда всё за нами повторила.
Стыдно стало, что дрейфлю перед синюхой смертной. Губы с трудом разлепил.
– Не мешай, Галя, купаться.
Её заело на одном:
– Витя, Витенька, не замерзай!
Короче, вытащили нас из воды, как котят. Я расстроился: лямку майки без драки порвали. Вскоре датский спасатель на всех парах подошёл. Кончилось приключение.
Все, как сговорившись, в «пропажных» листах написали про два бостоновых костюма, габардиновый макинтош и часы золотые. Многим не поверили. Ну, да не в этом счастье.
Стал размышлять, почему, каковой жизнью обязан, в меня втюрилась? В плаваниях никогда не волокитничал. И вот поди ж ты. На «биче» в одной умной книжке прочёл: «Любовь несовершенна, если она не страдала». Решил: так и быть – женюсь на идеальной. Тогда, кто надумает, расписывали сразу. По характерам совпали, как крейцкопф с параллелью. Во всём нормальный ход. Сын родился. Тут Галя непоправимо болеть начала. Пряталки из-за меня оплатились канающим ревматизмом и всякими болячками. Вологодская дева-пава превратилась в инвалида. Душа же, какая была, такой и осталась. Вырастила Серёжку – мою улучшенную копию. Работать умудряется, солидней некуда: в Доме политического просвещения – уборщицей».
– А как ты, Сергеевич, с ГАПом тем расстался?
– В 53-м его в Мурманск перевели. Я же, семейнообязанный, рассчитался, чтоб чаще бывать с ними.
Помолчал, закурил очередную.
– Вздремнуть в самый раз. Больше ты меня на гулялово не подбивай.
– Клянусь, не буду.
Теперь я знал про него всё. Действительно, имея вид классного мужика, отношение к жёнушке не переменил. Разве что увеличил дозу, когда выпадал случай или обнаруживался излишек денег, рублей этак в пять.
К зиме списался я с «Абагура». Не в долгих поступил заочно в Макаровку…
…Прошло четыре года. Мы увиделись случайно в поликлинике Водников. Каждый пришёл по своей причине: я на годовую комиссию, Сергеевич недомогал. По узнаваемому характеру сочувствие отверг. Поинтересовался про дела на всех фронтах. Доложил ему, что на 4-м курсе, а в личном пролёт со свистом.
– Нормальный ход, парень, – не изменяя коронной оценке, подытожил он. Помолчал и добавил золотой копеечкой надежды:
«Житьё-бытьё есть самая превратная штука. Вот на дрянных стульях тут сидим, приёма ждём. Веселья не наблюдается. А на самом деле мы в былой, лучшей по шикарности, гостинице «Европа». Здесь на втором этаже ресторан когда-то славился. Улавливаешь – всё изменчиво. Так-то, тёзка».
Пожизненный юнга Рохин умер в октябре 1987 года. Отчалил в благом неведении, что грядёт дальше. Будьте уверены, застань он перемены, блестящий перл бы выдал!
Поколение, морённое голодом, познавшее труд с детства, опеку партии, для которой росло расходным материалом, уходит. Никогда за ними не водилось приличного достатка, машин, дач с баньками. На этот набор счастьица смотрели они весёлыми глазами бражников и скоморохов.
Не повторить таких бессребреников. Не скопировать чуткую верность. Обжиг печей времени не тот.
Их патриотизм не чета тупому западному. Там отделываются поднятием флагов на личных лужайках. Наши же, по русской душе, отдали Отчизне всё. По большому счёту – жизни, ничего не потребовав взамен.
В чём-то грешные, а в главном – почти святые.
