Виктор Иванович Зуев
Буферная зона
СКАТЕРТЬ
Не сотвори себе кумира
Определенно надо найти где-то скатерть. Хорошую, добротную, белую скатерть, и чтобы обязательно с бахромой, и чтобы свисала кистями по углам. Ткань должна быть плотной с рубчиком, льняной или лучше из конопли, как в старину. Таких скатертей сейчас нигде не продают, но надо поискать где-нибудь по селам в отдаленных районах.
Может быть, где-то в глухой деревушке или на заброшенном хуторе, на чердаке, среди ненужного хлама, лежит она за печной трубой, аккуратно сложенная и завернутая в газету бережливой хозяйкой. Самих хозяев хутора давно уже нет, они умерли от старости и их косточки покоятся на ближайшем погосте. А дом с подворьем по-прежнему стоит с распахнутыми дверями и заколоченными ставнями, не раз разграбленный лихими людьми и никем не востребованный за ненадобностью. Крыша у дома прохудилась, потолочное перекрытие прогнило, и на чердак никто не рискнул залазить из опасения провалиться, вот скатерть и сохранилась, спокойно лежит там за трубой, никем не обнаруженная. Только где этот хутор найти? Вот проблема!
Можно, конечно, разместить объявление в интернете, куплю мол скатерть, старинную, с бахромой, но нечистые на руку продавцы начнут забрасывать меня предложениями с требованием стопроцентной предоплаты, а после перечисления им хотя бы половины от желаемого потеряются в бесконечных сетях сотовой связи.
Нет, этот вариант не подходит.
Можно нанять человека смышленого и расторопного, способного за небольшой аванс пуститься на поиски требуемой скатерти. Но где гарантия, что он ее найдет? А если и найдет, то будет ли это та, которая мне нужна?
Нет, доверять постороннему человеку такое ответственное дело нельзя. Это будет пустая трата денег и времени.
Что же делать? Эта скатерть мне уже снится по ночам, я во сне ощущаю ее грубоватую шероховатую нежность при поглаживании, ни с чем не сравнимые тонкие запахи, исходящие от нее: после последней стирки хозяйственным мылом, горький запах полыни, проложенной от моли между складками, тонкой зеленоватой плесени, окутавшей газетную обертку, и запах застарелой обуви, неизвестно откуда взявшейся, напоминающий запах тлеющей самокрутки из растертых листьев конопли.
Во сне я аккуратно раскладываю ее на столе, тщательно растираю ладонями слежавшиеся изгибы, прыскаю на нее водой изо рта и опять растираю, чтобы она распрямилась.
Скатерть уже не совсем белая: за долгие годы лежания на чердаке она приобрела местами сероватый оттенок, что вызывает разочарование, и я отхожу от стола. Но немного успокоившись, решив, что после химчистки она опять приобретет благородную белизну, я опять возвращаюсь к раскинутой скатерти и любуюсь ею, лаская взглядом.
Да, такая скатерть мне нужна всегда, я ее буду брать с собой в путешествия. Это будет и дорожная скатерть, которую я буду стелить на траве у дороги во время коротких остановок для отдыха, чтобы раскладывать на ней нарезанный белый хлеб, пахучий сыр, зеленые овощи и ставить кувшин с молоком, купленным по пути у крестьянки. Я буду не спеша всё это есть, полулежа на скатерти, на зависть проезжающим мимо меня людям. Планировать сейчас путешествия, не имея в собственности хорошей скатерти, нет смысла. Недаром говорят: «Скатертью дорога». Люди раньше понимали, что скатерть – это сакральная вещь, и без нее не отправлялись в долгий путь. «Скатерть-самобранка» должна быть всегда под рукой у путешественника, на ней он будет трапезничать, проголодавшись, и отдыхать от дорожной усталости.
Всё, решено, как только потеплеет и в полях сойдет снег, поеду по деревням. Хотя чего ждать, завтра же и поеду, на дорогах снег уже растаял, авось нигде не застряну и не занесет в кювет на скользком повороте. А ночевать буду проситься у деревенских крестьян, в машине будет еще холодно, наверное.
На следующий день, заправив полный бак бензина, я двинулся на поиски столь необходимой мне вещи. Лужи на дороге прихватило ночным морозцем, и приходилось ехать с осторожностью, но ближе к обеду лед растаял и шоссейное полотно радостно заблестело под лучами весеннего солнца, предвещая мне удачную поездку. После трех часов беспрерывной езды я остановился перекусить в придорожном кафе и отобедал там без всякого аппетита, всё время думая, где и у кого мне спрашивать про скатерть. Ничего конкретно не решив, я не спеша поехал дальше, поглядывая по сторонам, чтобы не проскочить какую-нибудь незаметную деревушку. Большие сёла я проезжал намеренно, не останавливаясь, справедливо считая, что там найти и купить старинную хорошую скатерть будет невозможно по причине ее отсутствия у современных фермеров.
Ближе к вечеру я доехал до какой-то полузаброшенной деревушки со странным названием «Комок». Штук десять живых домов стояло только вдоль дороги, а остальные издалека зияли разбитыми окнами и настежь распахнутыми входными дверьми.
Я решил здесь остановиться переночевать и поспрашивать местных жителей о скатерти. Возле одного из домов у распахнутой калитки стояла маленькая толстая женщина в платке и лузгала семечки, сосредоточено глядя перед собой. Я остановился прямо перед ней и, выйдя из машины, спросил:
– Здравствуйте, уважаемая. Где тут у вас можно переночевать одинокому путнику?
– А я почем знаю. Гостиниц у нас нет, – ответила тетка, равнодушно продолжая ловко сплевывать шелуху себе под ноги.
– А у Вас нельзя остановиться на одну ночь, уважаемая?
– Нет, нельзя. У меня места нет, – безапелляционно обрезала та мою слабую попытку.
– Я Вам заплачу, – заинтересовал я ее и достал из кармана денежную купюру небольшого достоинства.
Тетка перестала плеваться, посмотрела на банкноту и сменив тон на пригласительный, сказала:
– У меня и кровати-то нет. Сама сплю на топчане. Разве что на полу тебя положить?
– Я не прихотливый, могу переночевать и на полу.
– Ну что ж, проходи, коли так, – согласилась хозяйка и, повернувшись, пошла по настеленным доскам к крыльцу дома через грязный двор.
Я поспешно бросился за ней, пока она не передумала. Но сразу за калиткой на меня бросилась громадная лохматая псина, громко лая, до этого молчавшая, чтобы не выдавать своего присутствия. Я в страхе остановился, выставив вперед руки. Кобелина почти добежал до меня и, рванув гремящую цепь, за которую был привязан, стал хрипеть, лязгая страшными клыками и пытаясь до меня дотянуться.
– Иди, не бойся. Он не дотянется до тебя, – крикнула мне хозяйка, не оборачиваясь, и скрылась за дверью.
Я побежал следом, слыша за спиной злобный хриплый лай и звон цепи. «Хотя бы не порвалась», – с замиранием сердца подумал я, но всё обошлось. Я заскочил в дом и плотно закрыл за собой входную дверь. Кобель некоторое время полаял, расстроенно бегая по двору и гремя цепью, помочился на крыльцо, задрав заднюю лапу, и заполз в собачью будку, к которой был привязан.
Хозяйка тем временем, скинув платок с головы на плечи, достала с кухонного стола эмалированную чашку, открыла кастрюльку, стоящую на печи, пальцами наложила из нее в чашку несколько вареных картофелин и поставила на стол, затем достала вторую такую же чашку, также наложила в нее пальцами картошки из кастрюльки и тоже поставила на стол. Затем налила из стеклянной банки молока в две кружки, бросила на стол две ложки и уселась сама, не раздеваясь.
– Садись, что стоишь? Перекусим перед сном, – и не дожидаясь гостя, плеснула молока в свою чашку, принялась растирать в ней ложкой вареную картошку, превращая в кашицу и поедая ее, причмокивая беззубым ртом, закусывая кусочками черного хлеба, который стопкой лежал на столе в плетеной вазе.
Я подивился простоте еды, но так как у меня с собой ничего не было, сел с ней за стол и принялся трапезничать, откусывая по очереди то картофелину, то хлеб и запивая молоком из кружки.
Насытившись, хозяйка тщательно вытерла свою чашку от остатков пищи кусочком хлеба, затолкала его рот, рукой смахнула со стола крошки на пол и поставила чашку на место в тумбочку стола.
– Чая не будет, неча электричество жечь. Водички колодезной попьешь из ведра, в прихожей стоит.
Затем она сняла ажурную накидку с экрана телевизора, включила его, и посмотрев некоторое время на шипящие полосы, выключила, посчитав, наверное, что развлекательная программа для незваного гостя окончена, и опять грузно усевшись за стол, молча уставилась на меня.
Я быстренько доел пресную картошку, запил ее молоком и не зная, что дальше делать с пустой чашкой, слегка отодвинул от себя. Не мыть же ее кусочком хлеба, в конце концов, как это сделала хозяйка. Она неодобрительно покосилась на чашку, взяла ее со стола и, не вставая, швырнула в столовую тумбу с посудой.
– Ну рассказывай, мил человек, каким ветром тебя к нам занесло. Лиха пытаешь или горе мыкаешь?
– Не то и не другое, уважаемая. Простите, не знаю, как Вас звать.
– Степанидой меня люди кличут.
– А по батюшке?
– Просто Степанидой, – отмахнулась она досадливо рукой.
– Я, хозяюшка, скатерть ищу, – обратился я к ней, не решившись назвать просто по имени. – Старинную добротную скатерть, и чтобы непременно белую и с бахромой. Не подскажете, где ее можно взять?
– Ну такую вещь ты здесь навряд ли найдешь, – нисколько не удивившись странному вопросу, ответила Степанида. – А вот там, за двумя холмами, есть хутор старообрядца Артемия, спроси у него, может, что и подскажет, – и махнула рукой в сторону окна, выходящего на восток.
– А далеко до него?
– Да нет, до обеда управишься, – обнадежила она.
Помолчали, и чтобы прервать неловкое молчание и поддержать как-то разговор, я спросил у Степаниды:
– А Вы что, совсем одна тут живете?
– Ну почему одна… Коза у меня в сарае живет, Зорька. Я ее каждый день пастись вожу. Пес Дружок в будке живет. Так что скучать не приходится.
Опять помолчали. На этот раз молчание прервала хозяйка.
– Ну что ж, поговорили, пора и спать укладываться. Возьми там, в прихожей, тулуп, на вешалке висит, и постели здесь на полу, у печки. Тебе теплее будет. А я пойду в свою спаленку, лягу на топчан. Денежку обещанную на столе оставишь. Свет выключишь, когда уляжешься.
Я взял с вешалки старый вонючий тулуп, бросил его на пол и долго укладывался на нем, не находя удобного положения, и только подложив под голову пару поленьев, начал засыпать. Но какой-то шорох за печкой не давал мне это сделать. Я посмотрел в ту сторону и увидел большую крысу, которая также с любопытством смотрела на меня своими бусинками глаз. Я пошевелился, и она, поняв, что пища не для нее, побежала в прихожую, где принялась рыться и шуршать в ведре с мусором, ища что-нибудь съестное. Под этот шорох я наконец заснул.
Проснулся я от зычных криков на улице и щелканья кнута – видимо, пастух гнал коров на пастбище. В доме было холодно, печка остыла, а Степанида, наверное, ушла свою козу пасти. Я попил воды из ведра и осторожно выглянул во двор. У будки на цепи сидела вчерашняя псина и внимательно наблюдала за дверью – видимо, с нетерпением ожидал моего выхода, периодически поскуливая в надежде на реванш. Я приготовился в прихожей, застегнулся на все пуговицы и, рванув дверь на себя, побежал, не оглядываясь, за ограду. Волкодав никак не ожидал от меня такой прыти и немного замешкался, но быстро сгруппировавшись, бросился на чужака со страшным рыком, гремя цепью. Но я уже был за калиткой и оглянулся, чтобы посмотреть на зверюгу. Яростная псина, вставая на дыбы, тащила за собой будку и приближалась ко мне, завывая от нетерпения. В ужасе я заскочил в машину и захлопнул дверь, а волкодав дошел на задних лапах до моей машины, волоча за собой будку, пока та не зацепилась за столбик калитки в полуметре от машины, и стал заплевывать боковое стекло со звериным оскалом, захлебываясь в лае.
– Опоздал, песик, опоздал, Дружок, – сказал я ему через стекло, переведя дух, завел двигатель и не спеша поехал искать хутор за двумя холмами.
В узкой долине между хребтами не видно было каких-либо строений, но заехав на пригорок, я увидел впереди еще такой же и понял, что хутор Артемия находится где-то за ним. Действительно, со второго пригорка открылся вид на подлесок, а немного в стороне от дороги стоял дом и какие-то сарайчики, огороженные забором.
Калитка во двор была заперта ржавой цепью с замком на ней, но ворота были широко распахнуты, одна половина скособочилась, повиснув на шарнире – видимо, их давно уже никто не закрывал. В заросшем травой и бурьяном дворе копошились три тощие курицы в надежде найти что-нибудь из съестного.
Я остановил машину у забора, вошел во двор через раскрытые ворота, и остановившись, так как опасался собаки, осторожно крикнул:
– Эй! Есть тут кто-нибудь?
Но мне никто не ответил. Тогда я набрал в грудь побольше воздуха и крикнул посильнее:
– Хозяева! Есть в доме кто?
Из раскрытой двери домика раздался мужской голос:
– Чего орешь, заходи в дом.
– А собаки у вас нет? – спросил я, помня страшную псину Степаниды.
– Нет здесь никого, кроме кур.
Я поднялся по ступенькам крыльца в домик и в полутемной единственной комнате, которая одновременно являлась кухней и спальней для человека, сидящего на нарах, застеленных шубой и одеялом. В помещении стоял тяжелый запах залежалого тряпья. На нарах сидел сухощавый старичок, одетый в телогрейку, ватные штаны, но при этом босой. Он почесывался, вытаскивая пальцами из жидкой бородки крошки, и зевал.
– Разбудил ты меня, горлопан. Чай-то пить будешь?
И не дождавшись ответа, сунул босые ноги в короткие обрезанные резиновые сапоги, кряхтя встал, взял стоящий на кирпичах табурета маленький грязный алюминиевый чайник с помятыми боками, налил в него немного воды из бидончика, стоящего на столе, и опять поставил на кирпичи, на которых лежала вольфрамовая спираль, скрученная кольцами, соединенная проводом с электровилкой, и включил ее в розетку. В чайничке зашумело, и через минуту он закипел, выпуская длинную струйку пара из узкого носика.
Старичок выдернул вилку из розетки, подхватил за ручку чайник и, обжигаясь, сноровисто разлил кипяток в две железные кружки, стоящие на столе. Затем сам уселся за стол и принялся с шумом прихлебывать из кружки, держа ее двумя руками и приговаривая:
– Кипяточек по утрам – это первейшее дело. Кипяточек душу греет и голову веселит. Ты попробуй, в груди сразу теплее станет.
Я сел с ним за стол, и придвинув к себе кружку с кипятком, оглядел вопросительно пустой стол. Старичок, заметив мой взгляд, сказал:
– Я привык так пить, так вкуснее. Хотя вот, на, держи, – и, не вставая, повернулся, взял с полки на стене тарелку с какими-то черными комочками и поставил на стол.
– Сухарики. Правда, подгорели малость, да ничего, так даже для желудка полезнее, – и закинул один комочек себе в разинутый беззубый рот как в топку.
Я не стал брать сухарики, а отхлебнул из кружки кипятка, чтобы задобрить хозяина.
– Что тебя привело сюда, молодой человек? – спросил старик, продолжая прихлебывать и размачивать во рту сухарик, катая его там языком.
– Я еду с деревни Комково, там женщина живет по имени Степанида, это она мне подсказала к Вам обратиться. Вы ведь Артемий, насколько я понимаю?
– Да, Артемий. Помню Стешку, помню. Бедовая была бабенка по молодости, ох балованная, страсть. Не одному мужику в округе голову вскружила, и даже я, многогрешный, попадал под ее чары, – начал рассказывать Артемий про свою молодость, как все старики, но я его вовремя перебил:
– Она сказала, что Вы можете мне помочь в поисках. Я скатерть ищу –старинную, полотняную, белую, с бахромой. Не знаете, где ее можно взять?
– Скатерть? Откуда у меня здесь скатерти взяться? Тут порой лишней портянки найти невозможно, а она – скатерть, – развел Артемий руками и посмотрел удивленно по сторонам. – Разве что в большом доме посмотреть, я-то там не живу, холодный он, а топить нечем. В основном, здесь обитаю, в летней кухне, так сказать. Хочешь – пошли в дом посмотрим.
– Да, конечно, я с удовольствием посмотрю на Ваше жилище.
Дед Артемий допил кипяток из кружки, смиренно посидел с минуту, видимо, наслаждаясь теплом в груди, и сказал:
– Ну что ж, пошли посмотрим, – и встав из-за стола, бодренько засеменил к выходу, по ходу оправдываясь перед гостем:
– Я бы тебе яйцо поджарил на завтрак, но эти подлые куры нестись перестали почему-то. Только и знают, что в земле ковыряться, толку из них никакого. Зарежу, наверное, их, к зиме, – и проходя по двору, поддал пинком одной из зазевавшихся тощих кур.
Зимний дом, как его называл дед Артемий, был ненамного больше летней кухни, в нем помимо кухни и спальни была еще прихожая. Старичок побродил по дому, заглядывая в сундуки и шкафы, в которых лежали и висели залежалые вещи с царских времен, покрытые зеленой плесенью, и не найдя ничего похожего, вышел из дома.
– Я ж говорил тебе, что нет у меня скатерти, – и сокрушенно развел руками.
Возле крыльца у входа стояла деревянная лестница для подъема на чердак, прислоненная к стене дома, и я, вспомнив про свой сон, спросил у Артемия:
– Дедушка, а можно я поднимусь на чердак и посмотрю там.
– Слазь, коли хочешь. Там, кроме старых книг, газет и журналов, ничего нет. Только осторожнее, по краям на перекладины наступай, возможно, они уже подгнили.
Я благополучно поднялся по скрипучей лестнице на чердак и действительно сквозь густую старую грязную паутину разглядел связанные стопки газет, журналы и всякое ненужное хламье. С трудом, на коленках я прополз к печной трубе и пошарил за ней рукой. Нащупал какой-то сверток и вытащил на свет. Увесистый пакет был завернут в коричневую упаковочную бумагу. Я осторожно развернул его и увидел краешек белого полотна с кусочком бахромы. Сердце у меня радостно забилось, и я закричал:
– Нашел!
– Ну коли нашел, то неси сюда, – ответил снизу невозмутимо Артемий.
Я слетел с чердака как на крыльях, по пути сломав три лестничных ступеньки, и чудом не разбился.
– Смотри, дед Артемий, смотри! Вот она! – стал я тыкать ему под нос мою находку. – Продай ее мне.
– Ну зачем же продавать. Так бери. Ты нашел, ты и бери. Чужого добра мне не надо. Своего девать некуда.
Но я всё же всучил деду денежную бумажку среднего достоинства, чтобы потом он не сожалел о подарке, и попрощавшись, сразу поехал домой.
В город я добрался уже за полночь, осмотр скатерти решил отложить до утра и лег спать. Долго не мог заснуть под впечатлениями от свершившегося события, а когда наконец заснул, то увидел странный сон, будто я ловлю рыбу в мутной заводи дырявым неводом.
Едва дождавшись рассвета, я вскочил с кровати, умылся, попил чаю и стал прохаживаться вокруг стола, на котором лежал мой сверток, оттягивая осмотр столь драгоценной для меня находки.
Наконец решившись, я аккуратно развернул упаковку и вынул оттуда сложенную скатерть. Да, это была она, правда, не совсем белая, а со слегка сероватым оттенком, и запах старины расплылся по комнате. Я стал осторожно, не спеша разворачивать ее, разглаживая ладонями на сгибах, ощущая пальцами невидимые рубчики полотна и вдыхая чудные испарения, исходящие от древней ткани и напоминающие мне запах горящего можжевельника, сухой полыни и стираной хозяйственным мылом простыни. Длинная бахрома скатерти рассыпалась по столу, как колосья риса, просясь со стола вниз. Развернув и растерев многочисленные складки на скатерти, я раскинул ее во всю длину на столе.
И… Какая досада! Только сейчас я увидел в центре полотна два рыжих пятна, напоминающих по цвету ржавчину. Это были круглые пятна величиной с донышко стакана – видимо, кто-то неосторожно поставил на скатерть две баночки с вишневым вареньем, и они испачкали белое полотно, которое хозяйка, так и не сумев отстирать, отнесла на чердак подальше с глаз.
Что же делать? Как мне быть? Попробовать чем-нибудь вывести пятна? Бесполезно, ржавчина въелась так, что ее уже ничем не отстираешь. Ставить на это место какую-нибудь вазу с фруктами? А вдруг кто-нибудь переставит вазу и обнаружится изъян? Этого нельзя допустить, будет позор на мою голову. Хоть вырезай эти гадкие пятна. Я долго в отчаянье ходил вокруг стола, думая, что же можно предпринять, и вдруг у меня возникла идея: «А что если на скатерть нанести еще несколько таких пятен, и тогда они растворят среди себя эти два чудовищных ржавых пятна».
Я достал на этажерке коробочку с гуашью, размешал кисточкой в стакане похожий на ржавчину цвет и стал наносить на скатерть симметричные кружки. Закончив работу, я удовлетворенно оглядел обновленную скатерть: получилось неплохо, только кружки вышли не совсем круглыми и разных оттенков. Чтобы исправить этот недостаток, я решил нанести на скатерть в свободные места кружки поменьше, красного и синего цветов. Получилось гораздо лучше, но симметрия была нарушена: где-то было больше пятен, а где-то меньше. И я тогда стал заполнять свободные белые места на скатерти совсем маленькими кружками желтого и зеленого цветов. Получилось великолепно! Только вот рыжие пятна на фоне этой пестрой красоты по-прежнему портили вид.
«Что же делать? А действительно, надо просто взять и вырезать их, тогда всё станет на свои места».
Я взял маленькие кривые ножницы для стрижки ногтей и долго, тщательно отделял все рыжие пятна от скатерти, складывая вырезанные кружки в стеклянную банку как экспонат для кунсткамеры. Затем я поднял скатерть, встряхнул ее пару раз и придирчиво оглядел со всех сторон. Отлично.
Теперь скатерть стала похожа на коротенький невод, годный разве что для ловли мелкой рыбешки, да и то только в мутной воде на мелководье…
БУФЕРНАЯ ЗОНА
Скользить по лезвию ножа,
Дрожа от сладости пореза,
Чтоб навсегда зашлась душа,
Привыкнув к холоду железа.
Ульям Блейк
1
Мутная вода морского прибоя тяжело поднималась при приближении к берегу, как бы устало вздыхая после океанских странствий, и не спеша накатывалась на длинный пустынный песчаный пляж, пытаясь то тут, то там подальше выбраться на сушу, чтобы отдохнуть, но через несколько секунд шипя пеной, опять уползала, унося с собой мелкие камушки и ракушки. Шторм закончился ночью, но океанская мертвая зыбь по-прежнему гнала длинные волны с дальних морских просторов, которые при приближении к земле вздымались, упираясь в дно, и не желая останавливать свой бег, торопливо закручивались в пенистые гребни, недовольно урча от желания захватить всю узкую полоску пляжа. Серые тучи тащились по небу, низко нависнув над свинцовой водой, скрывая своим подбрюшьем горизонт, и добавляли мрачности морскому пейзажу после шторма.
И только в мокрой песчаной полоске, в кучках морского мусора и водорослей, выброшенных штормом, вольготно чувствовали себя разнообразные рачки, для них здесь всегда было много пищи в виде планктона и мертвых мальков.
Одинокая чайка медленно кружилась над неспокойным морем описывая зигзаги на одном месте. Она плавно поднималась вверх с восходящими потоками океанского ветра, поднявшегося после тропического циклона, затем скользила вниз, крутя головой по сторонам в поисках съестного на мутной поверхности, почти коснувшись воды, клювом подхватывала полудохлую рыбешку и опять набирала высоту. И так продолжалось бесконечное количество раз, что усиливало тоскливую сырость морской панорамы после шторма. Остальные чайки сидели на мокром песке многочисленными белыми комочками, а некоторые прохаживались вдоль прибоя, высматривая снующих в мокром мусоре рачков, и ловко склевывали их за секунду до исчезновения в морской пене. По самой кромке прилива торопливо бегали один за другим шесть куликов на тонких ножках, ища своими длинными клювами погибших рыбешек в выброшенных штормом водорослях.
Эта пограничная, нейтральная, ничейная, сырая полоска между морем и сушей, между водой и землей, странствиями и спокойствием, между хаосом и стабильностью, между добром и злом позволяет некоторым животным, птицам, насекомым и людям безбедно жить в пучине событий, умело лавируя в пограничном переходе из одного состояния в другое. И если для основной части живых существ резкие перемены в природе или обществе грозят катастрофами, то для них бурлящая окружающая действительность – благо, стабильность и покой для них – это смерть, а революционная активность (всё равно на чьей стороне, главное всегда быть в переходном периоде) гарантирует славу и процветание среди простых смертных.
Морской пляж был мрачный и безлюдный, и только один человек стоял на берегу и пристально смотрел на набегающие океанские волны, будто ища в них что-то, и наблюдал, как в небе парит одинокая чайка. Он был среднего роста, слегка полноватый, в черном плаще с поднятым воротником, а на его голове была надвинутая на брови кепка с длинным козырьком, которую он постоянно придерживал рукой, чтобы не сорвало ветром. Полы его плаща развевались и были забрызганы водой, но мужчина не обращал на это внимания, продолжая неподвижно стоять, склонившись против ветра, как ворон, будто желая взлететь над морем по упругим восходящим воздушным потокам…
Звали его Олег Альбертович, но все почему-то всегда называли его Олеша, возможно, за мягкие, женственные черты округлого лица: большие, как у теленка, темные выпуклые глаза, маленький острый нос и пухлые алые губы, края которых всегда были приподняты, как в улыбке. Говорил он быстро, тенорком, стремясь сказать всё, что думает, за короткое время, пока его не прибили более опытные и грубые ораторы. Любил едко пошутить над товарищами, несмотря на то что ему часто доставалось от них за насмешки и иронию. Олеша любил такое состояние природы, когда всё вокруг движется и грохочет, и у него самого возникало желание, глядя на буйство стихии, что-то совершить, куда-то бежать, кричать или хохотать. Он не обладал большой физической силой, сторонился брутальных парней и их ночных сборищ, не обладал выносливостью, дающей возможность заработать денег упорным трудом как надежным средством стабильного существования. Зато Олеша обладал смекалкой и находчивостью, ловко манипулировал между работающими людьми и людьми, распределяющими богатства.
Работая какое-то время на заводе слесарем в бригаде по сборке конвейерных агрегатов, он никогда не стремился стать «Ударником коммунистического труда», так как рано понял издевательскую сущность этого словосочетания. «Ударник», по его мнению – это человек, вкалывающий на заводе как проклятый, «коммунистического труда» – это значит бесплатного труда, за который работодатель заплатит передовику производства почетной грамотой или благодарностью с занесением в трудовую книжку, и вывесит портрет пахаря на доску почета. Нет, он всецело поддерживал революционный почин рабского труда, но сам сторонился этих новаций, предпочитая им митинги и пламенные выступления с заводских трибун в поддержку заботливого руководства. На демонстрациях трудового единства Олеша всегда был среди трепещущихся на ветру кумачевых транспарантов и знамен с приколотым на груди красным бантом. Политическое руководство ценило его агитационную активность и никогда не заставляло много работать в цеху среди железа и грохота, хотя и презирали его за позерство и незнатное происхождение. Олеша отвечал им взаимностью, высмеивая начальство среди рабочих за тупость и лживость, однако рабочие не верили ему, но с удовольствием слушали, восхищаясь его смелым сатирическим речам про руководство.
Так, скользя между рабочими и начальниками, Олеша получал неплохую зарплату, особо не напрягаясь, хотя постоянно рисковал быть побитым работягами за доносительство или уволенным руководством за едкую критику в его адрес.
Полоска прибоя остро напоминала ему это состояние неопределенности, так как позволяла желающим быстро найти пропитание без больших усилий и достигнуть результата в поисках удовольствий и легкой жизни. Люди, птицы и звери, идя вдоль этой черты, быстро достигают желаемого, но вместе с тем чаще других подвергаются опасности быть уничтоженными или съеденными. И здесь, у этой границы, нет понятия хорошего и плохого, белого и черного, а всё зависит от целесообразности того или иного действия. Пограничное состояние (еще не там, но уже не здесь) всегда будоражит и щекочет нервы от ощущения перехода куда-то в неизвестное, ведь это и есть настоящее между прошлым и будущим.
Стоя у кромки наката, Олеша почему-то вспомнил далекое прошлое, когда после окончания школы возникло чувство абсолютной свободы и пьянящий воздух с горьким запахом цветущей черемухи будоражил воображение и манил в дальние путешествия с приключениями, но полное отсутствие денег не позволяло ему ринуться на поиски неизведанного.
2
Олеша был влюблен в девчонку со своего класса, а она, заигрывая с ним, предавалась плотским наслаждениям с его дружком Юркой, про которые тот в подробностях рассказывал Олеше, не догадываясь о его ревнивых терзаниях. Но наконец и на него она обратила свое внимание.
После последней торжественной прощальной линейки они всем классом пошли гулять за город, на речку, и постепенно разбрелись группками по лесу после совместного завтрака на природе с шампанским, принесенного некоторыми бывшими школьниками с собой. Все горячо рассказывали друг другу о своих планах на будущее, слегка кружилась голова от выпитого вина и запаха трав, всем было весело и немножко грустно, что всё уже закончилось. Как-то так получилось, что через какое-то время он с Лизкой оказался на лесной дорожке вдвоем.
Они шли вдоль весеннего леса, как взрослые, и мило беседовали о светлом будущем. Кругом цвела черемуха, жужжали многочисленные пчелки, собирая нектар с горьких цветов. Запах ее волос кружил Олеше голову, а расстегнувшаяся очередная пуговка на тесной вязаной кофточке сильно оголяла выпирающую грудь любимой, и дополнительно будоражила его мысли, будила в нем смелые фантазии. Сияющее солнце отражалось бликами в молодых листиках деревьев, и ему хотелось петь от счастья. Лиза всё время беспричинно смеялась, поглядывала на него блестящими глазками и норовила пощекотать травинкой у него в ухе. Олеша смущался, принимал вид бывалого сердцееда и путано что-то рассказывал ей, стыдясь своей нерешительности.
Лиза была ничем не примечательной девочкой в классе, среднего роста, слегка полноватая, с круглым лицом, полными ногами и короткими пальцами на руках, с маленькими косыми глазками и приплюснутым носом. Когда она смеялась мелодичным звонким колокольчиком, то видны были мелкие кривые зубки, теснящиеся у нее во рту почти в два ряда, как у пираньи. Единственное, что привлекало в ней мальчишек из класса, это рано сформировавшаяся грудь, которая сексуально выпирала из-под школьного платья, призывно колыхалась при ходьбе или мелко подрагивала во время ее завлекательного смеха. Олеша же влюбился в Лизку из-за ее рыжих вьющихся волос, которые пышно рассыпались по ее плечам и безумно влекли потрогать их или погладить, чтобы проверить шелковистость золотых прядей. Грудь, конечно, тоже ему нравилась, но вьющиеся рыжие волосы сводили его с ума, и ему снилось, будто он их гладит и теребит. Она сидела в классе впереди Олеши и постоянно крутила головой, отбрасывая свои длинные волосы то на левое плечо, то на правое, и иногда оглядывалась на него со словами:
