Виктор Гросов
Келарь

Полная версия

Глава 1

Осеннее солнце, пробиваясь сквозь багряную листву кленов, заливало золотистым светом внутренний двор Троице-Сергиевой Лавры. Мягкий шелест листьев перекликался с мерным скрипом пера, скользящего по пергаменту. В келье сидел келарь Авраамий Палицын. Его сосредоточенное лицо выражало глубокую задумчивость. Он кропотливо выводил буквы, бережно переписывая древний текст.

На столе перед ним лежал потрепанный фолиант с пожелтевшими страницами. «Житие преподобного Сергия», – гласила выцветшая от времени надпись на обложке. Для Палицына каждое слово было исполнено сакрального смысла, а каждый знак был нитью, связывающей его с великим прошлым. Он находил утешение в этих словах, как в целебном источнике, которое смывает печали и тревоги с души. В смутное время, когда страна раздиралась распрями, древние тексты были его единственной опорой, его спасительным якорем.

Он оторвался от работы, кончиками пальцев потрогав поверхность пергамента. Еще не до конца высохшие чернила, блестели в тусклом свете кельи, напоминая застывшие капли крови. И эта аналогия не показалась ему случайной. Тревога не отпускала. Палицын чувствовал, как тьма сгущается над Русью. Он видел не только раздробленность территорий, но и, что гораздо страшнее, раздробленность душ.

Смута пустила глубокие корни в самое сердце страны. Братоубийственные распри, начавшиеся с притязаний на престол, переросли в нечто большее – в войну всех против всех. Вчерашние соратники сегодня были готовы вонзить друг другу нож в спину. Земля превратилась в поле битвы, где каждый стремился урвать свой кусок, забывая о чести, совести и, что самое печальное, о Боге. Гордыня и алчность, эти вечные пороки разъедали разум людей. Каждый мнил себя мудрецом, каждый считал свою правду единственно верной, не желая слушать голос разума и совести. Казалось, что все забыли о том, что такое общее благо. Вместо этого все погрязли в мелких интригах, зависти, жажде власти.

Палицын видел в истории печальные параллели. Как некогда удельные князья грызлись за первенство, раскалывая Русь, так и теперь новые вожди, самозванцы и «бояре» рвали страну на части. Они готовы были продать родную мать ради личной выгоды. Они забыли о мудрых уроках прошлого, вновь наступая на те же грабли. Словно невидимая сила играла ими, подталкивая к новым и новым распрям. Разве не так всегда было, когда сильные мира сего потакали своим прихотям, забывая о простых людях?

Поднимаясь на молитву, Палицын каждое утро слышал отголоски надвигающейся беды. Они были повсюду: в тревожных новостях, которые приносили паломники, в растерянных лицах крестьян, прибывающих в монастырь в поисках спасения, и даже в взглядах некоторых монахов, чьи сердца уже поражены смутой. Это было похоже на болезнь, которая распространяется с ужасающей скоростью, разъедает не только политическую, но и духовную основу общества. И как бороться с этой заразой, как вернуть людям веру и надежду, Палицын пока не знал. Но он чувствовал, что не должен оставаться сторонним наблюдателем.

В дверь тихонько постучали, будто мышка скреблась.

– Войди, – отозвался Палицын, не отрывая глаз от страниц.

В келью шаркающей походкой вошел старый монах. Он был сгорбленным. Старость наложила на монаха свой отпечаток. Это был архимандрит Дионисий, настоятель Лавры. Мудрости в нем, конечно, было, не отнять, да и благочестием он отличался, но в последнее время, казалось, устал от всего, отчего и ворчал частенько.

– Авраамий, – позвал Дионисий, хрипловатым голосом, – все еще за книгами сидишь? Глаза, небось, совсем испортил?

– Да, отче, – склонил голову Палицын, – тут слова такие, утешение находишь, словно глоток воды в жару. Как маяки, они в темноте, путь показывают.

– Маяки… – буркнул Дионисий, медленно присаживаясь на лавку, которая под тяжестью его тела жалобно скрипнула. – Хорошо, конечно, но не только маяками сейчас жить надо. Русь, как корова на льду, шатается, а мы тут сидим, книжки переписываем. Ладно, молитва – это хорошо, но и дела тоже нужны.

– Так я же говорю, отче, – ответил Палицын, – чем помочь-то можем? Смута везде, как чума, все заразу подхватили. Никто слушать не хочет, у каждого своя правда, только дерутся за нее.

– Не все еще оглохли, Авраамий, – возразил Дионисий, покашливая, – есть еще честные люди, искра еще тлеет. Только надо их подтолкнуть, направить в нужное русло. И вижу я, что ты, Авраамий, можешь это сделать. Не сидеть тут, как мышь, а действовать.

Он помолчал немного, собираясь с мыслями, а потом добавил уже тише:

– Слушай, Авраамий, дело тут такое. Москва сейчас, как кипящий котел. Там все решается, там и наши интересы надо защищать. В Лавре много добра всякого, сокровищ, не только духовных, но и материальных. Это тебе ведомо. Если что случится, если осада – мало ли, как там повернется – нужен наш человек в Москве, который про Лавру не забудет, который и интересы церкви отстоит, и добро наше не даст растащить. Думаю что, это ты.

Дионисий посмотрел на Палицына долгим взглядом.

– Ты образованный, слова нужные найдешь. А мы тут пока порядок будем блюсти. Это значит что, ты должен стать нашим голосом там, нашим представителем. Понимаешь? Ты не просто книжки переписывай. Ты сам должен стать письмом, которое дойдет до нужного человека.

Глаза Палицына расширились от удивления. Он ожидал каких угодно слов, но только не таких. Ему предлагали не духовную поддержку, а политическую миссию. Он, келарь и книжник, должен был стать представителем Лавры в этом змеином клубке интриг и борьбы за власть.

Палицын замер, переваривая слова архимандрита. Он всегда уважал Дионисия и как старшего и как человека, жизнь повидавшего. Но, честно говоря, он не считал его мудрецом. Скорее, умудренным жизнью старцем, не более. А теперь этот старик просил его, Палицына, отправиться в Москву, в самое пекло политических распрей, защищать интересы церкви. О таком доверии он и подумать не мог. Внутри поднималась странная смесь страха и желания действовать. Будто кто-то налил в него бочку ледяной воды, а потом сверху плеснул кипяточка.

Ответственность, которую Дионисий на него возлагал, была тяжелым грузом, и в то же время, она опьяняла, как крепкое вино. Волнение нарастало внутри него, как волна, катящаяся к берегу.

В этот момент краем глаза Палицын заметил какое-то движение. Он невольно вскинул голову и заметил, как в дверном проеме мелькнула тень. Она появилась на мгновение и тут же исчезла. Палицын напряг зрение. Ему показалось, что это был Иродион. Авраамию показалось, что этот монах стоял за колонной в коридоре и подслушивал их разговор. Сердце кольнуло неприятным предчувствием.

Иродион, худощавый монах с высокомерным взглядом, всегда вызывал у него странное неприязненное ощущение. В его глазах всегда плескалось недоброе любопытство, какое-то черное чувство, которое невозможно было скрыть.

Иродион давно завидовал положению Палицына в Лавре. Он считал, что его собственные таланты, хотя они, если честно, были сомнительными, недооценивают. Каждое слово похвалы, сказанное в адрес Палицына, было для него, как щелчок по носу, каждое внимание настоятеля к келарю вызывало у Иродиона приступ желчной зависти. Зависть разъедала его душу, отравляла мысли. Иродион не просто хотел быть на месте Палицына, он хотел видеть, как тот падает, как его постигает неудача. Он давно ждал своего часа, чтобы отомстить за свое «недостойное» положение. Он понимал, что Палицын получил некое преимущество. Это еще больше распалило его ненависть.

Дионисий, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, резко обернулся. Он медленно повел взглядом по полумраку коридора, пытаясь разглядеть, кто мог там находиться. Вроде никого.

Иродион был слишком хитер, чтобы оставаться на виду – он уже успел скрыться за поворотом. Дионисий повернулся к Палицыну, стараясь скрыть свое беспокойство.

– Что-то не так, отче? – спросил Палицын, заметив, как лицо настоятеля на мгновение омрачилось, а потом вновь приняло спокойное выражение.

Они оба чувствовали чье-то присутствие.

Дионисий на мгновение замялся, как будто прикидывая, стоит ли говорить о своих подозрениях. Он не хотел сеять лишнюю тревогу, но и молчать тоже не мог.

– Ничего, чадо мое, – беззаботно ответил он, хотя его глаза выражали беспокойство, – это лишь тени играют, не обращай внимания. Просто… просто иногда кажется, что и в стенах монастыря не все так чисто и светло, как хотелось бы. Берегись, Авраамий, – добавил он уже более серьезно, – ибо тьма коварна, она прячется в самых неожиданных местах и всегда ищет, где найти слабое место. Не дай ей ни единого шанса, будь внимателен. Особенно в Москве, там все так переменчиво.

Он вздохнул, понимая, что не может говорить прямо о своих подозрениях. Он не был уверен, подслушивал ли их Иродион, но это не отменяло того факта, что в стенах Лавры, помимо верующих, живут и те, чьи сердца не чисты. После этих слов Дионисий тяжело поднялся и покинул келью, оставив Палицына в глубокой задумчивости.

Келарь смотрел ему вслед, пытаясь понять, что имел ввиду настоятель. Он снова повернулся к столу и углубился в чтение древних текстов.

Вечером, когда за стенами Лавры сгустился мрак, и даже тихий шелест осенних листьев затих, Палицын, измотанный раздумьями уснул. Но сон не принес ему покоя. Он провалился в какую-то жуткую пучину, где прошлое, настоящее и будущее смешались в единое целое. Ему приснился кошмар, в котором он видел пылающие города, охваченные зловещим пламенем, как адские костры. Он видел реки крови, заливающие улицы, и слышал душераздирающие крики людей, мечущихся в отчаянии. Могилы зияли черными провалами, поглощая тела, а мертвые лица, обращенные к небу, выражали ужас. В этом сне не было ничего знакомого, но при этом все казалось до боли реальным.

Он видел себя, будто со стороны, маленькой фигуркой, затерянной в этом хаосе. Он пытался кричать, звать на помощь, но голос его тонул в этом хоре отчаяния. Он пытался бежать, но ноги наливались свинцом, не давая ему двигаться. Каждое мгновение этого сна было наполнено отголосками надвигающейся беды, предчувствием грядущих страданий, которые вот-вот обрушатся на Русь. Смута во сне, переставала быть лишь политической проблемой, она становилась чем-то демоническим, осязаемым, личным.