Виктор Евгеньевич Рябинин
Каждый умирает в своем отсеке
Моему отцу – фронтовику, офицеру и
настоящему мужику – посвящается…
ОТ АВТОРА
Море для человека, по сути, среда, чуждая его естеству. По степени риска и колоссальным нагрузкам погружение в океанские глубины можно сравнить разве что с выходом на космическую орбиту. Ни подводник, ни астронавт никогда не имеют стопроцентной страховки от непредвиденной ситуации. Каждый член экипажа субмарины, от офицера до матроса, исполняя команду: «По местам стоять! К погружению!» – отлично представляет, на что идет. И если, защищая морские рубежи Родины, подводники гибнут в море, именно там они находят могилу, достойную их духу и мужеству…
Но у тех, кому выпало жить, рано или поздно служба подходит к концу. Погрузившись с головой в пучину обычной гражданской жизни, большинство флотских офицеров-подводников продолжают по укоренившейся привычке оценивать свои и чужие поступки по меркам корабельным – требовательным и не терпящим лжи, недомолвок и лицемерия. Если работать – так до победного результата, если любить – так по-настоящему и всем сердцем, а дружить – преданно и до готовности разделить с товарищем все, чем владеешь сам. Не идеализируя их поступки и поведение, хочу заметить: с Петровских времен флот был и остается элитой вооруженных сил любого морского государства благодаря прочным традициям, высокому моральному духу и готовности без колебаний и раздумий возложить на алтарь порой неблагодарного Отечества жизнь экипажей подводных и надводных кораблей.
И еще. Если кто-нибудь из читателей в литературных персонажах ненароком узнает себя самого или обнаружит сходство с известными ему людьми, то это означает лишь одно: повествование написано самой жизнью, а автор лишь скромно постарался его запечатлеть…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛУБИНА
1.
« МЫ С ТОБОЙ ИЗ ОДНОГО ЭКИПАЖА»
…Пока шли в точку погружения в надводном положении, всем, кто вынужден был нести ходовую вахту наверху, погода опять показала военно-морской кукиш. Порывы ветра вперемешку со снегом раскачали лодку, пару раз окатив с головы до ног холодной водой вахтенного офицера и сигнальщика, а затем в бессильной злобе принялись что есть силы трепать Андреевский флаг.
Внизу шел завтрак. Как говорится: «Море любит сильных, а сильные любят поесть». Но, зайдя в кают-компанию, Андрей про себя отметил, что любителей с утреца испить стаканчик ароматного чая негусто. Бортовая качка тут ни при чем. Почему-то перед глубоководным погружением большинство экипажа к еде испытывает или безразличие, или отвращение. Ушлые снабженцы этим умело воспользовались, и на столах, где недавно красовались сгущенка и творог, розетки с красной икрой, копченая колбаса и балык, остался только хлеб. Тут-то и кроется потаенная снабженческая хитрость: многое из богатого подводного пайка, на радость вестовым и самим «труженикам кладовых сухой и мокрой провизии», фактически остается нетронутым, зато по накладным – списанным. Виртуально «съеденные» деликатесы вновь появятся в кают-компании к вечернему чаю или завтраку на следующие сутки, а хитрый помощник командира по снабжению на вполне законных основаниях пополнит личный арсенал дефицитных продуктов новыми, еще не вскрытыми банками.
Но вникать в хитросплетения витиеватой и чуть вороватой снабженческой мысли почему-то не хотелось. Плановое погружение на предельную глубину считается едва ли не самым серьезным испытанием в службе подводников. Опаснее этого может быть только реальное возгорание в отсеке или поступление туда забортной воды.
Экипаж субмарины, погружаясь в темную морскую пучину на максимально возможную глубину, сильно рискует. Если не дай бог в этот момент накроется или даст сбой какой-либо агрегат или механизм, непосредственно влияющий на систему всплытия, лодка погибнет. Ее раздавит многотонной толщей воды, как спичечный коробок. В 1963 году такая участь уже постигла американскую атомную подводную лодку «Трешер» («Морская лисица»). Во время испытаний она превысила предельную глубину погружения и была расплющена забортным давлением океана, унеся с собой на глубину в два с половиной километра 129 жизней. Подводники понимают всю степень риска, потому сосредоточенно готовятся. Дело даже не в приказах и всевозможных руководствах, предписывающих осуществлять эту опасную процедуру ежегодно или перед грядущей «автономкой». Нужны уверенность и постоянное подтверждение надежности подводного корабля, а заодно и профессионализма тех, кто рядом. От этого может зависеть многое, если не все.
Страха не было, через год-два службы на лодке он постепенно притупляется, а затем и вовсе бесследно исчезает. Наверное, просто привыкаешь к ежеминутной опасности. Но обычный человеческий инстинкт самосохранения уже часа за два до команды: « По местам стоять, к погружению!» – предательски скребется где-то под сердцем, заставляя лишний раз вспоминать о запланированном риске…
* * *
– Тьфу ты, какая-то гадость лезет в голову, – встрепенулся Андрей, – как будто сейчас самое время о катастрофах думать!
Эти мрачные мысли вероломно проникали в сознание вчера, когда он нес ходовую вахту. Сегодняшнее отсутствие аппетита вновь стало поводом для нежелательных дум. Чтобы окончательно их прогнать, Андрей после завтрака задержался в кают-компании полистать подшивку «Красной звезды» и «На страже Заполярья». Не помогло. Подумал: наверное, устал, после возвращения в базу надо подать командиру рапорт об отпуске, а затем укатить в санаторий. Холостяку в любое время года отдых в радость. Тем более в Хосте (санаторий Северного флота.– АВТ.) сейчас уже тепло. Там полно ароматного вина, вкусных шашлыков и красивых одиноких женщин.
– Андрюха, ты чего загрустил? О чем задумался? – в приоткрытую дверь кают-компании просунулась голова главного боцмана Воробьева, которого в экипаже уважительно величали не иначе как Сан Саныч.– Встряхнись, пойдем наверх, покурим. Скоро придем в точку, нырнем, потом всплывем… И айда домой! Дело-то плевое, не впервой!
Сан Саныча на атомоходе уважали. Опыт и надежность сочетались в этом человеке с неподдельной искренностью и какой-то хронической добротой к окружающим. В любое время дня и ночи на своей старенькой «копейке» по первой просьбе он мог отвезти семью сослуживца в аэропорт или на железнодорожный вокзал, а затем столь же безотказно встречать возвращающихся на Север. Подменить коллегу на новогодней вахте, выручить приличной суммой под честное слово или просто бескорыстно поддержать в трудную минуту Сан Саныч был готов всегда.
Попробуй предложи ему, к примеру, деньги, мол, бензин дорогой, от поселка подводников до Мурманска (а то и до самих Мурмашей) не ближний свет, и… сразу же натолкнешься на обиженный взгляд и недовольное бурчание: «Ты чего, братан, охренел? Какие деньги? Мы ж с тобой из одного экипажа!»
После того как, не выдержав захудалого заполярного быта и тотальной неустроенности, Андрея оставила жена, улетев к родителям в сытую Москву, боцман взял шефство над новоиспеченным холостяком. Все попытки уклониться от назойливого покровительства Сан Саныча разбивались о невозмутимое и праведное: «Как же ты один-то будешь? Человеку одному никак нельзя! Мы с тобой из одного экипажа, потому обязательно буду помогать». Андрей смирился. И началось…
Семья Воробьевых была бездетна. Возможно поэтому всю нерастраченную заботу и внимание Валентина Степановна и Сан Саныч обрушили на одинокого Андрея. Первым делом боцман, который между делом мог
уговорить и черта, убедил командование дивизии АПЛ, что Андрею нужна квартира. Как ни странно, подействовало и квартиру предоставили.
– Офицерское общежитие – штука, конечно, хорошая, но ты там сопьешься, – коротко обосновал Сан Саныч свои действия.
Это была сущая правда. В маленьких закрытых гарнизонах подводников, где, кроме штатного Дома офицеров, иных «очагов культуры» не было, молодые офицеры предпочитали коротать время в бурных застольях и нередко спивались.
Придирчиво осмотрев квартиру, боцман заявил, что подопечному необходимо начать новую жизнь, и взялся помочь сделать ремонт. Возражения не принимались. Ранним утром в один из свободных дней Сан Саныч вломился к еще почивавшему на видавшей виды раскладушке Андрею и, пока тот спешно брился и умывался, принялся с остервенением срывать старые обои. При этом боцман на все лады поносил строителей, морскую инженерную службу, сбежавшую супругу и самого хозяина «сей гнусной берлоги». Недели через две вечно сырую и продуваемую всеми заполярными ветрами однокомнатную квартиру Андрея удалось привести в божеский вид: они побелили потолок, поклеили новые обои, перекрасили окна и двери. Тем временем Степановна хлопотала насчет интерьера. Опытный женский взгляд мгновенно определил: нужны мебель, новые шторы и кой-какие житейские причиндалы, призванные создать уют в комнате. Все это сердобольная женщина организовала за несколько дней. К Андрею со всего поселка стали приносить не новую, но еще пригодную мебель, какие-то коврики и посуду. На все вопросы Степановна уклончиво отвечала, мол, на Севере живем, а здесь народ отзывчивый и бескорыстный. И хотя Андрей понимал, что организована данная благотворительная акция в основном с помощью ее многочисленных подружек, в этом утверждении была доля истины. Северная земля испокон веков славилась не только тем, что заполярный год тут делился на шестимесячную ночь и такой же по продолжительности день. Здесь жили люди, верой и правдой продолжавшие служить разбитой на пятнадцать суверенных осколков некогда великой и гордой стране. А в преднамеренно опоганенные бестолковыми перестройщиками понятия «дружба», «морское братство» и «Родина» они все так же вкладывали истинный первоначальный смысл и собственное понимание…
* * *
До глубоководного полигона оставалось еще часа два хода. В ограждении рубки смолили и негромко переговаривались махровые курильщики. Ядреные клубы табачного дыма питерского «Беломора», переплетаясь с заморским «Marlboro» и мурманской «Примой», едва взмыв над выдвижными устройствами, быстро растворялись в утреннем мареве.
Молодые офицеры и мичманы, для которых глубоководное погружение было впервые, настороженно вслушивались в разговоры лодочных аксакалов. А те, понимая свое превосходство, беззлобно, но умышленно напускали туману.
Андрей все эти байки слышал много раз и сейчас, скрывая улыбку, с интересом наблюдал за молодым лейтенантом, который, судя по всему, предстоящего погружения на предельную глубину пугался до ужаса.
—Ты, Леха, главное, не дрейфь! – нахально подкалывал новичка техник-турбинист Федя Горохов по прозвищу Горох. – Заранее попроси у доктора таблеток. Этих, как их там, вот память девичья… Так, вспомнил – бисакодил… и держи их наготове.
– Зачем? – не понял обескураженный Леха.
– Как зачем? Если будем тонуть, пяток таблеток примешь. Тебя тогда наши мужики наверх первым из отсека через торпедный аппарат выпустят. Вне конкурса и без очереди. Уж больно ты им всю атмосферу… подпортишь!
Кое-кто улыбнулся, а другие, представив, какие последствия ожидают человека, рискнувшего принять сильное слабительное, поморщились. Андрей сразу сообразил, что своей немного скабрезной шуткой мичман пытался не только снять напряжение и развеселить молодого коллегу, но и поддержать его: не бойся, парень, даже из затопленной лодки можно спастись.
В этом были свой резон и доля истины. Если помощь не приходила, то гибнущую субмарину экипаж теоретически мог покинуть с помощью ВСК (всплывающей камеры) или через торпедные аппараты. Первое возможно лишь на современных атомоходах, где эти камеры предусмотрены по проекту. Со вторым – еще хуже: на практике с глубины более ста метров живым подняться на поверхность пока еще никому не удавалось. Из-за большого перепада давления человек обречен погибнуть от разрыва легких, или ему попросту не хватит запаса азотно-гелиевой смеси в баллонах.
Но Леха заметно повеселел. Горох на флоте не первый год и потому знает, как разговаривать с салагами. Лихо затянувшись и выпустив несколько густых табачных колец, лейтенант уже забыл об опасениях и принялся смешно рассказывать о своих бравых похождениях во время недавнего и такого памятного обучения в одном из питерских высших военно-морских училищ, именующихся по-новому институтами. Вежливо делая вид, что внимательно слушает, Андрей почему-то в эти минуты вспомнил свое училище. Судя по всему, после развала Союза многое теперь изменилось. Но память не сотрешь. Всего каких-то полтора десятка лет назад…
2.
«ОБРАЗЦОВАЯ» ГОДКОВЩИНА
Цыгане – народ, конечно, вороватый, но никто не умеет лучше их петь под гитару и предсказывать судьбу. Когда-то еще в детстве молодая цыганка, посмотрев на руку Андрея, сверкнула карими глазами и произнесла: «Быть тебе, светлоголовый, моряком. Вижу много воды – снизу, сверху, вокруг. Ох и трудно будет! Живым останешься. А вот друзей потеряешь…»
Вблизи сухопутного Минска, где Андрей родился и рос, не только приличного моря, но и солидной реки никогда не было. Поэтому к словам представительницы рода извечных обманщиков и кочевников парень отнесся с сарказмом. Мало ли что взбредет в голову цыганке. Но в военкомате во время призыва вместо воздушно-десантных войск, куда парень очень хотел попасть, он получил предписание в команду № 77. Всезнающая «курилка», куда опешивший юноша в расстроенных чувствах забрел подымить, вмиг разъяснила: две семерки означают военно-морской флот. После этого Андрей призадумался: «Ни фига себе пророчество – сбывается!»
…Большой противолодочный корабль «Образцовый», базирующийся в старинном прусском Пилау, получившем послевоенное название Балтийск, встретил парня сурово и сдержанно. Металлическая коробка длиною 144 метра имела, по современным меркам, скромное вооружение, за что натовские «супостаты» прозвали БПК проекта 61 унизительным для боевого корабля прозвищем – «Беззубый фрегат». Из-за многочисленных поломок «Образцовый» в море уже давно не ходил, превратившись в корабль отстоя, куда вся дивизия целенаправленно сплавляла разгильдяев, пьяниц и прочий недисциплинированный флотский элемент.
Специальность штурманского электрика Андрей освоил быстро, а вот житье-бытье молодого матроса было трудным. Неуставные взаимоотношения, или, как их величали на флоте, годковщина, на отстойном БПК процветали. Ниже средней палубы всем верховодили годки ( матросы последнего периода службы. – АВТ.), вынося свой полузековский вердикт по всем случаям нелегкой корабельной службы. Матросы-первогодки, не выдерживая издевательств и избиений, частенько пускались в бега. Но куда убежишь из закрытого военного городка, где даже въезд по специальным пропускам? Беглецов ловили, те нагло брехали, что причиной самовольного оставления части была неразделенная любовь к девушке, ради которой и пошел на воинское преступление. Такая формулировка для пузатых и ленивых офицеров политуправления флота считалась самой подходящей, и матроса, зачастую даже не удосужившись осмотреть многочисленные ссадины и синяки на худом теле, слегка пожурив, возвращали на корабль.
Там отцы-командиры за причиненное им беспокойство и дабы другим не повадно было объявляли ему 15 суток ареста и отправляли на гарнизонную гауптвахту. По возвращении с «кичи» беглеца били годки, пытаясь с помощью кулака убедить в необходимости молча сносить унижения и издевательства.
Вырваться из порочного круга было невозможно до тех пор, пока на корабль не прибывал новый призыв молодого пополнения. Странное дело: те, кого еще совсем недавно били смертным боем, сами превращались в безжалостных годков. Особую жестокость проявляли кавказцы. Их и было-то на корабле не больше десятка, но, в отличие от славян, держались они дружно и заодно, обид не прощали и всегда выходили сухими из воды.
Андрей как-то слышал, что даже офицеры в кают-компании возмущались надменным и вызывающим поведением кавказской братии, мол, три «черных» на корабле – это уже преступная группировка. Особенно лютовал рослый матрос из боцманской команды Абу Бароев по прозвищу Чечен. Все посылки и денежные переводы, которые присылались из дома, молодые матросы обязаны были приносить ему. Деньги он забирал сразу, а из посылок выбирал самое вкусное, оставляя хозяину в лучшем случае объедки. Вестовые из командирского салона, офицерской и мичманской кают-компаний при виде его стонали и прятались. Чечен после отбоя регулярно собирал их у себя в кубрике и инструктировал, кому что следует завтра утащить с офицерского стола или из каюты. Каждому устанавливалась определенная норма: сколько еды, сигарет и денег он должен вечером принести Чечену. Ослушаться было недопустимо, так как дети гор в случае отказа всей толпой жестоко избивали непокорного. Чтобы не оставалось синяков, били в живот, солнечное сплетение, по печени и почкам. Нередко после таких разборок матроса, не пожелавшего считаться в своей среде «шестеркой» и доносчиком, а потому объяснявшего все с ним приключившееся случайным падением с трапа, госпитализировали. Командиров и начальников такой расклад устраивал. Да и что ты предпримешь, если в вооруженных силах существовала порочная и глупая система учета состояния воинской дисциплины. Суть ее проста. Уровень и состояние дисциплины определяли по количеству правонарушений и грубых проступков. Чем их больше, тем хуже оценивалась работа командира и его заместителей. Нормальные и в целом порядочные люди вынуждены были лгать и скрывать истинное положение дел на корабле, так как от этого зависело их продвижение по службе. Но об этом Андрей узнал позже, а пока вместе с другими «салагами» и «карасями» ему ежедневно приходилось сносить унижения и оскорбления годков.
Как-то после подъема флага Чечен подошел к Андрею.
– Слушай здэсь. У старпома в каюте старый кортык видэл? – повелительно прошипел кавказец и, не дожидаясь ответа, приказал: – Вазмеш и вэчэром мнэ прынэсеш.
Старший помощник командира «Образцового» Всеволод Михайлович Гущин был потомственным моряком. На флоте служили его отец, дед, прадед и все родственники по мужской линии до седьмого колена. Старинный российский морской кортик, на который позарился алчный Чечен, имел стальной обоюдоострый клинок в тридцать сантиметров квадратного сечения и рукоять из слоновой кости. Хранился он в деревянных ножнах, обтянутых черной кожей. В верхней части ножен блестели позолоченные обоймицы с кольцами для крепления к портупее, а внизу – такой же наконечник. Портупея из многослойного шелка была декорирована львиными головами, а вместо бляхи красовалась застежка в виде змеи, изогнувшейся вокруг львиных голов. Что там объяснять, кортик был гордостью не только владельца, но и всего экипажа. Этот символ и атрибут принадлежности к морскому братству передавался по наследству от отца к сыну и, по слухам, когда-то принадлежал славному предку старпома – лейтенанту Алексею Гущину, штурману со знаменитого эскадренного миноносца «Новик». Этот корабль был одним из немногих, который не только храбро дрался с японской эскадрой адмирала Того, но и уцелел после Цусимского сражения в далеком 1905 году.
Ушлый Чечен все рассчитал правильно. В то время Андрей уже месяца три был приборщиком каюты старпома (все матросы и старшины кораблей ВМФ в соответствии с Корабельным уставом закреплены за объектами приборок), а стало быть, имел ежедневный доступ к драгоценному кортику, висевшему над рабочим столом Всеволода Михайловича. Но взять тайком, или попросту украсть, Андрей не мог. От одной мысли, как он после этого посмотрит в глаза старпому, который наверняка будет считать его воришкой, коробило и выворачивало наизнанку. Поэтому сомнений не было: лучше кулаки грозного Чечена, чем стыд и позор.
Весь день прошел в многочисленных заботах и работе. О плохом думать не хотелось, но куда ты денешься от навязчивых и мрачных мыслей. Вечером вездесущий матросский телеграф передал: после отбоя Чечен ждет его в своем кубрике. Андрей молча выслушал требование и ничего не ответил. Когда гонец убрался восвояси, снял с подвесной койки небольшую металлическую цепь и положил в карман. Сдаваться он не собирался, но в отличие от таких же, как и сам, молодых матросов готовился постоять за себя.
– Шакал ванючий, ты меня нэ понял! – Рев кавказца, ворвавшегося в кубрик к Андрею минут через двадцать после команды «Отбой! Ночное освещение включить!» заставил в ужасе встрепенуться засыпающих матросов. За ним, переговариваясь на непонятном гортанном языке, ввалились человек пять его земляков. Хлесткий удар приняла на себя невинная подушка. Чечен, почувствовав подвох, в недоумении принялся вглядываться в полумрак. Андрей предполагал, что кавказец без помощи «свиты» не обойдется и события будут происходить именно по такому сценарию, поэтому спать не ложился. Все это время он сидел на рундуке в тени соседней койки и готовился дать опор. Медлить было нельзя. Резко вскочив, он врезал Чечену с левой в челюсть. Когда-то еще на гражданке, занимаясь боксом, этот прием он считал своей «коронкой».
Не ожидая отпора и до поры до времени не понимая, что происходит, кавказец громко ойкнул и полетел на своих дружков, сбивая их с ног. Секундного замешательства хватило, чтобы Андрей подскочил к образовавшейся свалке матерящихся тел и принялся осыпать ее ударами.
Наконец кавказцы очухались. Заметив в руках Андрея цепь, «свита» с грохотом стала выскакивать из кубрика. Остался один Чечен. Гордость не давала ему права постыдно убраться восвояси, а все происходящее казалось кошмарным сном. Какой-то салага, «карась», по корабельным меркам —получеловек, осмелился ему перечить и пошел наперекор! Задыхаясь от злобы и тяжело дыша, Чечен медленно поднялся.
Андрей отшвырнул от себя цепь, загрохотавшую у комингса. Все должно быть по-честному: один на один и… что будет, то будет. Чечен считал по-другому. Запустив руку в карман, он вытащил складной нож. Зловеще клацнула кнопка и выскочило лезвие.
– Зарэжу, шакал, – хрипел Чечен и медленно приближался к своей жертве.
Как оказалось, «жертва» сдаваться не собиралась. Отойдя к переборке и прижавшись к ней спиной, Андрей в полумраке ночного освещения нащупал выдвижной упор (элемент аварийно-спасательного имущества, применяемый для борьбы с водой на кораблях ВМФ. – АВТ.) и вынул его из удерживающих креплений.
Но кавказца понесло. С перекошенным от гнева лицом, не обращая внимания на выдвижной упор – по своей сути полутораметровую металлическую дубину в руках Андрея, он шел в шальном порыве перерезать горло этому нахальному «карасю», посмевшему противиться его воле.
Внезапно дверь в кубрик распахнулась, щелкнул тумблер выключателя и зажегся яркий свет. На пороге стоял дежурный по кораблю…
…После того случая всю дивизию неделю «штормило», а комдив в ярости объявил кораблю десятидневный организационный период. По уму, эта мера служебных репрессий должна была улучшить дисциплину и порядок. На деле все сводилось к запрету для офицеров и мичманов покидать корабль до 22.00. Те возмущались и спускали на подчиненных всех собак. Как это часто бывает, истинный виновник ЧП вышел сухим из воды. Чечена долго мурыжили дознаватели и следователи, и все считали, что если не тюрьма, то дисциплинарный батальон ему, как пить дать, светит. Но проныра кавказец опять увернулся. Притворившись нервнобольным и попав в госпиталь, он уже через пару месяцев был уволен по болезни и оказался на гражданке. Ходили упорные слухи, что, когда запахло жареным, из Чечни приезжали его дядя и старший брат, чтобы сунуть кому следует круглую сумму в баксах.
Поскольку главный виновник благополучно выпутался из скандально-криминальной истории, общественное мнение принялось за другого участника чуть не закончившейся трагично драмы. На Андрея в экипаже стали косо смотреть и за глаза величать стукачом. Злые языки моментально из пострадавшего превратили его в обвиняемого. Так всегда бывает: когда у людей внезапно возникают трудности, то, как правило, они ищут козла отпущения. В отсутствие Чечена эта роль отводилась без вины виноватому Андрею. Только старпом Гущин, верно оценив ситуацию, в знак благодарности предложил затравленному матросу верный выход – поступление в военно-морское училище.
– Отправляйтесь-ка учиться, молодой человек, – интеллигентно, но настойчиво советовал он. – Глядишь, ума наберетесь, да и на жизнь будете смотреть другими глазами…
Андрей, порядком уставший от постоянного пристального и недоброжелательного внимания, согласился.
3.
СИНИЙ ДИПЛОМ И КРАСНАЯ МОРДА
Лучше плохо учиться, чем хорошо служить. Эту курсантскую аксиому Андрей услышал от старшекурсника на третий день учебы. И это была сущая правда. Как оказалось, в военно-морское училище в первую очередь принимали ребят с флота, так как считалось, что, вкусив нелегкого корабельного хлеба, они теперь знают, к чему готовиться, и со временем из них выйдет больше толку. Поэтому и конкурс для них был пониже, да и экзаменаторы-офицеры относились с пониманием: как-никак свои, флотские уже ребята. С гражданки поступить было практически невозможно. Чтобы попасть в училище, ты должен был быть или медалистом, или иметь огромную «волосатую» лапу влиятельного покровителя. Была еще одна категория первокурсников – так называемые «позвоночные», то есть те, кто поступил с помощью телефонного звонка какого-нибудь адмирала или генерала из Главного штаба ВМФ, а то и из самого центрального аппарата Министерства обороны. «Позвоночных» вычисляли еще в период вступительных экзаменов. Обычно к этим ребятам ежедневно наведывался какой-нибудь училищный клерк и елейным голоском интересовался, все ли хорошо у избалованного отпрыска голубых адмиральских кровей. Их, как правило, недолюбливали и старались держаться от греха подальше, чтобы случайно не возникло опрометчивого желания невзначай заехать адмиральскому потомку в розовое ухо.
Сдав все экзамены на «четверки», Андрей был зачислен на первый курс.
Тут и оказалось, что поступить – это только треть дела. Необходимо еще кропотливо учиться, что после многих месяцев монотонной военной службы на корабле было делать непросто. Каждый семестр приходилось сдавать экзамены по дисциплинам, которые наскоком и приступом не взять. Если с высшей математикой, которую преподавал вежливый и интеллигентный профессор с цветочной фамилией Фиалко, и физикой – ее монотонно и заунывно на лекциях бубнил себе под нос военный пенсионер Петр Алексеевич Филяев (языкастые курсанты мгновенно окрестили его на собачий манер Филей, а сам предмет – филькиной грамотой) – особых проблем Андрей не испытывал, то специальные науки сперва давались
трудно. Больше других доставали кораблевождение, мореходная астрономия, теория устройства и живучести корабля и судовая электротехника. Штурманское дело курировал капитан второго ранга Берг – аскет и юморист, превращавший свои занятия в своеобразные шоу. Порой определив опытным взором, что иной курсант на карте неверно определил дрейф или течение, отчего линия истинного курса была проложена явно с ошибкой, Берг произносил свое коронное: «Молодой человек, разувайтесь. Разувайтесь, я вам говорю! А затем хватайте свои военно-морские штиблеты и дуйте в ближайшую сапожную мастерскую. Вы не станете настоящим штурманом, но вы еще сможете стать неплохим сапожником».
Чтобы досконально разобраться во всех этих «треугольниках скоростей», «линиях относительного движения», «магнитных склонениях», «девиациях» и «крюис-пеленгах», выучить, понять, а затем на «отлично» начертить контрольную штурманскую прокладку, требовались усидчивость и время. Про тех, кто прилежно занимался и целенаправленно грыз гранит сложных морских наук, в училище говорили примерно так: мол, будет у него после завершения учебы красный диплом, но зато синяя морда. Желающих воздержаться от получения диплома с отличием, так называемого красного, и довольствоваться стандартным документом синего цвета, при этом имея нормальную, чуть хитроватую и жизнерадостную красную физиономию, было несравненно больше.
После затворнического прозябания на металлической коробке, именуемой боевым кораблем, удержаться от многочисленных соблазнов большого города оказалось намного сложнее. Но никто, впрочем, и не удерживался. Через полгода на курсе стали появляться женатики и первые жертвы этого амурного дела. В училище традиционно считалось, что будущий морской офицер в первую очередь – человек чести. Отношения с противоположным полом исключением не являлись. Дорвавшись до определенной степени свободы, курсанты знакомились с очаровательными девушками, вступали с ними в близкие отношения и после внезапного признания пассии: «Милый, я, кажется, залетела!» – вставали перед выбором: либо жениться, либо быть отчисленным из училища и отправленным на флот. Каждый в такой ситуации был вправе решать самостоятельно: продолжение учебы и при этом пеленки и молодая (обычно нелюбимая) жена, либо суровая корабельная служба на каком-нибудь из флотов страны, не исключено, что с тем же «багажом». Желающие в подобной ситуации рискнуть выбором распределялись примерно поровну.
Кроме тех, кто сгорел синим пламенем на поприще скоротечной роковой любви, были и другие. Почти ежемесячно из училища отчислялись нарушители дисциплины, или, как их с пониманием называл сам курсантский люд, залетевшие по дури. Вырвавшись в увольнительно-упоительное раздолье, вчерашние корабельные матросы и старшины порой устраивали в городе настоящее шоу. Славную летопись этой категории залетчиков украсили легендарные «подвиги» трех курсантов, решивших отдохнуть на природе. Оказавшись в увольнении, гардемарины купили шесть бутылок водки, арендовали лодку и вышли на веслах на речные просторы. Дружно скушав без закуски запас горячительного, они разделись догола и принялись купаться. В результате старенькое плавсредство не выдержало мощных толчков мускулистых ног и раскачиваний, перевернулось и пошло ко дну. Выбравшись на берег, «судоводители» с удивлением обнаружили, что одежда, документы, деньги и т.д. приказали долго жить. Курсантская смекалка довела их до ближайшей не то свалки, не то помойки, где каждый нашел, чем слегка прикрыть срамоту. Дождавшись сумерек, через весь город, пугая людей, животных и птиц, периодически хоронясь от милиции, троица трусцой добралась до заветного училищного забора и, перемахнув через него, втихаря пробралась к себе в комнату общежития. Испытав унижение и стресс, а также не успев отрезветь, купальщики решили до утра на всякий случай затаиться и закрылись в комнате.