Виктор Елисеевич Дьяков
Однажды в Зубарихе
– Не знаю Миш, спорить не стану. Мать у нас тоже на работу злая, её же никто малохольной не считает. Нет, с Талькой тут другое. Баба она верно, первее всего бабой должна быть. Ты вон с Верой со своей развёлся, потому как семейного в ней ничего не было. Ну а Талька… ну какая она баба, ни то ни сё. Да и вид, лапы, плечищи, хорошо хоть молчит, если бы рычала, так и впрямь, медведица настоящая.
– Да уж, что есть, то есть,– Михаил усмехнулся припоминая.– Тут у меня стычка случилась с Васькой Митиным и Егором Скворцовым. Напились они на клевере, а я не сдержался, да и отвалтузил их маленько. Слышала небось?
– Слышала. Про то столько уж наговорили, не поймёшь, что врут, а что взаправду говорят. Только, думаю, врёт Мельничиха, что Талька на Ваську обниматься кинулась.
– Конечно врёт, что ты её не знаешь, метёт как помелом… Я и сам удивился, что встряла она, Талька-то. Понимаешь, мужики все рты поразинули, а она подсобила.
– Ой, Миш, а я ещё слышала, что вроде с вилами на тебя Васька-то пёр… Неужто?– с тревогой спросила Лиза.
– Не знаю Лиз, сам не видел, то ведь за спиной у меня было. Я ж Егора как раз валтузил. Какие-то вилы там валялись рядом, но точно не скажу. А расспрашивать, кто видел… знаешь, как-то неудобно.– Михаил на мгновение собрал морщины на своём широком лбу, что-то осмысливая, но тут же отмахнулся, как от наваждения.– Так вот, стал я Тальку-то от Васьки отдирать, поверишь, вот так за руку взял,– Михаил для наглядности взял Лизу за руку выше локтя,– а там не рука, камень, мускулы сплошняком, еле отодрал.
– Миш пусти, больно… Я ж тебе не Талька,– Лиза игриво с улыбкой высвободила руку.
– Прости, забылся,– Михаил виновато заглянул Лизе в глаза, и, убедившись, что она не сердится, продолжил.– Она с каких уж лет как мужик вкалывает и в поле и дома. Это ж какая тренировка, похлеще чем у спортсменов… Ты что руку-то трёшь, неужто всё ещё больно?
– А ты как думал. Привык, небось, тут с деревенскими, они-то чай все как кобылы. А я женщина нежная, городская. Во посмотри синячище какой будет, Лиза закатала рукав кофты.
– Ты гляди, и всамделе… Как же это меня угораздило? Тебе ж теперь и кофты без рукавов не одеть, мать-то, чай сразу углядит,– искренне сокрушался Михаил
– Без рукавов, без рукавов… Как мне в баню-то теперь, смотри сколь наставил?– Лиза с притворным недовольством подняла юбку, чуть приспустила лыжные брюки, и там, на глянцевой белизне бёдер, в местах не тронутых загаром показала темноватые отметины от пальцев Михаила.– После Тальки тебя вообще к мягким бабам подпускать нельзя,– в голосе Лизы послышалась ревность и Михаил это почувствовал.
– Ну, ты тоже скажешь, какая Талька, я вообще после Веры ни с кем, с тобой вот с первой.
– Так я тебе и поверила, небось все девки на деревни к твоим услугам?
– Да пошто они мне Лиз, малолетки эти, они ж дурочки ещё совсем. Ходят, вона, беретки синие оденут, все как одна, да ещё взяли моду песни хором распевать, что по радиотрансляции наслушаются. Слышала, что сполняют-то, нонешна молодёжь… ну, что есть сила и воля у них, чтобы стать героями нашего времени?– с иронией спросил Михаил.
– Ой, Миш, слышала,– Лиза зашлась в тихом смехе, повалившись спиной на шалаш…– Я как первый-то раз услыхала, чуть со смеху не померла. Мама смотрит и не поймёт, что со мной. Чуть, не каждый вечер, говорит, сейчас такое поют, что по радио услышат, слова перепишут и поют хором. Кому в Москве вот так сказать – не поверят. В городе-то думают, что как в старину, народные да частушки. В Москве сейчас все про медведей поют, из кинофильма "Кавказская пленница", а мне больше старые нравятся, "Ландыши" например. Но про этих героев, наверное, кроме радио вот только здесь и услышишь, совсем свихнулись, такое на посиделках петь.
– А ведь знаешь Лиз, оне меня тут и взаправду за того самого героя принимают, девчонки-то эти. Как-то даже в Воздвиженку, в школу нашу приглашали выступить перед старшеклассниками, как участника ударной стройки и так далее. Так я отказался, де занят, да говорить не умею. А что мне им сказать-то было, дескать, езжайте ребята и девчата? А потом бы они меня в том, что жизнь им поломал обвиняли. Правду сказать, тоже не могу, в партию вот поступил.
– А вот это ты Миш верно сделал, молодец, партейному всегда легче прожить. Мне свёкр тоже советует, и рекомендации пообещал собрать, иначе двигать не будут. А тебе сейчас только и остаётся в колхозное начальство пробиваться, и ещё учиться поступай, заочно в сельхоз…
– Да брось, какое начальство, тут вон с бригадой не справиться.
– Это с бригадой, а там-то чем выше начальник, тем легче работать, это везде так. Вон Пылаев Иван Сергеевич, бригадиром-то был так себе, ума в нём не много, хитрость одна, да билет партейный в кармане. С четырьмя классами, а в замах у председателя ходит, поплёвывает.
– Да знаю я всё это Лиз. Нутром-то понимаю, что приноровиться как-то надо, а уж и бригадирство это надоело, каждый день лаяться да нервы трепать, поперёк горла всё. Я ведь больше всего семью завести хочу, жену, детей. Поверишь, хоть и не мальчик давно, а мечтаю… Ох как вспомню, что уже четвёртый десяток пошёл, а я всё жених…
– Да что ты Миш о годах-то переживаешь, вам мужикам и в пятьдесят женихаться можно.
– Да перестань… я ж серьёзно. Женихаться-то можно, а невесту по душе, где и как сыскать, я то уж битый, на воду дую…– в голосе Михаила слышалось отчаяние.
– А таких, как ты хочешь, может и нет вовсе, что тогда, век не женишься?
– Как нет? Есть… вот она сидит… Если одна есть, может и ещё сыщутся, а Лиз?– Михаил спросил тихо, почти с мольбой.
Лиза смутилась и молчала, не зная, что сказать. Она была и польщена и сбита с толку одновременно. Но Михаил ждал ответа.
– Ох Миша, Миша, бедный ты мой. Уж и не знаю… может по другим деревням. А у нас тут нет никого, только соплячки, да вот Талька одна незамужняя осталась.
– Опять насмехаешься… Какая Талька, что ты? Как работницу я её очень уважаю, но мне же жена, баба нужна… А уж я бы ей богу… Она бы у меня дома сидела, в поле ни-ни, ни на какие работы не пускал бы, только по дому и в огороде, чтобы вечерами с работы меня ждала. И ни на какой там лён или сенокос, справку бы достал, что больная. Она бы у меня за детьми смотрела да в огороде как ты загорала… – Михаил осёкся под горестным взглядом Лизы, увидел слезу катящуюся по её щеке. Он замолчал, стиснув зубы, словно боясь, что если они разожмутся с его языка опять сорвётся какая-нибудь нереальная для колхозной действительности фантазия. Помолчав, и, видимо, желая уйти от только что охватившего его наваждения, он заговорил уже другим тоном:
– А Талька, что Талька… жалко её… Но её же и в самом деле, как у нас в роте старшина говорил, и бурый медведь не захочет.
Лиза, услышав последние слова, сразу обмахнула слёзы и, перегнувшись уже вперёд, вновь зашлась в приступе смеха:
– Оох, ох хо-хо… не могу… бурый медведь, ха-ха… ну сказал… ха-ха… Когда Лиза успокоилась и снова вытерла, уже от смеха выступившие слёзы её голос звучал весело и звонко:
– Ох, не знаю, а я бы на её месте просто жить так не смогла, чем так, лучше повеситься…
14
Не всё отчётливо доходило до ушей Тальки из долгого разговора Лизы и Михаила, да и из того, что улавливала, понимала она далеко не всё. Многое о "Большой жизни", что текла вне её, мимо, она узнавала впервые. Но слова, выражавшие мнение о ней самой, она расслышала хорошо. Любовники, как нарочно, произносили их громко и внятно.
Талька, конечно, чувствовала, что живёт как-то не так, но по-другому она просто не могла – так уж всё в ней сложилось. Она притерпелась, не реагировала на подначки, придирки, чем вызывала иной раз ещё большую неприязнь… Но то ведь просто плохие люди, злыдни. Были ведь и другие, кто никогда не задевал её, не насмехался, кто относился к ней как к нормальной… так ей казалось. И Лиза никогда не сказала ей плохого слова, а Михаил… Ведь все последние дни она только о нём и думала…
Талька больше не слышала, что говорили внизу – последние фразы, его и её, засели в мозгу, гулом стоял в ушах их весёлый, непринуждённый смех. Она уже без отголоска чувств наблюдала прощальные объятия и поцелуи, уходящего, крадущегося задами огородов Михаила, спешившую в дом, проведать сынишку Лизу.
Талька очнулась от столбняка, когда внизу уже никого не было и стало вдруг темнее – на Луну наползли те самые тучи, что располагались в начале ночи на самом краю горизонта. Она спустилась с сеновала, пошла на скотный двор, теплоты хлева не ощутила, зато сразу различила в темени белеющую струну бельевой верёвки, натянутую рядом с загородкой, где широко разлеглась, совмещая сон-дрёму с ленивым пожёвыванием, корова. Овцы тоже не отреагировали на появление Тальки, лишь одна из куриц на насесте захлопала было крыльями, но и она быстро успокоилась.
На эту верёвку Талька вешала бельё, когда на улице шли обложные дожди, в основном по осени. Попробовала верёвку на прочность – всё надёжно, она сама привязывала её тройными узлами и натяг был околопредельный. Правда, оказалось несколько высоковато, подбородком не дотянуться. Пришлось зайти за загородку, в хлев, там, в углу стояла скамеечка, на которую Талька садилась во время дойки. Со скамейки оказалось как раз. Талька попробовала, задохнулась, чуть оттянула верёвку, набрала зачем-то побольше воздуха… Последнее, что промелькнуло в сознании с одновременным отталкиванием скамейки, что утром никто не подоит Зорьку…
Зорька напомнила о себе в шесть утра, когда пастухи сгоняли деревенское стадо. Её истошное мычание напоминало рёв. Впервые с тех пор, как стала давать молоко, её не подоили вовремя, и она от этого испытывала непривычное неудобство и никак не хотела с ним мириться. Раздражало Зорьку и то, что на улице уже во всю слышалось призывное мычание и хлопание пастушьих кнутов, а никто не приходил и не снимал щеколду-бревно, не открывал ворота. От зорькиного рёва всполошились, заблеяли овцы, сверху зашумели куры, чаще обыкновенного кукарекал петух.
Тётка Пелагея проснулась от этого "концерта" в неважном состоянии – она давно уже не поднималась в такую рань.
– Тальк… Талька!?– позвала она. Никто не откликался, коровье стадо проходила мимо, под окнами, а Зорька продолжала надрываться в хлеву. Пришлось Пелагеи слезть с печи.
– Тальк!?… Где ты тама, лихоманка тебя задери… што корова-то орёт… не подоила ишшо штоль, проспала халда… да где ты тама?!
Она увидела Тальку стоящую внизу, неподалёку от хлева, в какой-то неестественной прямизне. Почуяв неладное, Пелагея закрестилась мелким крестом и на негнущихся ногах стала спускаться по лестнице к хлеву…
Если бы в Зубарихе имелся приход, поп наверняка запретил бы отпевать Тальку – самоубийц не отпевают и не хоронят на кладбище вместе со всеми. Но в Зубарихе никогда не было церкви, а в Воздвиженском её закрыли в тридцатом году. Потому местные, помнящие веру старухи тяжесть этого решения взяли на себя, и как смогли отпели Тальку. Она лежала в избе, а старухи, среди которых выделялась пронзительным фальцетом бабка Лукерья Скворцова, исполняли тут же соответствующие песнопения.
На деревне оживлённо судили и рядили, что дёрнуло Тальку ни с того, ни с сего повесится. Большинство сходились на том, что довела её мать, совсем заездив дочь. Про то говорили за глаза, а старухи побойчее не стеснялись и в глаза. Пелагея не знала, как увёртываться от вдруг обрушившихся на неё напастей: похорон, хозяйства, от которого успела поотвыкнуть и, самое страшное, всеобщего осуждения односельчан, даже вчерашних приятельниц, сиделиц на завалинках. Так что дальнейшая жизнь у Пелагеи вырисовывалась такая, что впору самой в петлю.
На похоронах Михаилу, как местному начальнику пришлось принять самое деятельное участие: лошадь, телегу везти гроб до кладбища в Воздвиженское, покупка и доставка самого гроба – всё делалось через него. Они с Лизой были крайне осторожны, ничем не выдавали своих взаимоотношений, на людях разве что здоровались. Но при выносе тела, увидев посиневшее лицо покойницы, они не сдержались, во взаимном неуправляемом порыве столкнулись взглядами, в надежде там, в глазах друг у друга прочесть ответы на, до боли мучившие их обоих, вопросы…
