Виктор Балдоржиев
Августовская проза
В домзаке
– Это у вас – степи неоглядные, а у нас – лес рядом, сплошь листвяк. Дрова из них знатные, одна охапка таких дров большую избу всю ночь греет. А дома из лиственницы веками стоят, хоть в болотине, хоть на суше… Изба у меня была крепкая, восемь на восемь, вся из литого листвяка. Отец заставлял нас готовить лес в декабре, а потом морить в воде несколько лет. Мне ещё и десяти лет не было, как отец с моими старшими братьями готовили лес для моей будущей избы. Наверное, так и прожил бы я всю жизнь в своей избе, да уклон помешал, – вздохнул и как-то свободно, будто освобождаясь от какой-то тягости, рассмеялся девяностолетний Василий Иванович Макаров, у которого я брал интервью.
За окном ликовало лето 1990 года.
– Что за уклон?
– Сейчас хоть в какую сторону качайся, хоть как думай, ничего тебе не будет. А в наше время за такие баловства запросто расстрелять могли!
– Что за баловства, опять уклоны, Василий Иванович?
– Они, конечно, – снова рассмеялся бодрый старик. – Левый или правый уклоны. Троцкисты и бухаринцы. Центр строго следил за мыслями. Кто уклонился от линии – суд, домзак, расстрел. Меня за правый уклон судили. Но пули избежал, дожил до девяноста лет. Только в домзаке четыре года отбыл, даже в лагерь не отправили. Ровесник века, ровесник века! Уйму газет обо мне исписали, а уж в каких собраниях участвовал и в каких президиумах сидел и посчитать невозможно. А перед ребятишками сколько раз выступал, а всякими знаками и медалями сколько раз меня награждали? Тоже невозможно сосчитать. Весь пиджак увешан и блестит, как в чешуе!
– Так зачем же, Василий Иванович, волноваться? Заслуженный человек, ветеран, борец за советскую власть! Живите и радуйтесь на старости лет…
– Радуйтесь, говоришь? А кто мы на самом деле? Бедолаги мы пожизненные. Растеребил ты меня, парень, своими вопросами. Я ведь не только ЧОНом командовал, но и первым председателем колхоза меня выбирали. Колхоз у нас назывался именем Ворошилова. Вот что меня удивляет до сих пор: ведь люди живы ещё были, а именами их колхозы, заводы, орудия всякие, улицы городов называли. Был один раз Калинин проездом в нашем городе, говорил что-то минут десять. Но зачем за это улицу его именем называть? Угодили что ли кому-то? Домзак? Так, парень, в годы моей молодости назывался дом заключения, а проще – тюрьма.
Почему в лагерь не отправили? Тут особая история. Можно сказать, по блату так вышло. Блат, как я тебе уже говорил, у нас выше наркома. Мог бы, конечно, как многие мои друзья, тачку на рудниках катать. Уклоны эти, по моим сегодняшним соображениям, как шаг вправо или влево в лагерях. Наверное, выдумка Сталина для балансировки своей политики. Система партийной машины у него была продумана до мелочей.
Жизнь ведь устроена так, что дай только чуть-чуть вздохнуть человеку, как он сразу начнёт умнеть и богатеть. Нужен государству умный и богатый человек? Не нужен, ведь он не будет кормить дивизии партийных и беспартийных дармоедов.
В девяносто лет, парень, многое можно осмыслить. А тогда, конечно, я ничего не понимал. Видел просто: у людей не остаётся зерна, зимой начнётся голод, к весне станут умирать. Вот и не сдал половину колхозного урожая государству, велел землякам припрятать. Конечно, кто-то из тех же земляков донёс на меня в органы. Фамилию доносчика знаю, но говорить не буду. Не он, так бы другой донёс. И в этом мы бедолаги: утопить друг друга рады. В общем, оставил этот человек село без хлеба, а меня арестовали после ноябрьских праздников и увезли в уездный центр.
А ещё я думаю, что удачно вписался в план массовой кулацкой операции органов. Надо понимать, что уклоны, чистки, лагеря, тройки, расстрелы 1920 и 1930-х годов – это всё специальные партийные мероприятия. Так партия работает с массами, перетряхивает их, фильтрует, очищает. Партия – доктор или повар, препарирует, лечит или готовит блюдо из масс. Ненужное отрезает, нужное внедряет. Зашивает, парит, варит, жарит, гноит в ямах. Готовит до нужной кондиции. Нового человека создаёт. Какие при такой системе могут быть законы?
Их в советской России не было, да и не могло быть. А тогда, в наше время всё решали «тройки». Говоря грамотным языком, это была внесудебная коллегия ОГПУ, потом НКВД.
Как сейчас помню: судили меня двое русских и один жид. Такой я запомнил на всю жизнь свою «тройку». Дали мне четыре года. Сразу в лагеря в те годы почему-то не отправляли. Сначала – в домзак. По-всякому решали дальнейшее отбывание срока. Мутное было время.
Ты видел в Большом Заводе за бывшим горным училищем, чуть дальше и повыше, старинное белое здание из кирпича со множеством небольших окон? Там и располагался в моей молодости домзак, окна в те годы были замурованы, оставили наверху маленькие, зарешеченные пробоинки. Начальником домзака был Стёпка, друг мой.
Говорят, что в царское время там располагался госпиталь каторжников, известный Чернышевский там лечился. У нас же весь край каторжный и состоит из каторжан. И мы с тобой каторжане пожизненные.
Нам ли не чуять жизнь и повадки людей!
Судили меня в здании ниже домзака, в царское время там какая-то контора горного округа была. После суда ведут меня в домзак два милиционера, тоже знакомые мне люди, один из них брат мой троюродный, Кеха Макаров. Иду и думаю: как меня Стёпка, начальник домзака, встретит?
Откуда тебе, парень, знать, что такое партизанская дружба? С Размахниным, то есть Стёпкой, мы с восемнадцатого по двадцать первый годы бок о бок в партизанском отряде воевали, потом нас в народоамейцы приняли.
Опять, ничего не понимаешь! Это в России были красноармейцы, потому как там настоящая советская власть, а у нас, сначала, была Российская Восточная окраина, отдельное демократическое государство, образованное атаманом Семёновым в январе 1920 года. Узнав об этом, буквально через три месяца, Ленин, в пику ему, создал Дальневосточную республику. Вроде бы, буфер между большевистской Россией и международным империализмом, что с востока прёт. От Байкала до Тихого океана. Только тогда японцы стали вести переговоры не с атаманом Семёновым, а с ДВР, ведь за ней стояла Россия. В ДВР тоже красный флаг, только в правом верхнем углу – маленькая синенькая заплатка, и войска народные – народоармейцы. Красноармейцами мы стали потом, когда ДВР упразднили в 1922 году. Но это длинная история.
Так вот, ведёт меня братуха с другим милиционером по Большому Заводу в домзак, а я о Стёпке думаю. От Алтачи под Крестовкой пар идёт, там ключи бьют, наледи парят. Деревья сплошь в куржаке, а на Крестовке всё еще крест стоит, не добрались комсомольцы. Мороз трескучий, будто застыл в серой полумгле, знакомые изредка выплывают из этой полумглы. Все в шубах, а некоторые даже в дохах. От бровей и ресниц в куржаке, только глаза удивлённо на меня в полушубке, да милиционеров в шинелях смотрят. Думаю, милиционеров больше жалеют, ведь в шинелях в наши морозы замёрзнуть намертво можно. В те годы на 7 ноября на Аргуни уже минус 45 лютовало. Прохожие, наверное, гадают: куда Макарова, боевого красного партизана, повели, что он натворил? Ведь меня весь уезд знал! В большом почёте после гражданской войны были бывшие красные партизаны.
Но Стёпки Размахнина в тот день в домзаке не было, говорили, в тайгу уехал, дрова с милиционерами готовить собрался. Бросилась мне в глаза во дворе домзака бесхозяйственность. Нет, значит, хозяйской руки.
Запах в здании стоит военный, каптёркой крепко пахнет, всюду решётки, замки, охрана суетится. Вписали меня в документы. Как сейчас помню – 7 камера. В общем, повели меня по длинному коридору, где с обеих сторон двери, окованные железом. А как вступил я в камеру и огляделся в сумраке, так и обомлел, то ли от радости, то ли от удивления: человек пятнадцать смотрят на меня с нар и все знакомые, все друзья по партизанскому житью-бытью. Тут и Пичугин с Каргиным, Кармадонов и Маркедонов, Раменский и Забродин, Золотухин и Беломестнов, Шильников и Мыльников, Уваров и Макаров… Ты не смейся, фамилии такие, они, как песня, в памяти моей. Говорят, что в домзаке человек двести заключенных, больше половины из них – бывшие красные партизаны.
– Да все наши! – Рассказывают мужики, расспрашивая меня о новостях с воли, главное – о семействах своих. Оказывается, они уже третий месяц в этой полумгле вшей кормят.
Тут же кто-то из заключенных, забарабанив в дверь, вызвал конвойного, потом образовался чай, хлеб и сало к нему.
Кто и за что сидит – не понять! Некоторые проявили недовольство коллективизацией, кто-то пытался уйти в Китай, кого-то посадили за контрабанду, а кого-то, как и меня, за правый уклон, то есть укрывательство хлеба и лояльное отношение к враждебным элементам. Гляжу: в камере – лучшие люди уезда, самый цвет, соль земли, как говорится. Народ самостоятельный и смелый. Других таких в уезде нет.
Теперь я понимаю, что власть тогда только причины выдумывала для того, чтобы уконтрапупить самых смелых и непокорных. Массовое мероприятие партия проводила, очищала массы от мыслящего элемента!
Рассказывают, что Стёпка Размахнин ко всем относится хорошо, сам из красных партизан. Но седьмую камеру на прогулку выводят редко.
Дали мне арестантское место на нижних нарах. Проговорили всю ночь с товарищами, а утром конвойные повели меня к Стёпке. Прибыл, говорят, из тайги, где деляны мерил для заготовки дров. Зовёт меня к себе.
Сидел он в узком кабинете, как в камере. Оконце, правда, побольше, чем в камере, узкое и длинное, тоже зарешёченное. Он как был мордастым, брацковатым, мужиком с ловкими ухватками бывалого бойца, так и остался им. Хорошо меня встретил, искренне. Не сочувствовал, знал, что я прав.
После того, как поздоровались, он посадил меня на стул напротив себя. Потом оглянулся, будто высматривал соглядатаев, сказал почти шёпотом, что хватают чуть ли не самых активных красных партизан. Но самых-самых приказано вообще не выпускать и запретить всякое возможное общение с местным населением и конвоем.
Эти самые-самые и находились в седьмой камере.
Вообще, Размахнины по Аргуни и Онону – разветвлённая родовая, семьи большие, бабы плодовитые. Стёпка был средний в своём семействе, кроме него ещё шесть братьев и пять сестёр. Теперь и у него – четыре мальчика и одна девочка. Пока. Я же, его ровесник, был всё еще не женат.
Из сегодняшней дали я вижу, что Степан Степанович Размахнин оказался заложником. Такое прошлое, такая должность и такая семья! Куда деваться? Власть и старалась давать таким должности, ведь всегда на привязи. Коммунистическая партия – хитрая партия, знает кого и чем привлечь, а кого, как привязать или чьей кровью повязать.
– Слушай, Васька, исполняй-ка ты в нашем домзаке обязанности завхоза. Нет у нас хозяйской руки. А ты хороший председатель, у тебя всё спорится. – Предложил мне неожиданно Размахнин. – Недавно разнарядка пришла на должность завхоза в нашем домзаке.
– Как это завхозом, Стёпка? Освобождаешь что ли? – Я даже привстал с табуретки от изумления, смотря на перекрещённого, как и в былые годы, ремнями Размахнина.
– Да вроде того получается. Наказание ты всё равно отбываешь, время идёт. Делом займёшься, может быть, раньше отпустят, похлопочем. – Успокоил меня друг, озабоченно почесывая русый затылок.
Уголовно-исполнительная система советской власти ещё не дошла до совершенств 1937 года. Случалось, что одарённые заключённые возносились на самую верхушку системы. История сохранила такие примеры.
Известие о том, что я буду завхозом домзака, седьмая камера встретила с восторгом. Хозяйство я принял от Размахнина же. Он расписался в акте передачи, вздохнул облегчённо и радостно рассмеялся. Освободился человек!
Спал я теперь в камере, а утром меня выводили на работу, в каптёрке поставили мне стол и стул, вручили амбарные книги, где я делал записи.
Через неделю, в сопровождении брата-милиционера Кехи Макарова, я осмотрел всё обширное хозяйство домзака, от огорода до денников. Дотошный был Кеха, как и все Макаровы, царствие ему небесное, во всё вникал. Составили мы с ним списки семей милиционеров, измерили их дома, сам домзак, все отапливаемые помещения. Вывели квадратные метры, нужное количество дров.
Поленницы в дровянике и дворах уже заканчивались. После всех замеров, начал я снаряжать бригаду для заготовки дров. И составил список, где были все пятнадцать человек из седьмой камеры. Глянул Размахнин на список, потом глянул на меня, покрутил пальцем у виска и – решительно махнул рукой. Дал добро. Был рисковым и остался таким. На меня надеялся.
Уездная милиция реквизировала на время у населения двенадцать саней с лошадьми. Потом я через Кеху шумнул семьям заключенных из седьмой камеры: повидайтесь со своими мужьями, сыновьями и братьями пока есть возможность.
Ночью выпал снег, а утром он, ослепительно-белый, покрывал Большой Завод со всеми его домами и улицами, переходя на ближние сопки. Мужики, когда их вывели на улицу из камеры, чуть не ослепли. Пообвыкнув, повеселели. Все понимали: что цена побега любого из них – жизнь Василия Ивановича Макарова. Вот на что я шёл!
Не успели сани с конвоем выехать за Большой Завод и окунуться в ближние березняки, как мы увидели бегущих со всех сторон по снегу баб и ребятишек с узелками. Это спешили родные заключенных. Предупреждённые конвоиры не препятствовали.
Про встречи, обнимания и бабьи слёзы рассказывать долго…
Проработал я завхозом домзака все четыре года своего срока. Весной начал посевную, летом – сенокос, осенью – уборочная. Работы сезонные, как и в любом хозяйстве. Заключенные всё время менялись, полностью сменилась и седьмая камера. Размахнин хлопотал за меня в разных управлениях и комитетах. Года через два и о правом уклоне стали потихонечку забывать.
Хозяйство домзака становилось на ноги. Появилась своя скотина, свиньи, огороды, конюшня стала образцовой. Потом мы приобрели конные сенокосилки, пилы и прочий инвентарь. В декабре готовили лес для стройки. Через много лет я узнал, что даже Пётр Первый наказывал готовить строевой лес только в декабре: качество древесины лучше в это время. Заготовленный нами лес даже стали заказывать из других районов и области.
Когда наступило время моего освобождения, Размахнин слёзно просил меня «посидеть» ещё немного: надо было заготовить дрова на домзак и семьям милиционеров.
Пришлось выручать друга и работать в домзаке ещё лишний месяц. А когда я вернулся в свою деревню, то обнаружил, что избу мою разобрали и стопили односельчане. Интересно, скольких людей обогрела моя уютная изба из морёного и векового листвяка? Вообще-то, лес от нас совсем недалеко.
Погоревав на месте своей избы и переночевав у брата, я вернулся обратно в Большой Завод. Остановился у Размахниных. Стёпка посоветовал мне уехать из родных мест, потому что я уже «меченый». К этому времени весь «мой состав» седьмой камеры был расстрелян в разных местах заключения. За неделю мы со Стёпкой подготовили нужные мне документы, и я уехал навсегда в Россию. Одним словом, затерялся.
И правильно сделал. Начинался 1936 год. А в 1937-м арестовали и расстреляли Размахнина. Слово «домзак» со временем исчезло из обихода, вернулось законное слово «тюрьма». С годами арестовывали и заключали людей все меньше и меньше, массовые партийные мероприятия такого рода завершились после войны, в 1950-х годах, с появлением и торжеством нового, советского, человека.
Кого заключать, когда массы давным-давно отфильтрованы властями и войной, самостоятельные и думающие исчезли совсем, а оставшиеся рады любой халяве и любой пайке, лишь бы их считали великими и непобедимыми?
