Вероника Кунгурцева
Киномеханика
Глава 4
Шкатулка с секретом
Привычка ловить на себе во сне чужие взгляды выработалась у Марата в заключении от регулярных обходов надзирателей. В первые годы его будили сухой ветер их дыхания и казенный запах, когда они близко подносили к нему холодные шершавые лица, уверенные, что он их не чувствует. Впоследствии он стал просыпаться и в тех случаях, когда смотревшие держались на расстоянии. Это был своего рода дар. Таким навыком не владел даже старший узник Петрик, хотя и пытался его у себя выработать.
На второй день пребывания у Черного моря Марат очнулся от ощущения, что на него смотрят. Из осторожности, как привык делать всегда, он не показал, что проснулся, а украдкой выглянул из-под прищуренных век. Обои в цветочек, восемь лепестков, машинально пересчитал Марат. Стена. Он подосадовал, что лежит спиной к смотрящему, потому что взгляд был очень тяжелый, пронизывающий и неподвижный, в отличие от привычных ему скользящих или, в худшем случае, ощупывающих взоров надзирателей. Кому мог принадлежать такой взгляд, и с какой целью его так пристально рассматривают? Возможно, пока он лежал в забытьи, его поместили в камеру и сейчас следователь за его спиной, держа перед собой в прямых опущенных руках папку и покачиваясь с пятки на носок, критически оценивает его возможности и обдумывает каверзные вопросы, прежде чем внезапно растолкать задержанного и, не давая опомниться, ловить на несоответствиях. В таком случае, прежде чем обнаруживать, что он проснулся, Марату надо было проанализировать последние события и найти ошибку, которая привела его в камеру. Тщательно следя за тем, чтобы ритм и звук его дыхания не менялись, он с трудом стал прокручивать в памяти вчерашний вечер; выпитое накануне вино мешало в деталях восстановить последовательность событий.
Когда его окружили и Адик, которого он не должен был упускать из-под наблюдения, уже растворился в сумерках на верхних маршах скупо освещенной круглыми фонариками каменной лестницы, Марату ничего не оставалось, как сделать ставку на отзывчивость Лоры, хотя она искусно прятала сентиментальную женскую сущность под париком, вульгарными манерами и сокращенным на иностранный лад именем. Ее ужаснул, как она сама потом сказала, вой, когда у Марата начался припадок. Ему самому делалось нехорошо от этого воя, подслушанного им у юргинских псов. Мнимые припадки, которыми он стращал надзирателей, а также тех, кто по воле случая становился его врагом на воле, со временем превратились в подобие настоящих, и Марат прибегал к ним как к самому крайнему средству.
Конечно, в одиночку Лора не отважилась бы побежать на такой звук, и вор, будь он один, мог просто махнуть рукой и подниматься дальше (за пять лет за колючей проволокой всякого навидался и наслушался), но в ее присутствии ему ничего не оставалось, как только держать марку. Притом он был пьян, а пьяные люди, как не раз убеждался Марат, становятся более добрыми, а в поступках – непредсказуемыми. «Стой, стрелять буду!» – блефу я, дурашливо гаркнул Адик. Когда они, перепрыгивая через ступеньки, приблизились, припадок уже кончился. Нападавшие скрылись еще раньше, уверенные (Марат понял это по их обращенным друг к другу паническим возгласам), что переборщили и ненароком его изувечили. Киношный окрик Адика только подстегнул бегущих – они рассредоточились, учащенный топот их шагов раздавался среди темнеющих деревьев горного парка. Теперь несколько дней не покажут на улицу носа, договариваясь о том, чтобы складно врать на допросах в милиции.
Спина гудела от удара в дерево, кровь из неудачно прокушенной губы капала на рубашку, Марат стянул ее с плеч, чувствуя, что эта запоздалая мера его не спасет. Нож и деньги были на месте. После корчей припадка все было как в тумане, и Марат, ползая на четвереньках, долго собирал вылетевшие из нагрудного кармана открытки. Укатившуюся вниз фуражку Краба он поднял и сложил ковшиком. Подобрал и свернутую из газеты пилотку и сунул ее за ремень. Пожалуй, если ему с таким трудом в последнее время достаются средства к существованию, если он умирает с голоду в краю финиковых пальм и конфетных деревьев, то завтра, может, нечем и голову будет прикрыть от солнца. Фуражка Краба в счет не шла – это улика. Адику с Лорой он объяснил цель своих поисков иначе. «Шлёпки слетели», – пробормотал он и беспомощно развел руками, показывая, что не нашел. Ему возразили, что это мелочь. Марат опустил согласно голову: его босота в глазах спасителей отныне не вызывала никаких подозрений. Потом, когда его подняли и повели, он почти отключился и не отвечал на вопросы Лоры, что случилось, где он живет и т. п. Они сами вынуждены были разбираться в ситуации, и Марат словно сквозь сон слышал обрывки рассуждений, что после такого припадка ему обязательно нужен покой, что нельзя его оставить где-нибудь на лавочке, потому что его обидчики, очень вероятно, сейчас следят за ними. Им, видимо, безотчетно еще хотелось побыть спасителями и по-детски смаковать свое участие в его судьбе – конечно, в большей степени это касалось Лоры. Словно сквозь стекло – как будто это он был пьян, а не они, – Марат слышал слова Адика: «Я должен быть тебе благодарен, доходяга: если бы ты не вздумал тонуть у нас под носом, она бы ни за что не полезла в море – видите ли, оно ей надоело!» Лора отвечала за молчавшего Марата, а он волей-неволей прислушивался:
– А я бы просто прошла как королева! Чего она завизжала, побежала? Да пускай смотрят, кто не видел! Женщина мгновенно должна ориентироваться. Вот у нас был случай: выходит из автобуса дама, собралась в клуб в мини, стала переходить дорогу, вдруг резинка лопнула – и ее снежно-белое ажурное белье падает прямо на черный асфальт! Меня аж ошпарило внутри, словно это я потеряла… Она переступает через потерю и, не замедлив, не прибавив шагу, как будто так и надо, шествует дальше. Вот это женщина, вот это я понимаю! А тут мужчина, такой интересный, импозантный, сразу видно: из начальников, кивает на этот белый комочек – тут вся суть, конечно, в белье: если бы на ней был наш трикотаж мерзко-розового цвета, то всё, пиши пропало, – и говорит: «Это не вы обронили?» А дама ему: «Оригинальный способ знакомиться». Понимаешь, он ей понравился, и она его притянула, как коня за губу, – он ведь чуть слюной не подавился, когда бельё с нее упало. Я на остановке стояла и видела: ни один шофер на то, что она уронила, не наехал. Какая-то старушка привела милиционера – молоденький такой, щупленький, а ранний: ухмыльнулся и не тронул. Я, говорит, не дворник, а нарушения тут нет, проезду не мешает. Я бы его поцеловала, не будь этот цуцик при погонах и при исполнении.
– Да уж я не сомневаюсь! – язвительно проговорил Адик.
На Марата они почти перестали обращать внимание. Волей-неволей привели его туда, куда шли сами – в небольшую, тесно заставленную комнату в полуподвале двухэтажного дома. Помещение казалось еще меньше оттого, что было перегорожено ширмами, из-за которых выпорхнула девочка лет девяти, в облаке тонких вьющихся белых волос вокруг загорелого личика, и во все глаза уставилась на Марата.
– Ты еще не спишь? – с досадой сказала Лора, и по ее тону, по сходству внешности и мимики легко было догадаться, что эти двое – мать и дочь. Значит, Марат проник в их гнездо. С чувством выполненного на сегодня долга он опустился на стул и позволил за собой ухаживать. Теперь, даже если Адик живет не здесь, он выйдет на него через эту семью, или через еще одну девушку, показавшуюся из-за ширм вслед за ребенком. Ее рот непроизвольно скривился набок, когда она увидела вошедших и попыталась улыбнуться, как будто левая половина лица онемела.
– Что, опять на море качка? – высоким голосом спросила девушка и тут же, зафыркав и замахав перед лицом руками, вернулась за ширмы: Адик, закурив, пустил ей в лицо струю дыма.
– Слабонервных просьба удалиться! – буркнул он, и непонятно было, почему его забота не простирается на дочь Лоры: она была гораздо младше интересовавшейся качкой девушки и, по логике вещей, более слабонервной.
После обработки ссадин они могли бы предложить проводить Марата туда, где он живет – он разрабатывал легенду местной шпаны и не собирался от нее отказываться, – и, предотвращая эту угрозу, Марат сказал, что не хотел бы возвращаться домой без обуви, которую он надеется отыскать утром, когда рассветет, и с рубашкой в кровавых пятнах. Это был намек на ночлег – они, обменявшись взглядами и слегка нахмурившись, молча уступили.
В какой же момент Марат повел себя неправильно? Может, когда слишком стоически переносил жжение от протирания спиртом ссадин на спине и руках, ведь с обычной точки зрения эти порезы и гематомы не что иное, как опасные для здоровья травмы. Он не собирался издавать никаких стонов и вроде бы даже ухмылялся, глядя, как Лора осторожно прикасается к коже ватным тампоном и робко шепчет «потерпи». Только один раз он непроизвольно дернулся и весь напрягся: когда вор жилистыми пальцами ощупывал его череп, проверяя, нет ли серьезных повреждений. Чего он действительно не мог переносить без вспышек злобной дрожи, так это всякого рода освидетельствований, прослушиваний, просвечиваний, пальпирований, заглядывания в зрачки и проверок коленных рефлексов резиновым молотком – этого в его жизни накопилось через край.
Вор с женщиной, всецело увлеченные медицинской помощью, и не подумали предложить Марату ужин. Конечно, они были уверены, что ему не до еды. В конце концов, он бесцеремонно попросил чего-нибудь выпить, чтобы снять нервный стресс, в мыслях зная, что выпивку без закуски не подадут. Лора была шокирована – негодующе всплеснув руками, она хотела что-то сказать, но, когда Адик выразительно на нее взглянул, полезла в холодильник за едой. Он куда-то вышел и тут же возвратился с бутылкой, наполненной темно-фиолетовой жидкостью с легким оттенком розового. На стекле была яркая этикетка с изображением старого замка и с подтверждающей рисунок надписью. «Презент от СМЕРШевца», – сказал Адик, криво ухмыляясь. В бутылке оказалось не кислое чешское вино, а самодельное, с необыкновенным букетом, в котором среди неопределимых оттенков Марат уловил и вкус лесной юргинской земляники, поспевающей на выгревах. Теперь, когда еда наконец появилась, утолению голода мешала распухшая кровоточащая губа, и Марат, смакуя, жевал на одной стороне тонкие ломтики костромского сыра, казавшиеся ему крепко солеными – может быть, от примеси крови. Он сознавал, что быстро захмелеет и перестанет контролировать происходящее. И старый сиделец Петрик не советовал пить, когда ты на задании, но Марат физически не мог круглосуточно быть при исполнении – он не локомотив, где сменяющие друг друга машинисты круглосуточно держат в руках рычаги управления. Таков был рваный ритм его миссии. Прежде она испытывала его годами мучительного выжидания, а теперь гнала в пожарном порядке, словно можно было разом наверстать упущенное. Он за один день продвинулся дальше, чем за все предшествующие годы. И заработал моральное право до утра отключиться. Его отвели за ширмы, на какое-то короткое, широкое и жесткое ложе, и он провалился в черноту, положив открытки под голову и нащупав в кармане нож.
Теперь, судя по тяжелому взгляду, который его разбудил, он расплачивался за непонимание происходящего. У Марата закололо между лопатками, он разозлился на себя, в любую секунду его могли убить одним ударом в спину, пока он с закрытыми глазами мудрит, препарируя вчерашний день. Он коротко зевнул и резко сел, открыв глаза, на ходу развернувшись так, чтобы лицом к лицу встретиться с тем, кто на него смотрел. Никого. В воздухе еще веяло чьим-то недавним присутствием и стремительным уходом. Выпавшая из кармана монета, глухо стукнувшись о половик, катилась по нему, пересекая домотканые полосы. Энергично моргая ресницами, чтобы скорее продрать глаза, он бесшумно соскользнул с постели – при свете дня выяснилось, что это был громадный деревянный сундук, – походя аккуратно придавил монету ладонью к полу и заглянул за ширму.
В другой половине комнаты на панцирной койке под тускло блестевшими шишечками спала Лора. Ее усталое лицо без парика и макияжа выглядело старее, чем вчера, и в то же время как-то по-детски. Голова со слипшимися жидкими волосами казалась слишком маленькой сравнительно со вчерашним днем, когда была увенчана париком. Спящая трогательно посапывала. Прислушавшись, Марат решил, что она гораздо ближе к сорока, чем он думал вначале; он косвенно определял действительный возраст женщины по ее дыханию. В Учреждении молоденькие заключенные дышали легко, а надзирательницы почтенного возраста, засыпая на посту, всхрапывали. Он сразу исключил Лору из числа тех, кому мог принадлежать взгляд. Ее поза во сне с жертвенно закинутой головой, с безвольно свисающей к самому полу кистью руки была слишком вычурной для притворства. И, кроме того, панцирная сетка, конечно бы, предательски скрипнула, если б она сейчас только прыгнула в постель. Дверь в коридор была приотворена. Значит, смотревший ушел. Или, может быть, вследствие вчерашнего перевозбуждения и с похмелья Марат сделался мнительным и шестым чувством услышал сигнал ложной тревоги?
Вокруг Марата померкло и, пока он в замешательстве повернул голову, вновь посветлело. Он подошел к окну полуподвала, влез на подоконник и, щурясь от полного света погожего утра, до плеч высунулся в форточку.
На небе – ни облачка. Над окном натянута пустая бельевая веревка с торчащими в разные стороны деревянными прищепками, но никакой простыни, которая при порыве ветра могла на секунду затенить комнату, не висит. Лишь далеко в стороне от окна сохнет чья-то темная рубашка. Значит, смотревший, обогнув дом, прошел мимо окна и, может, даже наклонившись, выставил в стекло свою физиономию и ухмыльнулся, глядя, как Марат спиной к окну, на четвереньках подглядывает за ширмы. Он оказался в глупом положении из-за того, что переусердствовал. Если бы он бездумно валялся на спине, оперев затылок на кинутый за голову локоть, он увидел бы в окно по меньшей мере обувь смотревшего.
Но довольно суеты. Первым делом Марат разгладил открытки с видами курорта и с огорчением отметил, что по картинкам и главное – по строчкам на их обороте пробежали полосы разломов, как по затрепанным картам, а между тем это важные улики. Да, этот день начинался гораздо менее удачно, чем вчерашний, но если бы Марат надеялся только на фарт, он шел бы сейчас по одному из выкрашенных синей краской коридоров Учреждения, а не сидел бы на этом основательном сундуке в помещении, более обжитом, чем весь его громадный казенный дом. Да, конечно, его интересует Адик, который явно живет не здесь, но, чтобы навести на него разговор, надо составить мнение о характере жильцов – кто-то из них, сам того не ведая, может рассказать о воре то, что подскажет Марату ход дальнейших действий.
Осмотревшись хорошенько, он подумал, что помещение напоминает похоронную контору. Может быть, ощущение склепа создавала красно-кирпичная кладка придомовой отмостки, поднимавшаяся за стеклом до половины уровня земли, которая резала окно напополам.
В маленьком, как шкатулка, заширмленном пространстве по-хозяйски использовалась каждая пядь жилплощади. Кроме сундука, пузатого и тугого, как барабан, тут помещался серенький диванчик с круглыми подлокотниками (видимо, здесь спала девушка, говорившая о качке на море). Собранная раскладушка, принесенная сюда явно на время, была прислонена к этажерке с книгами.
Подойдя к этажерке, Марат зацепил ногой раскладушку и осторожно отодвинул в сторону. На полке рядком стояли: «Васёк Трубачёв и его товарищи», «Моби Дик», «Женщина в белом», «Граф Монте-Кристо», «Кройка и шитьё», «Отверженные», «Морской дьявол», «Повесть о рыжей девочке», «Приключения Гекльберри Финна», «300 полезных советов», «Преступление и наказание», «Удольфские тайны», «Остров сокровищ», «Тарас Бульба», «Жизнь насекомых», «Пятнадцатилетний капитан», «Эндемики и экзоты Черноморского побережья Кавказа». Все книги были зачитаны до дыр (кроме свежей брошюры «Эндемики и экзоты…»). Марат решил, что это чтение молодого женского народа, вполне возможно успевшего к 1975 году состариться (а то и умереть).
Над диванчиком висел гобелен – копия хрестоматийной картины: девушка на берегу лесного озера задумчиво глядела в воду. Кроме водной глади, она отражалась в большом трехстворчатом зеркале у противоположной стены, которое стояло на круглом столе с облупившейся от времени лакированной столешницей, вместе с настольной лампой, массой тюбиков, пудрениц, пакетиков, флакончиков, кисточек, образуя настоящую гримерную, как в драмкружке. Наверное, ею пользовались так часто, что не имело смысла в этих коротких промежутках наводить порядок. Если сесть за стол, а потом повернуться вполоборота к окну, ноги попадали на отполированные длительным употреблением педали швейной машинки. Словом, это было чисто женское гнездышко, где собственное присутствие показалось Марату неуместным до смешного. Знали бы они, кого приютили! Он взял пудру и попробовал забелить небольшой синяк под глазом, но след пудры на его скуластой физиономии смотрелся чужеродным пятном. Он послюнил палец и стер его.
Венчала этот уют люстра на длинной ножке с бессчетным числом сияющих чистотой стеклянных капель и затейливых висюлек. Марат припомнил, что по ту сторону ширмы, где спала Лора, тоже под потолком была лампа. Ему показались странными две люстры в одном помещении, если только оно не круглый год разгорожено ширмами. Во всяком случае, он уяснил для себя, что тут, если хочешь втереться в доверие, следовало вести себя тихо, не делать резких телодвижений, а вести себя вежливо, но не настолько, чтобы несоответствие вежливости бритому черепу и испачканной кровью рубашки не казалось смехотворным.
Глава 5
Допрос
Марат выдвинул один из ящиков в нижнем ярусе этажерки и уткнулся взглядом в ворох фотографий. Но, покопавшись в нём, не обнаружил на снимках Лоры. Однако всё-таки увидел знакомое лицо: рыжеволосая Жека, вытянувшая его из волн, над которой так жестоко подшутил вор, присутствовала на очень многих фотографиях. Вдруг из ходиков на стене с продолговатыми массивными гирями на длинных цепях показалась кукушка и прокуковала девять раз. Марат, державший в руках фото Жеки-подростка, летящей на тарзанке, которая была привязана к толстому горизонтальному суку разлапистого дерева (на обороте снимка стояла надпись «Вид с золота на золото»), торопливо бросил снимок поверх остальных и задвинул ящик. С последним «ку-ку» железной птицы за ширму проникла дочь Лоры с тарелкой крупных темно-сизых слив, подернутых дымчатой патиной. «Здесь прохладно», – прошептала она, ветром из-под выпяченной нижней губки обдувая разгоряченное лицо и волнуя свои одуванчиковые волосы. Девчонка явно желала продлить вчерашнее удовольствие и насладиться ролью избавительницы, сестры милосердия и хлебосольной хозяйки с тем машинальным бесстыдством, которое свойственно детям в распространении на себя заслуг родителей, хотя, по мнению Марата, дочь с матерью были неважными медсестрами и, по-видимому, даже не являлись хозяевами этого жилья, а просто снимали его на время летнего отпуска.
Учитывая то, как он бестолково шарахался между сундуком, ширмами и окном в момент пробуждения, Марат решил не суетиться и использовать то, что само шло в руки. Девчонку можно было незаметно для нее допросить, раз уж она своим приходом помешала более тщательному осмотру помещения. Она говорила шепотом, имея в виду, что мать спит, но этот же тон настраивал на проникновенный разговор, и Марат стал с ней шептаться, осторожно запуская зубы в мягкие сливы и плохо чувствуя их вкус опухшим ртом.
Для затравки он показал ей гладкий желтоватый голыш с продетым в узкое отверстие обрывком медной цепочки – вчера он обнаружил его зажатым у себя в кулаке. Видимо, отталкивая его от себя, Барабуля порвал ошейник, за который Марат удерживал длиннорукого соперника на короткой дистанции. Девочка объяснила, что такой камень с проточенной внутри него морем дырочкой называется «куриный бог» – он приносит удачу и встречается крайне редко. За три года, что они приезжают на море (он оказался прав!), ей такой ни разу не попался, хотя за три недели маминого отпуска, который уже подходит к концу, она насобирала на пляжах целую коллекцию отличных камешков и ракушек. Эти сведения, как и сами камешки, не представляли для Марата никакой ценности, еще менее в его планы входило знакомство с коллекцией девчонки, которую она, судя по всему, намеревалась перед ним разложить. Уловив в голосе девочки зависть, Марат прервал ее и равнодушно подарил ей трофей, жестом показав, что ответных даров не надо, и для дальнейшей разминки занялся ее именем. Девочку звали Эля. Марат, обучаясь в Учреждении более грубым дисциплинам, чем этнография и ономастика, не смог разобрать национальной принадлежности ее полного имени Эльвира (вполне возможно, оно было интернациональным), но, чтобы задеть ее за живое и вынудить оправдываться – а ведь именно в таком ключе следует вести допросы, – спросил, не еврейка ли она. Эля, однако, не обиделась. Нет, она не еврейка. Ее вычурное имя – дань экзотике, к которой тянется ее мать, скучая в Салехарде. А к чему еще может тянуть молодую красивую женщину, которая весь год, кроме трех недель на курорте, проводит в тундре, в городе, который расположен прямо на Полярном круге? Хотя мать можно понять, Эля своему имени не рада. В школе к нему цепляются, и в душе она отчасти согласна с этими придирками: имя действительно отдает ливерной колбасой. Людей, чтобы не осложнять им искусство жизни, надо называть просто: Оля, Коля… В заключение она неожиданно прибавила, сочувственно глядя на Марата:
– У тебя тоже плохое имя.
– Да, запоминающееся, – неопределенно ответил он, зная, что она не поймет.
– А почему тебя так назвали?
– Слишком много детей было в семье. Все нормальные имена достались тем, кто появился до меня. Зато я знаю имя еще неудачнее наших, – равнодушно сказал Марат.
– Какое же? – с любопытством прошептала Эля.
– Адик.
Она улыбнулась и энергично помотала головой:
– Это не имя, а кличка. На самом деле его зовут Владилен – в честь Владимира Ильича Ленина. Но, конечно, такое имя хуже всякого другого, потому что лучше Ленина всё равно не будешь и равным ему тоже. Адик еще и в тюрьме сидел – вот он и взял кличку. Кому же понравится быть хуже своего имени!.. Но спрашивать прямо его нельзя, – добавила Эля, – он отшучивается, говоря, что его полное имя Ад.
Разговор вошел в нужное русло, и Марат быстро получил от Эли полезные сведения, не вызвав у нее никаких подозрений, потому что вопросы типа «за что сидел?» в сложившейся ситуации были естественным проявлением любопытства в процессе непринужденной беседы. Очень ценно было то, что Эля делилась не столько собственными детскими наблюдениями, сколько информацией, подслушанной из разговоров матери с квартирной хозяйкой.
Лора с дочерью три года подряд останавливалась тут, в полуподвальчике квартирной хозяйки бабы Шуры. Они даже обменялись адресами и посылали друг другу письма, из которых Шура узнавала о времени приезда постояльцев, а Лора – о том, что на этот срок для нее будет освобождено полкомнаты. Хотя Адик все эти годы отсутствовал, отбывая срок, его личность нередко становилась предметом пересудов, так как Шура недолюбливала его мать, Раису, за спесь и высокомерие, но, учитывая, что они были соседями (Раиса жила этажом выше), хозяйка переходила на зловещий полушепот. При этом Лора прикрикивала на ужинавшую рядом дочь, чтобы она не слушала разговоры взрослых, а быстрее ела и шла спать. Но тут-то Эля и ловила каждое слово. Она довольно отчетливо запомнила то, что из года в год заочно шептала баба Шура заинтригованной элегантными преступлениями Адика Лоре. И хотя Эля в тщеславном стремлении рассуждать по-взрослому забавно путалась в специальной терминологии и говорила «фасовщик» вместо «фарцовщик», Марат не перебивал ее, на ходу восстанавливая то, что в действительности стояло за ее словами. Иногда, увлекшись случайно затронутым по ходу беседы предметом, Эля уклонялась в сторону от ее главной темы – и тогда Марату приходилось терпеливо и незаметно для ребенка возвращать допрос в нужное русло, мирясь с неизбежными на окольных путях потерями времени. В конце концов Марат составил об Адике приблизительное представление.
В свои неполные тридцать лет Адик нажил много врагов, но нацеливать на него кого-то из них не имело смысла, потому что любой из них в отдельности был, очевидно, слабее его, и только в совокупности у них хватило бы сил упрятать его за решетку. (Рецидивист Юсуф был, конечно, из друзей Адика, и Марат не решился бы затеять интригу, чтобы как-нибудь столкнуть их лбами.) Пять лет – это был его первый срок – Адик получил в совокупности за мошенничество и спекуляцию фирменными вещами, которые доставал у приезжающих в город-курорт туристов из соцлагеря и западных немцев. Ему грозил более длительный срок – его подозревали в валютных махинациях, но при обыске ничего не обнаружили: ни немецких марок, ни американских долларов, ни польских злотых, ни чехословацких крон, ни даже советских рублей. Кроме того, нашелся еще целый ряд смягчающих обстоятельств. И хотя ни одно из них официально нельзя было принимать во внимание, фактически они всё-таки расположили суд в пользу обвиняемого.
Отец Адика был инвалидом войны. (Марат отметил, что Эля называла его по-свойски – «дядя Коля», – в то время как про мать Адика говорила «Раиса», равнодушно копируя речь взрослых.) То, что он присутствовал на суде с боевыми наградами на груди, хотя даже 9 мая надевал лишь орденские планки, служило лишь трогательным проявлением его озабоченности судьбой сына. Этот работяга-фронтовик находился поблизости и в то же время бесконечно далеко от шикарных гостиниц и центральных набережных курорта, где отдыхали интуристы, включая граждан когда-то побежденной им Германии. Сам дядя Коля про это, может, мало думал. Но большинство местного населения, к которому, естественно, принадлежали разбиравшие дело Адика юристы и народные заседатели, относились к немцам с некоторой долей раздражения. Дело было не в зависти к их одежде – чего ж тут плохого, если человек имеет возможность носить добротные модные вещи, – а в том, что они в чужой стране нисколько не желали поступаться своими привычками. Например, у взрослых мужчин была манера носить в общественных местах шорты. Среди советских граждан это позволяли себе только мальчики пионерского возраста, не считая, конечно, отдельных выскочек и эксцентриков. По этим шортам и другим приметам фарцовщик за версту видел иностранца, еще до того, как тот раскрывал рот и произносил что-нибудь по-немецки. Вот такому-то Клаусу с торчащей из-под шорт рыжей шерстью на ногах Адик и показал фокус, про который долго рассказывал весь город после того, как слухи о нём просочились из правоохранительных органов в общественное мнение. И даже сами блюстители социалистической законности наверняка в душе усмехались, хотя вслух, квалифицируя преступление Адика, употребляли такие слова, как «дерзкое» и «особо циничное».
Марату это дело, насколько он мог судить по рассказу Эли, показалось изящным, но не слишком мудреным. Втеревшись в доверие к одному из западных немцев и убедившись, что Клаус не искушен в вопросах православной обрядности, Адик предложил ему купить древнерусские иконы из его якобы частной коллекции, которые он временно выставил в храме. Перед службой введя немца в полупустой храм, Адик предложил ему выбирать иконы, а сам подошел к попу и сказал, что убедил своего знакомого, протестанта из Германии, обратиться в православную веру. Батюшка подошел к немцу и ласково кивал, когда тот указывал на ту или иную икону. Немец, таким образом, в присутствии «хозяина коллекции» ставил попа в известность о том, какие иконы заберет после покупки, а священник думал, что протестант восхищается их красотой, и Адик в этом смысле переводил его реплики. Между интуристом и настоятелем храма был языковой зазор, и аферист виртуозно сыграл на их взаимонепонимании. Когда началась служба и поп ушел в алтарь, Клаус расплатился с Адиком валютой и даже получил скидку. Правда, тот напоследок попросил его об одном пустяке: из уважения к чувствам верующих не снимать иконы со стен до конца богослужения. Пока немец торчал в храме, сторожа приобретенные им предметы культа, русский сел в ожидавшее его такси и умчался в аэропорт – билет до Москвы был куплен заранее. Видимо, тяга Адика к броским эффектам была неистребима даже в ущерб безопасности. Расстояние от приморского курорта до Москвы и даже до Владивостока не могло защитить его от карающей десницы правосудия.
Компетентные органы быстро разобрались, какими мотивами руководствовался то ли обнаглевший, то ли свихнувшийся империалист, когда среди бела дня на глазах у возмущенных свидетелей принялся снимать иконы со стен храма. И, может, именно время вылета рейса из города (и оставшийся в аэропорту корешок авиабилета с фамилией Адика), поскольку аэропорт регистрировал всех пассажиров, включило Адика в круг подозреваемых. Как бы то ни было, его вычислили и привлекли к ответственности. Состоялся странный суд, на котором потерпевший иностранец отсутствовал, а тайные симпатии всех, за исключением служителей культа и группки их приверженцев, были на стороне обвиняемого. И чем тоньше было идеологическое чутьё юриста, тем отчетливее он понимал, что своими противоправными действиями беспартийный Владилен Зотов фактически отстаивал завоевания социализма. Об этом нелегко было говорить всерьез и вслух, но из-под его мошенничества просвечивали и утонченный советский патриотизм, и воинствующий атеизм самого ядовитого толка. Адик разом выставил на посмешище и наших попов с их ребяческой верой в очевидное превосходство православия над остальными религиями, и западный мир чистогана, где даже ученый-биолог, учуяв запах наживы, забывает про бабочек, ради которых приехал на Кавказ, садится не в свои сани и теряет элементарный здравый смысл. Как выяснилось из показаний самого Клауса, он остался глух даже к глумливым предупреждениям самого афериста о готовящемся обмане: куражась и набивая иконам цену, Адик датировал их девятым веком, словно они могли быть написаны до принятия на Руси христианства. Словом, сын продолжал дело отца на незримых фронтах «холодной войны», как едко выразился в кулуарах судебного заседания некто Голубев, следователь по особо важным делам. Кроме того, что Адик утер немцам нос, он, встав на путь фарцевания, адресно повышал благосостояние населения. Владилен не был даже комсомольцем, но из его дел вытекало, что он смотрел на туристов из капстран, как Ленин на буржуазию, и эта преемственность, хоть и странная до карикатурности, тоже умеривала прокурорский пыл самых строгих судей. Во всяком случае, Марат на их месте не мог бы всего этого не понять.
