Вероника Долина
Душа-cоловей
«Не нахожу письма, позор…»
Не нахожу письма, позор.
Ждала звонка – но не раздался.
Какой-то шапочный разбор
Нам вместо возраста достался.
Где театральный гардероб
Внизу под лестницей спиральной –
Белья невиданный сугроб
В иллюминаторе стиральной.
Нашла беретик шерстяной,
А шарф то в рукаве забыла.
Мог бы билетик быть иной,
Да разве в этом дело было.
Не нахожу письма, позор.
Ищу конверт из преисподней.
Проклятый шапочный разбор,
Набор под елкой новогодней.
Не вижу одного письма.
Подарка для себя в корзинке.
Позор. Разбор. Сойти с ума.
Венок. И траур. И поминки.
9 января
«Красотка-красотка-красотка ли я?..»
Я хотела перевести себе на день рожденья небольшую средневековую анонимную Андромаху… но есть и трудности. И почему-то перевела старинное вирелэ Эсташа Дешана, XIV век, Франция. Объяснения этому нет. Пожалуй. Скучаю по Франции…
Красотка-красотка-красотка ли я?
Скажите-скажите-скажите, друзья!
Мой лоб белоснежный и ротик мой нежный –
Красотка ли я, ну красотка ли я?
На тонкой подкладке мой плащ меховой.
На шляпке-тюрбане убор перьевой.
Заколка серебряная из литья.
Красотка-красотка-красотка ли я?
А тот, кто храбрее других храбрецов,
А тот, кто мудрее других мудрецов –
Пускай мне споет на манер соловья:
Красотка-красотка-красотка моя.
Молиться надумаю – богу скажу:
Я вот что, приятель, тебе покажу,
Смотри повнимательней, цыпа моя:
Красотка-красотка-красотка ли я…
Какой же он славный, мой миленький бог.
Приятный, опрятный, мой бог-голубок.
Пускай только скажет скорей без вранья:
Красотка-красотка-красотка ли я…
Спущусь-ка я в ад и отправлюсь я в рай.
Сама себе, девушка, не привирай,
Но помни припев кружевного шитья:
Красотка-красотка-красотка ли я?
Теперь помолчите, хоть месяц, хоть год.
Посмотрим, что с вами-то произойдет,
Когда позабудется песня моя:
Красотка-красотка-красотка ли я?
10 января
«Напевая „Женщины той осторожная тень“…»
Напевая «Женщины той осторожная тень»,
Я разбирала елку.
Потому что настал этот неумолимый день,
И просить пощады – без толку.
Нет пощады, детка. И елке пришла пора
Разоблачиться, раздеться.
Хотя и снежок вроде шел с утра,
И другие картинки из детства.
Ничто не поможет. Сюда шары.
Тут золушку-белоснежку.
И никто не пикнет до той поры,
Пока они вперемежку
Друг с другом, с принцами, с солдатней,
Щелкунчики нынче робки,
Со всякой прочей хвоей-фигней
Не лягут в одной коробке.
Тогда я скажу: держись, держись,
Ты, тень, уходящая влево.
Еще целый год и целая жизнь.
Стой насмерть, моя королева.
Не мыши причина. Не елка цена
Легчайшей в окне метели.
И не мужчина. И не вина
Той женщины, в самом деле.
А лишь прекрасный круговорот
Предметов, стихий природных.
Когда все делаешь наоборот,
Условий не ждешь погодных,
Во все лопатки, как бог, как черт,
Бежишь, убоявшись гнева.
Спаси меня, ближний аэропорт.
И снежная королева.
11 января
«С тех пор, что этот свет во мне горит…»
С тех пор, что этот свет во мне горит,
Все прочее со мною говорит
Гораздо тише, нет привычной давки…
И боль, та, что ворочалась во мне.
И сцены – приключения во сне,
И явь. Все-все подвинулись на лавке
Подземного жилища моего.
Хранилища неведомо чего.
Какого-то порохового склада.
Все испугались, замерли, глядят
Так робко. Или вовсе не хотят
Меня предупредить. Но и не надо.
Горит и ничего не хочет знать.
То вроде изнутри начнет пинать:
Смотри сюда, ты вся уже другая…
«Другая? – я растерянно спрошу. –
Но я одним дыханием пишу
Но я как было – не предполагая…» –
«Другая. Ты взрослей на много дней.
Ты вся пороховая, бог бы с ней,
С тобой, другой, но ты – не домик с птичкой.
Выходишь ли еще в свой мир земной,
Заглядываешь ли к нам в мир иной –
Ты порох и рука с горящей спичкой».
С тех пор, что вижу свет на глубине,
В колодце, в подземелье, там на дне
С собою говорю – я выжидаю.
Сбегутся дети. Вся Москва моя.
Вся профессура кройки и шитья –
Все будут видеть, как я выжигаю.
13 января
«Нет ни одной родной души…»
И еще одно вирелэ, Эсташа Дешана, Франция, XIV век.
Что-то неймется мне.
Нет ни одной родной души.
Хоть не живи, хоть не дыши,
Так все кругом тоскливо.
Лишь только мрак и забытье.
И сердце бедное мое
Темно и сиротливо.
Нет рядом душеньки родной.
Ни в будний день, ни в выходной.
Да целые же сутки
Не поваляешь дурака –
Да чтоб дурак наверняка
Твои все понял шутки.
А где ж достоинство и честь,
Что ж вместо них? Донос и лесть,
Что говорит о многом.
Смотрю, перевернулся мир,
И самый плохонький кумир
Теперь зовется богом.
Такая грянула тоска…
Неужто с сединой виска
И сердце перестало
Питаться храбростью людской?
Да и отваги никакой,
Да и любви не стало.
А здравый смысл, а простота…
Нет, не сегодняшняя, та,
Что вышла вдруг на сушу.
А истинное-то тепло –
Куда же все оно ушло?..
Ищу родную душу.
13 января
«И вот везу я человека своего…»
И вот везу я человека своего
Уже из госпиталя, что теперь с того.
Везу куда-то по Садовой, Валовой,
Везу, тихонечко кивая головой.
В машине голос мой молоденький поет.
Он как шампанское, какой-нибудь Моет…
Он весь пузырится, он брызжет, боже мой,
Пока я еду по кольцу к себе домой.
Какие странные писала я слова.
Что я там знала-понимала, дважды два.
Но эти строки, эта струнность, этот звук.
Вся наша юность, академия наук.
А как стоялось, как на грех, на каблуках.
А как боялась я прорех в своих стихах.
А вообще-то не боялась ничего.
И это было любопытнее всего.
И вот поет в машине детский голосок.
И пузырьки опять бегут наискосок.
Я еду, еду под больничный свой мотив.
Но человек мой единичный будет жив.
17 января
«За всех, кто жизнь прошел без шрамов…»
За всех, кто жизнь прошел без шрамов,
Без повреждений кошельку –
Все отсидел Варлам Шаламов,
Один на сумрачном веку.
Все в мире кооперативы.
Все шапки, «волги», дачный свет.
Всех литераторов, что живы,
И тех, кого в помине нет.
Всех аспирантов-диссертантов,
«Литературки»-«огоньки».
Все эти сонмища талантов,
Их легионы, их полки…
Невозмутимая державность.
Невидимая неисправность.
Непоправимая беда.
Все-все перечеркнул тогда
Один-единственный. За многих.
За сотни тысяч тел убогих,
Лежащих в безызвестном рву –
Заговорил он наяву.
Почти один. Не отвлекаясь.
Покуда прочие, не каясь,
Растапливали свой камин –
Он землю скреб, неутомим.
Пророк угрюмый. Неудобный.
Вергилию уже подобный.
Пусть школьник учится ему.
Пусть постигает Колыму.
17 января
«В нашей горной деревне хозяйке не нужен нож…»
В нашей горной деревне хозяйке не нужен нож.
По-другому сказать хочу, но нет, не умею…
Я еще надеюсь воочию видеть, как ты уснешь
От моих погружающих в сон поцелуев в шею.
Ничего не нужно. Железной дороги нет.
И сюда не везет экипаж, как оно бывало.
Огонька не видно. Какой тут на склонах свет.
Засыпай, говорю, я поправлю тебе одеяло.
Ничего не нужно. Тут женщинам не бывать.
Не бывать, и все тут. Тут нет ни зимы ни лета.
Я сама заправляла белоснежную эту кровать.
Напевая шотландского, кажется мне, поэта.
Ничего не бойся. Я столько тебя ждала.
Не таких как я – тебе следовало бояться.
Те, другие, пьют кровь, забирают у вас тела.
Наплодят детей – те, как мошки, в глазах роятся.
Поздно, поздно уже. Заехал – теперь спасен.
Ничего земного с тобой тут не приключится.
Я еще увижу, как ты погружаешься в сон
От моих поцелуев, вот тут, вот тут, над ключицей.
18 января
Прощание Андромахи
В своей жажде прекрасного я захожу и далеко, бывает.
Я уж писала, что хотела под Новый год перевести одну старую безымянную вещь.
И перевела.
Аноним. Франция. XV примерно век.
Андромаха выходит во двор одна,
В рубашке домашнего полотна.
Она не спала от тоски и тревоги,
Так ночь и прошла без сна.
Гектор с ней даже не говорит.
Доспех сияет и шлем искрит.
Плачет жена, заклинает мужа.
Муж догорает, жена горит.
Плачет она и зовет его.
Того единственного одного.
Кого еще звать ей на этом свете,
Когда не останется никого.
А он и не слышит, как неживой.
Стоит на линии передовой.
Ни жалости, ни милосердья в нем.
Все-все сожжено огнем.
Тогда в отчаянии жена
Сзывает женщин и имена
Она выкликает – сестер и мать.
Не ей же одной страдать…
Просите, плачьте, – она говорит.
Рыдайте, пока он весь не сгорит
На ваших глазах, матерей и сестер,
Он весь сгорит как костер.
Сынок, погоди, снимай свой доспех, –
Мать говорит, – не бросай нас всех.
Постой, послушай наши мольбы,
А не только приказ судьбы.
Чей же, если не твой клинок
Женщин твоих защитит, сынок?
Кто же нас выручит, если не ты,
Вытащит из темноты.
Женщина – первая часть добыч.
Женщина – вот твоих греков клич.
Вспомни об этом, сынок, герой.
Встань же за нас горой.
Не хочет Гектор услышать мать.
Не хочет сестру свою понимать.
Елену не слышит. Только одну
Он слышит – свою жену.
И видит он Андромаху свою.
Себя, пылающего в бою.
Такой в нем горит последний огонь –
Что лучше его не тронь.
И видит она, как он сузил зрачки.
Как пальцы стиснулись в кулаки.
Тут все решено. И огонь. И свет.
Обратной дороги нет.
Не тихий плач из ее груди,
А львиный рык летит впереди,
И львиная грива парит над ней,
Распущенных кос пышней…
Вот сын твой, царевич, смотри сюда.
Он не увидит тебя никогда.
Твое плоть от плоти, мой царь, дитя.
Сейчас – и всю жизнь спустя.
Мы будем сиротами, только так.
Я знаю все наперед, и знак
Я видела в воздухе неспроста,
Твой сын уже сирота.
Сжалься над нами, мой муж-герой.
Можно же быть милосердным порой.
Жена и сестра, твои мать с отцом
С перевернутым ждут лицом –
Твоего решенья, твоих щедрот.
А не мертвого тела, что у ворот
Провезут в повозке, быть может, с утра…
Чтобы ты нам уже с костра
Погребального слабо махнул рукой.
Мать с отцом никогда не найдут покой.
Ты хотел умереть на коне, в бою.
Ты забыл Андромаху свою.
18 января
