Жюль Верн
Путешествие к центру Земли
21
На следующий день, на рассвете, мы пошли обратно. Необходимо было спешить. Мы находились в пяти днях пути от перекрестка.
Я не буду распространяться о трудностях нашего возвращения. Дядюшка выносил все тяготы, внутренне негодуя, как человек, вынужденный покориться необходимости; Ганс относился ко всему с покорностью, свойственной его невозмутимому характеру. Что же касается меня, сознаюсь, я предавался сетованиям и отчаянию, теряя бодрость перед лицом такой неудачи.
Как уже упомянуто, вода у нас совершенно вышла к исходу первого дня пути. Нам приходилось для утоления жажды довольствоваться можжевеловой водкой; но этот адский напиток обжигал горло, и даже один его вид вызывал во мне отвращение. Воздух казался мне удушливым. Я выбивался из сил. Порою я готов был лишиться чувств. Тогда делали привал. Дядюшка с исландцем старались ободрить меня. Но я заметил, что сам дядюшка изнемогал от мучительной жажды и усталости.
Наконец, во вторник, 8 июля, ползком, на четвереньках, мы добрались, полумертвые, до скрещения двух галерей. Там я замертво свалился на землю. Было десять часов утра.
Ганс и дядюшка напрасно пытались заставить меня съесть немного сухарей. С моих распухших губ срывались протяжные стоны. Я впал в глубокое забытье.
Через несколько минут дядюшка подошел ко мне и, приподняв меня на руках, прошептал с искренней жалостью в голосе:
– Бедный мальчик!
Слова эти тронули меня, ведь суровый профессор не баловал меня нежностями. Я схватил его дрожащие руки. Он не отдернул их и посмотрел на меня. На его глазах были слезы.
Затем он взял фляжку, висевшую у него сбоку, и, к моему великому удивлению, поднес ее к моим губам.
– Пей, – сказал он.
Не ослышался ли я? Не сошел ли дядюшка с ума? Я посмотрел на него пристально. Я ничего не понимал.
– Пей, – повторил он.
И, взяв фляжку, он вылил мне в рот всю воду, какая оставалась в ней.
Какое наслаждение! Глоток воды освежил мой воспаленный рот. Всего один глоток, но его было достаточно, чтобы оживить меня.
Я горячо поблагодарил дядюшку.
– Да, – сказал он, – последняя капля воды! Понимаешь ли ты? Последняя! Я бережно хранил ее в моей фляжке. Двадцать раз, сто раз боролся я со страстным желанием выпить остаток воды! Но, мой Аксель, я хранил эту воду для тебя!
– Милый дядя! – лепетал я, и слезы текли из моих глаз.
– Да, бедняжка, я знал, что, добравшись до этого перекрестка, ты упадешь полумертвый, и сохранил последние капли воды, чтобы оживить тебя.
– Благодарю, благодарю! – восклицал я.
Как ни скупо была утолена моя жажда, я все же чувствовал некоторый подъем сил. Мышцы моей гортани, судорожно сведенные, разошлись, сухость губ уменьшилась. Я мог говорить.
– Видите, – сказал я, – у нас нет теперь иного выбора! Вода кончилась. Надо вернуться на землю.
Пока я говорил, дядюшка избегал моего взгляда; он опустил голову, отводил глаза в сторону…
– Надо вернуться! – воскликнул я. – Надо идти обратно к Снайфедльс, если только господь бог даст нам сил добраться до вершины кратера!
– Вернуться! – воскликнул дядюшка, скорее отвечая самому себе.
– Да, вернуться, и не теряя ни минуты.
Последовало довольно долгое молчание.
– Итак, Аксель, – продолжал профессор странным голосом, – несколько капель воды не вернули тебе мужества и энергии?
– Мужества!
– Я вижу, что ты столь же малодушен, как и прежде, и слышу от тебя все те же слова отчаяния!
С каким же человеком я имел дело и какие планы все еще лелеял его дерзкий ум?
– Как, вы не хотите?..
– Отказаться от предприятия в тот именно момент, когда все указывает на то, что оно может удаться? Никогда!
– Так, значит, нам надо идти на верную гибель?
– Нет, Аксель, нет! Возвращайся на землю! Я не хочу твоей смерти! Пусть Ганс проводит тебя. Оставь меня одного!
– Покинуть вас!
– Оставь меня, говорю я тебе! Я предпринял это путешествие. Я доведу его до конца или не вернусь вовсе… Ступай, Аксель, ступай!
Дядюшка говорил с величайшим раздражением. Его голос, на минуту смягчившийся, снова сделался резким и угрожающим. Он с мрачной энергией хотел одолеть неодолимое! Я не мог покинуть его в глубине этой бездны, а с другой стороны, чувство самосохранения побуждало меня бежать от него.
Проводник понимал, что происходило между нами. Наша жестикуляция указывала достаточно ясно, что спор шел о выборе дороги, и каждый настаивал на своем; но Ганс, казалось, выказывал мало интереса к вопросу, от которого зависела его собственная жизнь; он был готов по знаку своего господина идти вперед или же оставаться на месте.
Как же мне заставить его понять меня! Мои слова, мои стенания, самые интонации моего голоса не оказывали влияния на эту холодную натуру. Я хотел внушить нашему проводнику, показать ему со всей ясностью, какая опасность нам грозит. Вдвоем мы, пожалуй, могли бы образумить упрямого профессора и принудить его вернуться. В случае надобности мы снова взберемся на вершину Снайфедльс!
Я подошел к Гансу и коснулся его руки. Он был недвижим. Я указал ему на жерло кратера. Он пальцем не пошевелил. На моем лице можно было прочитать все мои страдания. Исландец покачал головой и спокойно указал на дядюшку.
– Master! – сказал он.
– Господин? – вскричал я. – Он безумец! Нет, он не господин твоей жизни! Надо бежать! Надо насильно увести его! Слышишь? Понимаешь ли ты меня?
Я схватил Ганса за руку. Я пытался его поднять. Я боролся с ним. Тут вмешался дядюшка.
– Успокойся, Аксель, – сказал он. – Ты ничего не добьешься от этого непоколебимого человека. Выслушай, что я хочу тебе предложить.
Я скрестил руки, в упор глядя на дядюшку.
– Отсутствие воды, – сказал он, – вот единственное препятствие для выполнения моих планов. В восточной галерее, среди напластований лавы, сланца и угля, нам не встретилось ни единой капли воды. Но возможно, что нам больше посчастливится в западном туннеле.
Я недоверчиво покачал головой.
– Выслушай меня до конца, – продолжал профессор, возвышая голос. – Пока ты лежал без движения, я исследовал расположение галереи. Она углубляется внутрь земного шара и в несколько часов доведет нас до гранитной зоны. Там должны быть в изобилии источники. Так подсказывает сама природа скалы, а инстинкт, в согласии с логикой, подтверждает мои наблюдения. Поэтому вот что я предлагаю тебе. Колумб просил у своего экипажа дать ему три дня для открытия Нового Света. Я прошу у тебя еще только один день. Если в течение этого времени мы не встретим необходимой нам воды, то я клянусь тебе, что мы вернемся на поверхность Земли.
Несмотря на свое отчаяние, я был тронут этими словами и тем, что дядюшка, держа такие речи, совершал насилие над собой.
– Хорошо! – воскликнул я. – Будь по-вашему, и да вознаградит вас господь за вашу сверхчеловеческую энергию! Дело в нескольких часах. Итак, вперед!
22
И вот мы начали спускаться по второй галерее. По обыкновению, Ганс шагал впереди. Мы еще не прошли и ста метров, как профессор, приблизив лампу к стене, закричал:
– Вот первозданная формация! Мы на верном пути! Вперед, вперед!
Когда в первые дни существования мира Земля стала понемногу охлаждаться, уменьшение ее объема производило в земной коре смещения, разломы, растяжения, трещины, пустоты. Сквозной коридор, в который мы только что вступили, и был трещиной такого рода, через которую некогда изливалась изверженная лава. Тысячи подобных щелей образовали в первозданных пластах земной коры безвыходный лабиринт. По мере того как мы спускались, яснее обозначались напластования, характерные для первичной формации. Геология относит к первичной формации глубинные породы, образующие верхнюю оболочку земной коры, и считает, что к таковым относятся три различных группы слоев – сланцы, гнейсы, слюдяные сланцы, словом, породы, покоящиеся на этой непоколебимой скале, именуемой гранитной.
Никогда минералоги не находились в таких удивительно благоприятных условиях для изучения природы. Мы могли осмотреть собственными глазами и осязать своими руками то, что бур, грубый и бессмысленный инструмент, не в состоянии извлечь из недр Земли.
В слоях сланца самых изумительных зеленых оттенков залегали жилы медной руды, марганцевой руды с прожилками платины и золота. Мне думалось, что алчность людская никогда не воспользуется этими богатствами, скрытыми в недрах земного шара. Низвергнутые в эти бездны в первые дни мироздания, сокровища эти погребены в таких глубинах, что ни мотыгой, ни киркой не вырыть их из могилы.
За сланцами следовали слоистые гнейсы, примечательные правильностью и параллельностью своих листоватых минералов; затем шли большие пласты слюдяных сланцев, привлекавших внимание блеском листов белой слюды.
Свет наших аппаратов, отраженный мелкими-гранями скалистой массы, преломлялся под всеми углами, и можно было вообразить, что путешествуешь внутри полого алмаза чистейшей воды и изумительной грани.
К шести часам этот каскад огней стал заметно угасать и вскоре совсем потух, покров стен принял явно кристаллическую структуру и более темную окраску; слюда, соединяясь более тесно с полевым шпатом и кварцем, образовала самую твердую из всех каменных пород, которая служит надежной опорой четырем вышележащим формациям земной коры. Мы были замурованы в огромном гранитном склепе.
Восемь часов вечера. Воды все еще нет. Мои страдания ужасны. Дядюшка по-прежнему идет вперед. Он не желает остановиться. Он прислушивается, ожидая уловить журчание какого-нибудь источника. Напрасно!
А между тем мои ноги отказывались мне служить. Я крепился, чтобы не заставить дядюшку сделать привал. Остановка привела бы его в отчаяние, ведь день приходил к концу, последний день, принадлежавший ему!
Наконец, силы меня покинули. Я упал на землю, крикнув:
– Помогите! Умираю!
Дядюшка тотчас же очутился около меня. Он всматривался в мое лицо, скрестив руки; потом с его уст чуть слышно сорвалось:
– Все идет прахом!
Неописуемо было его гневное движение; вот все, что я успел увидеть; мои глаза сомкнулись.
Когда я их снова открыл, я увидел, что мои спутники лежат, завернувшись в одеяла. Неужели они спят? Что касается меня, я уже не мог заснуть. Я слишком страдал, особенно при мысли, что выхода нет! Последние слова дядюшки звучали в моих ушах. Действительно: «Все идет прахом!», потому что при моей слабости нечего было и думать подняться на поверхность Земли. Мы находились на глубине, равной полутора милям! Мне казалось, что вся эта масса лежит на моих плечах. Я чувствовал себя раздавленным ее тяжестью и тщетно пытался встать.
Так прошло несколько часов. Глубокая тишина царила вокруг нас. Безмолвие могилы. Ни один звук не проникал через эти стены, толщиною по крайней мере в пять миль.
И вдруг мне почудилось сквозь дремоту, что я слышу какой-то шорох. В туннеле было темно. Когда я всмотрелся, мне показалось, что исландец уходит, держа лампу в руках.
Почему он уходит? Неужели Ганс покидает нас? Дядюшка спал. Я хотел крикнуть. Звук не слетал с моих пересохших губ. Мрак стал полным, не слышно было ни малейшего шороха.
«Ганс уходит! Ганс! Ганс!»
Я пытался крикнуть. Но потерял голос. Когда первый припадок ужаса прошел, я устыдился: как мог я подозревать этого столь честного человека! Быть не может, чтобы он хотел бежать. Ведь он спускался вглубь галереи, а не поднимался наверх. Будь у него дурной умысел, он пошел бы не вниз, а наверх. Подумав, я несколько успокоился, и у меня блеснула догадка. Ганс, этот уравновешенный человек, конечно, имел основания покинуть свое ложе. Не пошел ли он на поиски источника? Не услыхал ли он в тишине ночи журчанье, которое ускользнуло от моего слуха?
23
Целый час мое возбужденное воображение было занято поисками причин, которые могли поднять на ноги нашего невозмутимого охотника. Самые нелепые мысли мелькали у меня в голове. Мне казалось, что я схожу с ума!
Наконец, послышались шаги из глубин бездны. Ганс возвращался. Слабые блики света забегали по стенам и упали у самого входа в туннель. Показался Ганс.
Он подошел к дядюшке, положил ему руку на плечо и осторожно разбудил его. Дядюшка вскочил.
– Что случилось?
– Vatten, – ответил охотник.
Надо думать, что под влиянием сильных страданий всякий становится полиглотом. Я не знал ни одного слова по-датски и, однако, инстинктивно понял, что значит слово, сказанное нашим проводником.
– Вода, вода! – воскликнул я, хлопая в ладоши и жестикулируя, как сумасшедший.
– Вода! – повторил дядя. – Hvar? – спросил он исландца.
– Nedat, – ответил Ганс.
«Где?» – «Внизу!» Я понимал все. Я схватил руку охотника и пожал ее, а он преспокойно посмотрел на меня.
Мы живо собрались и вскоре вошли в галерею, наклон которой достигал двух футов на каждый туаз.
Час спустя мы прошли до тысячи туазов и спустились на две тысячи футов.
В эту минуту я ясно услыхал какой-то необычайный звук в гранитной стене, как бы глухой рокот отдаленного грома. Не встречая обещанного источника в первые же полчаса, я снова почувствовал тревогу; но дядюшка объяснил мне происхождение доносившегося до нас гула.
– Ганс не ошибся, – сказал он, – то, что ты слышишь, это рев потока.
– Потока? – воскликнул я.
– Вне всякого сомнения. Здесь, рядом с нами, течет подземная река!»
Подгоняемые надеждой, мы ускорили свой шаг. Я не чувствовал более усталости. Уже одно журчание освежало меня. Шум заметно усиливался. Долгое время горный ручей рокотал где-то над нашими головами, теперь же его рев и клокотанье слышалось в толще левой стены. Я нервно проводил рукой по ее скалистому покрову, но тщетно.
Прошло еще полчаса. Еще полмили было пройдено.
Было очевидно, что охотник в то короткое время, что он отсутствовал, не мог уйти далеко. Руководимый чутьем, свойственным горцам, узнающим присутствие ключей в почве, он «почуял» этот поток сквозь скалу, но, конечно, не набрел на драгоценную влагу и не утолил ею своей жажды.
Вскоре даже оказалось, что если мы будем идти дальше, мы опять отдалимся от ручья, потому что журчание его начинало ослабевать.
Мы вернулись назад; Ганс остановился как раз у того места, где поток слышался яснее всего.
Я сел около стены, а за стеной, в двух футах от меня, клокотал ручей. Но нас все еще отделяла от него гранитная стена.
Тщетно размышляя, тщетно раздумывая, есть ли какой-нибудь способ добыть эту воду, я затем предался отчаянию.
Ганс взглянул на меня, и мне показалось, что у него на губах мелькнула улыбка.
Он встал и взял лампу. Я последовал за ним. Он подошел вплотную к стене.
Я следил, ожидая, что он будет делать. Он прикладывал ухо к холодному камню в разных местах стены и внимательно прислушивался. Я понял, что он искал точку, где именно журчание потока раздается с наибольшей отчетливостью. Он нашел это место в левой стене, на расстоянии трех футов от земли.
Как я был потрясен! Я не смел и подумать о том, что собирается предпринять охотник! Но я не мог не понять его, не поздравить и не осыпать его похвалами, когда увидел, что он взялся за кирку, чтобы пробить скалу.
– Спасены! – воскликнул я.
– Да! – повторял дядюшка в неистовстве. – Ганс прав! Молодчина охотник! Мы бы не додумались до этого!
Еще бы! Такое средство, как ни просто оно, не пришло бы нам на ум. Но ведь было в высшей степени рискованно долбить киркой эти устои земного шара! Мог произойти обвал, и мы погибли бы под грудой камня! Поток, прорвавшись сквозь отверстие в скале, мог поглотить нас! Эти опасности не были пустой игрой воображения; но в эту минуту боязнь обвала или наводнения не могла остановить нас, а жажда наша была столь сильна, что мы не устрашились бы опуститься на дно океана, чтобы утолить ее!
Ганс принялся за работу, которая была бы не под силу ни дядюшке, ни мне. Нетерпение управляло бы нашей рукой, и скала под беспорядочными ударами разлеталась бы в куски. Проводник же, напротив, спокойно и осторожно долбил скалу частыми, но короткими ударами, и продолбил отверстие шириной в шесть дюймов. Шум потока становился все явственнее, и мне казалось, что я уже чувствовал на своих губах его живительную влагу.
Вскоре кирка проникла в гранитную стену на два фута. Работа продолжалась уже больше часа. Я дрожал от нетерпения! Дядюшка хотел было приняться за дело более решительно. Я с трудом удерживал его; и он уже взялся за кирку, когда вдруг послышался какой-то свист. Струя воды прорвалась сквозь отверстие и ударила о противоположную стену.
Ганс, едва не опрокинутый силой удара, вскрикнул от боли. Я понял, чем был вызван этот крик, когда, подставив руки под струю, я в свою очередь не удержался от крика. Источник был горячий.
– Температура воды градусов сто! – воскликнул я.
– Ничего, она остынет, – ответил дядюшка.
Галерея наполнилась водяными парами, и тут же образовался ручей, сбегавший вниз извилинами; вскоре мы смогли зачерпнуть из него воды и напиться.
Ах, какая радость! Какое несравненное наслаждение! Откуда эта вода? Что это за вода? Все было безразлично. Это была вода, хотя и теплая, но она возвращала нам угасавшую жизнь. Я пил, не отрываясь, даже не замечая ее вкуса.
Только насладившись как следует, я через минуту воскликнул:
– Да ведь вода железистая!
– Превосходная, полезная для желудка вода, – возразил дядюшка. – Она содержит много железа и заменила бы поездки в Спа или Теплиц!
– А как вкусно-то!
– Охотно верю! Ведь это вода, добытая на глубине двух миль под землей! У нее чернильный привкус, но в этом нет ничего неприятного. Ганс добыл для нас превосходный источник! И я предлагаю поэтому назвать его именем спасительный ручей.
– Согласен! – воскликнул я.
И название Hans-bach[17] было тотчас же принято.
Ганс не возгордился этим. Освежившись немного, он с обычным спокойствием сел в углу.
– А теперь, – сказал я, – следует хорошенько запастись водой.
– Для чего? – возразил дядюшка. – Я полагаю, что источник неистощим.
– Все равно! Наполним наш мех и фляжки, а потом попробуем заткнуть отверстие.
Последовали моему совету. Ганс попытался с помощью гранитных осколков и палки заделать пробитую в стене дыру. Это было не легко. Мы обжигали руки, не достигая цели. Давление было слишком сильно, и наши усилия не увенчались успехом.
– Очевидно, исток этого ручья расположен очень высоко, судя по напору струи.
– Без сомнения, – ответил дядюшка. – Если эта струя воды падает с высоты тридцати двух тысяч футов, то давление равняется тысяче атмосфер. Но вот что мне пришло в голову…
– Что?
– Зачем мы так упорно хотим заделать отверстие?
– Да затем…
Я затруднялся найти причину.
– Когда наши фляжки будут пусты, сможем ли мы наполнить их снова?
– Очевидно, нет.
– Так дадим этой воде течь свободно! Она естественно потечет вниз, будет указывать нам дорогу и вместе с тем освежать!
– Хорошая мысль! – воскликнул я. – Если этот ручей будет нашим спутником, у нас появится больше оснований надеяться на успех нашего путешествия.
– А! Теперь и ты приходишь к тому же заключению, мой мальчик, – сказал, улыбаясь, профессор.
– Еще лучше, я уже пришел.
– Не торопись! Сперва отдохнем несколько часов.
Действительно, я совсем забыл, что была ночь. Хронометр указал мне на это обстоятельство. Вскоре, достаточно подкрепившись и отдохнув, мы погрузились в глубокий сон.
24
На следующее утро мы уже забыли о перенесенных страданиях. Проснувшись, я был удивлен, что не томлюсь более жаждой, и искал тому причину. Ручей, который, журча, струился у моих ног, дал мне ответ.
Мы позавтракали и напились превосходной железистой воды. Я чувствовал себя снова совершенно бодрым и твердо решил идти дальше. Отчего бы такому убежденному человеку, как дядюшка, с таким находчивым проводником, как Ганс, и с таким «сорви-голова» племянником, как я, не достигнуть цели? Вот какие прекрасные мысли рождались в моем мозгу! Если бы мне сделали предложение вернуться на вершину Снайфедльс, я отверг бы его с негодованием. Но речь шла, к счастью, только о схождении.
– Вперед! – воскликнул я, будя своим восторженным возгласом древнее эхо земного шара.
В пятницу, в восемь часов утра, путешествие возобновилось. Гранитный извилистый коридор, петляя, представлял собою сложную путаницу лабиринтов и неожиданно заводил в тупики, но в общем главное его направление было на юго-восток. Дядя усердно наблюдал за компасом, чтобы иметь ясное представление о пройденном пути.
Галерея шла почти горизонтально, понижаясь не более, как на два дюйма через каждый туаз. Ручей мирно продолжал свой путь по узкой галерее. Он представлялся мне каким-то добрым духом, сопутствующим нам в наших блужданиях по кругам земного шара; и моя рука ласкала хладную наяду, чья песенка звучала в лад с нашими шагами. В моем воображении все принимало радужную мифологическую окраску.
Что касается дядюшки, он проклинал горизонтальность направления, ибо был «поклонником вертикали». Путь, по которому следовал дядюшка, тянулся бесконечно в одном направлении; и вместо того чтоб спускаться по радиусу Земли, дядюшка шел, как он выражался, по гипотенузе. Но у нас не было другого выбора, и пока мы приближались хоть медленно к центру Земли, не приходилось жаловаться.
Однако время от времени наклон увеличивался; ручей, журча, струился по галерее, и мы вместе с ним спускались в глубины.
В общем, и в этот день и в следующий дорога шла большей частью в горизонтальном направлении и сравнительно мало в вертикальном.
В пятницу, 10 июля, вечером мы должны были, по нашим расчетам, находиться в тридцати лье к юго-востоку от Рейкьявика и на глубине двух с половиной лье под Землей.
Но тут у нас под ногами разверзлась бездна. Дядюшка невольно захлопал в ладоши, обрадовавшись крутизне ее ската.
– Вот что нас поведет к цели! – воскликнул он. – И без труда, ведь выступы скалы образуют настоящую лестницу!
Мы начали спускаться. Я не считал это опасным, так как свыкся уже с подобными упражнениями. К тому же Ганс при спуске так приладил веревки, что исключалась возможность несчастья.
Эта шахта представляла собою пробитую в массиве узкую расселину, называемую «взбросом». Она, очевидно, образовалась благодаря сжатию земной коры в эпоху остывания Земли. Если она служила некогда выводным каналом для веществ, извергаемых Снайфедльс, то для меня было неясно, почему разрушительные действия вулканических извержений не оставили в ней никакого следа. Мы спускались словно по винтовой лестнице, которую можно было счесть за творение человеческих рук.
Через каждые четверть часа приходилось останавливаться, чтобы дать хорошенько отдохнуть ногам. Тогда мы садились на какой-нибудь выступ и, свесив ноги, болтали, закусывали и пили воду из ручья.
Само собой разумеется, что ручей Ганса обратился в водопад и уменьшился при этом в объеме, но воды в нем все же было более чем достаточно для утоления нашей жажды; впрочем, как только скат становился пологим, ручей начинал по-прежнему тянуть свою песню. В эти минуты в моем воображении рисовался образ невозмутимого охотника за гагарами, тогда как, срываясь каскадами с крутизны, ручей напоминал мне моего достойного дядюшку в разгневанном состоянии.
Шестого и седьмого июля мы шли по спиралям этой трещины и проникли еще на два лье вглубь земной коры, что составляло свыше пяти лье ниже уровня моря. Но 8-го около полудня трещина приняла направление к юго-востоку, с более отлогим наклоном, приблизительно в сорок пять градусов.
Отсюда дорога стала ровной и совершенно однообразной. Иного трудно было бы и ожидать. В такой местности и не могло быть никакого разнообразия.
Наконец, в среду 15-го, мы находились на глубине семи лье под Землей и на расстоянии свыше пятидесяти лье от Снайфедльс. Хотя мы и были несколько утомлены, наше здоровье не оставляло желать ничего лучшего, и дорожная аптека еще не раскрывалась.
Дядюшка записывал ежечасно показания компаса, хронометра, манометра и термометра, которые впоследствии он думал опубликовать в научных записках о своем путешествии. Поэтому он мог дать себе точный отчет в настоящем положении. Когда он сообщил мне, что мы отошли в горизонтальном направлении на пятьдесят лье, я не мог удержаться от восклицания.
– Что с тобой? – спросил он.
– Ничего, я только сообразил…
– Что, друг мой?
– А то, что если ваши вычисления правильны, то мы уже вышли за пределы Исландии.
– Ты думаешь?
– Мы можем легко в этом убедиться.
Я отмерил циркулем по карте нужное расстояние.
– Я не ошибся, – сказал я, – мы миновали мыс Портланд и, сделав пятьдесят лье в юго-восточном направлении, находимся теперь под водой.
– Под водой, – повторил дядюшка, потирая руки.
– Стало быть, – воскликнул я, – над нашими головами океан!
– Да, это весьма естественно; Аксель! Разве каменноугольные копи в Ньюкасле не лежат под водными потоками?
Профессор, конечно, находил наше положение весьма простым, но мысль, что я разгуливаю под дном океана, все же немного меня беспокоила. Впрочем, простирались ли над нашей головой равнины и горы Исландии, или же бушевали волны Атлантического океана, какое это имело значение? Только бы гранитные устои были прочны! Однако я скоро свыкся с этой мыслью, потому что галерея, то прямая, то извилистая, с неожиданными поворотами и обрывами, вела нас все время к юго-востоку и на большую глубину.
Через четыре дня, в субботу 18 июля, мы пришли к вечеру в какой-то просторный грот; дядюшка вручил Гансу его еженедельные три рейхсталера, и было решено, что завтра день отдыха.
