ГлавнаяСовременная русская литератураЕлена ФилиЧудесные истории

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Елена Фили
Чудесные истории

Полная версия

Авторы: Грицаенко Дарья, Палома Анна, Чудинова Анна, Мартынова Любовь, Фили Елена, Мохначев Павел, Лев Мира, Шильдебаева Назгуль, Курнеева Милена, Сотникова Оксана, Ходыкин Андрей, Красикова Светлана, Турова Татьяна, Анатоль Мари, Стрелинская Мариэль, Сидоренко Оксана, Гугель Алла, Каледина Анастасия, Павловская-Кравчук Виктория, Гуд Хелла, Перикатиполе Коля, Морозова Ольга, Жааф Ксения, Подгородецкая Инесса, Сорока Вера, Palacios Юлия

Корректор Юлия Дорофеева

Иллюстратор Катерина Киланянц

ISBN 978-5-0053-0294-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дарья Грицаенко

Instagram: @dariya_gritsaenko

Качеля

– Дашка, а ну слазь, кому говорю!

– Не могу, деда.

– Застряла там, что ль, на дереве?

– Нет. Я радио делаю.

– Чего делаешь?

– От советского информбюро…

– Так, Информбюро, тут нам гидрометцентр передал, что ночь близится! И ещё… О, качеля плачет. У ней, эта, жизнь рушится… Трагедия.

– Деда, какая, какая у нее трагедия? – из листвы показалась чумазая мордашка девчонки лет семи-восьми. – Расскажи, дедулечка.

– Иди сюда, кушать будем, как раз расскажу, – лучики морщинок разбежались от светлых, по-стариковски прищуренных глаз.

На кухне пахло хлебом и укропом. Дашина бабушка в цветастом переднике и бордовом платке, обмотанном вокруг головы, насыпала в глиняные миски густой кулиш. От полевой каши веяло костром, как и когда-то давно, в казацких походах.

– Садитесь уже. Ходят, ходят. Остыло, поди.

– Ой, бабулечка, вкусно как! Деда, расскажи!

– Молока дать? – хлопотала бабушка.

– Не… Деда!

– Любовь Андреевна, чего две тарелки-то? – сетовал глава семейства на хозяйку.

Та только отмахнулась, подперла кулаком подбородок и взглядом стала помогать внучке.

– Пока готовила, поела, Николай Тимофеич, не волнуйся.

– Де-а! – с полным ртом возмущалась Даша.

– Ага, значит, давным-давно жил у нас в деревне волшебник, Миродар…

– Прям волшебник?! – Даша аж подпрыгнула на лавке.

– Непременно волшебник. Но было на нем заклятие. Древнее. Могучее. Ничего не мог он сотворить до тех пор, пока своими руками чудо без всякой магии не сделает.

– Дедушка, а как же так? Где оно взялось, заклятье это?

– Времена раньше были неспокойные, и, кроме добрых чародеев, жили промеж нас тёмные колдуны. Им чужое счастье да удача точно почесуха. Только и мыслей, как бы отобрать. А волшебники-то, наоборот, чужому горю не рады, помочь стремятся. Вот и раздор меж ними завсегда. Так и в тот раз Миродар прапрадеда моего от хвори вылечил. А хворь ту Лихослав на него наслал, колдун, стало быть.

– А за что, деда?

– Ну, может, и было за что, того уж не упомнилось. Ага. Лихослав прознал, значит, об этом да так обозлился на Миродара. До того осерчал, что решил магическую битву учинить.

Ох и страшное делалось, как вышли они в дикое поле. Громы, молнии, ветер свищет, град сыплет. День на дворе, а точно ночь спустилась лютая. Деревенские притаились, только издали наблюдали, чем дело кончится, и молились за Миродара.

Силы были равны, да людские мысли не пустой звук. Стал волшебник побеждать. Почуял колдун, что не выходит у него задуманное, взревел в отчаянии, призывая злые силы, какие мог. Вложил всё в проклятье и обрушил его на противника: «Не знать тебе ни слов заветных, ни древних учений, не ведать ни у кого спросить, ни где сыскать, не сотворить волшбу ни самому, а ни с помощью, покуда дело рук твоих само чудом не станет».

Затрясло вокруг так, что всё, кто стоял, повалилися. Чародея мгла накрыла, закрутила, подняла и оземь бросила. А когда чернильная темень рассеялась, увидели односельцы Миродара, аж попятились. Был он совсем старик с длинною седою бородой. Колдун же осыпался серым пеплом, ветром прочь отгоняемым.

Вот с тех пор и мастерил Миродар поделки из дерева, всё надеялся, что чем красивее и искуснее сделает, тем вернее случится невозможное. Шли годы, да ничего не выходило. Стал он до того мастер, что изделия его прекрасные у царей да князей хоромы украшали, а ни одно чудом так и не сделалось. Волшебники, известно, дольше людей живут, посчастливилось и мне его увидеть. Дитем ещё был, а помню. Руки его шершавые, в мозолях, кудри мои взъерошили при встрече.

– Деда, какие кудри? – не выдержала Дашка.

– Сейчас-то да, седина одна. А тогда была у меня шевелюра – ого! – улыбнулся он. – И, значит, говорит мне Миродар: «Есть ли что-то такое, чего тебе хочется больше всего на свете?». А я как закричу: «Хочу, хочу качелю, больше-пребольше всего! Чтоб лететь на ней до неба! Можно?». Просветлело лицо старца: «Может, и получится, может… детская вера сильнее». Так и появилась у нас простенькая деревяшка, веревками подвешенная.

– И что же, качеля волшебная?

– Эх, нет ещё. Уж сколько я на ней ни катался, да вырос. И мама твоя тоже любила ее. Только и она выросла. Взрослые перестают почему-то радоваться качелям. Вот и потемнела она, почти чёрная уже. Видимо, отведённый ей срок кончается.

– Я, я буду!

– Ну хорошо, – проговорил дед, потирая щёку.

– Дедушка, я же успею волшебнику помочь?

– Как знать. Если не попробуешь, не поймешь. Но сначала спать. Утром уже поскачешь проверять.

Дашка подбежала к деду, обняла его крепко-крепко, а потом и бабушку.

– Дедулечка, конечно, получится, не переживай.

Всю ночь Даше снился сон, как она взлетает на качеле к облакам, касаясь ногами радуги. И там, в синеве, видела она седого волшебника с длинной бородой.

Проснулась Даша от того, что показалось, будто зовет ее кто-то. Побежала на звук. А там бабушка плачет.

– Иди ко мне, Дашенька! – прижала внучку к себе. – Ночью Николай… Ночью… не стало дедушки. Помнишь, мы с тобой говорили, что рано или поздно всех забирают на небо.

– Теперь деда там будет, не со мной?

– Ну, что ты… с тобой, только… Когда тебе нужно, вспомни о нем… Всё будет хорошо. Верь. А я молиться буду каждый день и за него, и за маму твою, и за тебя. Всё будет хорошо.

– Я знаю, что делать, бабулечка! Нужно оживить качелю, чтоб она стала волшебной! И тогда загадать желание! У меня получится!

– Конечно, дорогая, конечно, – ласково обнимали и гладили тёплые бабушкины руки.

Мышка

Дверь ресторана резко распахнулась, выпустив наружу разъяренную девушку в вечернем наряде. По ее лицу текли слёзы, смешиваясь с тушью. Чёрные капли падали на густо усыпанное блестками платье, облепившее довольно полную фигуру. Много-много блесток, складки на животе и боках, маленький рост – сочетались, мягко говоря, не очень.

Некогда пышная и замысловатая прическа сейчас напоминала раскуроченное гнездо. Выпавшие пряди торчали в разные стороны. Девушка сдула волосы, которые лезли ей в глаза, и с силой захлопнула за собой дверь. Венок из еловых веток, переплетенных с разноцветными новогодними шарами, висевший на входе, зашатался, угрожая сорваться. Однако каким-то чудом всё же удержался на месте.

Пройдя несколько шагов, девушка остановилась, сняла туфли и одну за одной с диким остервенением бросила в сторону ресторана. К счастью, не попала по венку.

Предпраздничный шум и суета на центральной улице города не заметили эту вспышку злости, а ногам стало холодно. Наша героиня надела дутую серую куртку, натянула шапку и таки вернулась за туфлями. Впрочем, в них тоже было не особенно-то и тепло. Да только идти по промёрзлой земле босиком в разы хуже.

Из-за раздражения, а может, от обиды на ранее случившиеся события, когда ещё кто-то из гостей попробовал выйти из ресторана, она снова со всей дури толкнула дверь. Судя по звукам и доносившемуся мату, этому кому-то стало больно. Не лучший поступок, следует признать, но кого слушает наша вскипающая ярость? Совершив это препакостное деяние, с чувством отмщения обладательница платья из блесток зашагала прочь.

Как же всё вокруг было разнаряжено, убрано к самому долгожданному в году празднику! Искрилось огнями. Пахло хвоей и глинтвейном. Мельтешило людьми, которые в стремлении всё успеть в последний момент, ставили очередные мировые рекорды. А в проползающих мимо витринах магазинов отражалась опротивевшая себе, заплаканная серая мышь. Прям МЫШЬ. Была бы хотя бы мышь, мышка. Но нет, по зазеркалью плелась именно МЫШЬ. И сегодня, в очередной раз, в самый, казалось бы, волшебный миг… Ну почти в самый. До боя курантов оставалось каких-то шесть часов. Корпоратив только начинался, а эти курвы успели ей насолить. И он пришёл такой красивый… А она… И они… Как тут могло обойтись без драки?

Девушка взглянула на себя и попробовала улыбнуться. Растянула губы в попытке вернуть новогоднее настроение. Но та, что смотрела с другой стороны, не улыбалась. Не улыбалась и всё.

Решив сбежать от раздражающей ее мишуры, она свернула в подворотню. Здесь царили тусклый свет и серость, и не было даже намёка на приближающееся веселье. Унылые грязные мусорные баки раскрыли свои гниющие пасти. В крайнем копошился косматый бомж.

Послышалось злобное шуршание грызунов. Вдруг один из них бросился ей под ноги. Взвизгнув пожарной сиреной и напугав несчастного бездомного, девушка взобралась на стоящую рядом лавочку. С опаской, тяжело дыша, она всматривалась в место, откуда только что сбежала. Там уже никого не было видно, но что-то маленькое очень ярко поблескивало.

Девушка аккуратно спустилась с лавочки, вернулась и увидела, что на асфальте лежит колечко с крупным камнем. Она взяла это колечко, подошла ближе к свету фонаря, чтобы лучше его разглядеть. Камень на нем становился то синим, то красным. На внутренней стороне было выгравировано «Съешь меня». Она мотнула головой и ещё раз присмотрелась внимательней. Неожиданно на колечке стала появляться новая надпись: «Только сегодня и только для вас ночь превращений, спешите сейчас избрать идеал и в него воплотиться, ваш час настал, и пусть чудо свершится. Для этого вам понадобится…». Девушка всё крутила и крутила колечко, и продолжала читать…

И вот она же, но какая-то уже совсем другая, яркая изнутри, суматошно неслась вдоль магазинов. Забегала в них и выбегала в поисках совершенства. Суетилась, пока не вышла с прямоугольным пакетом, отмеченным логотипом известной фирмы. А в книжном киоске, озадачив продавца поздравительных открыток и сувениров, купила журнал мод со сногсшибательными красотками на глянцевых фото.

В квартире, аккуратно разложив на кровати длинное блестящее чёрное платье, она достала из кармана колечко. Раздевшись до нижнего белья, села перед зеркалом. В руки взяла вырванный из журнала лист. На одной его стороне, как раз на той, куда смотрела девушка, была изображена черноволосая дива невысокого, как и наша героиня, роста. На обратной же стороне коварно улыбалась ну очень высокая блондинка. Мышка – уж давайте будем называть её так – погладила рукой фото с брюнеткой и, словно прощаясь, помахала своему отражению. Краем глаза отметила как будто глядевшую на неё в упор белокурую супермодель.

Мышка дождалась, когда камень на кольце сделался красным, и положила его в рот. Затем она встала на весы возле холодильника, возвышающегося над её головой на целых полметра. Весы-предатели остановились на отметке восемьдесят. Мышка согласно прочитанной инструкции выпила всю воду из заранее приготовленной литровой банки, запивая колечко.

Весы показывали восемьдесят. Девушка подпрыгнула – всё равно восемьдесят. Расстроенная Мышка не заметила, как на пол шлепнулись трусы и лифчик, и разочарованно облокотилась на холодильник. Посмотрела на него сверху. И в дальнем углу у стены обнаружила пыль. И тут же пожарной сиреной радостно взвизгнула. Побежала в ванную, из которой донеслись ещё более звонкие восхищенные визги.

Из ванной походкой богини выплыла стройная длинноногая нимфа. Подошла к кровати, надела платье, которое теперь ей едва прикрывало бедра. Руками попыталась оттянуть его вниз, но увы. Мышка – да какая же теперь она мышка – Принцесса! – подошла к зеркалу. Зеркало закончилось где-то на уровне её шеи. Тогда она направилась к трюмо, села. Оттуда на неё смотрела белокурая красавица с обратной стороны журнального разворота. Та, которую мельком было видно в отражении. Но это нашу героиню определённо не расстроило. Так даже лучше! Она всегда завидовала таким девушкам. Тем, которые могли взирать на других свысока. Принцесса восхищенно на себя посмотрела… и начала краситься. Конечно, ведь красоты не бывает много.

И опять новогодний венок на входе в тот же ресторан. Перед ним остановилось такси, открылась дверца, высунулись ножки в туфлях на высоком каблуке. Из такси не очень-то красиво, задом наперед, выкарабкалась наша героиня. Выпрямившись, поправила платье, причёску, вскинула подбородок, хищно, многообещающе улыбнулась и зашла внутрь.

Ночь шумела салютами, весёлыми песнями и звоном бокалов. Просыпался новый год…

Утром из ресторана стремительно выбежал симпатичный представительный, но слегка растрёпанный мужчина в помятом брючном костюме и в строгом чёрном пальто. Он на ходу застегнул рубашку, пиджак, поправил ремень, время от времени хватаясь за голову. Остановился, достал бутылку водки, сделал несколько глотков, приложил ее ко лбу, оглянулся и помчался прочь.

Через некоторое время дверь с уже практически родным нам еловым венком распахнулась, выпуская… нет, не Принцессу. На улицу вышла, застегивая серую куртку, МЫШКА. Остановилась, посмотрела на своё отражение в витрине, поправила растрепавшиеся волосы, вскинула подбородок и улыбнулась.

Фотографии в телефоне запомнили, как этой ночью Принцесса танцевала с симпатичным представительным мужчиной, почти на полголовы ниже её, как они целовались, не обращая внимания на насмешки окружающих, как потом он лежал спящий на голом плече Принцессы, а потом и на плече Мышки.

Положив телефон в карман и напевая новогоднюю песенку, по сонному городу шла счастливая девушка.

Анна Палома

Instagram: @paloma_blanka

Полдень в Смолистом бору

– Останешься здесь, – мрачно буркнул Остап, не глядя на жену. – Сиди тихо и жди меня. Проверю капканы, соберу, че попалось, и вернусь за тобой. До заката управимся. На, держи ещё, – сунул Анне флягу с водой. – Подходить буду – пальну, как обычно.

Тяжёлые сапожищи мужа секунду помялись, втаптывая в мох чернику, и грузно зашагали в чащу Смолистого бора. Двустволка на мощной спине по-родному покачивалась. Густая стена сосняка быстро скрыла и спину, и винтовку.

22-летняя Анна тяжело опустилась на колени и глубоко задышала. Густым ковром под ногами лежала черника – чёрно-сизая, крупная, сухая. За ведро такой ягоды в городе чистыми дают триста. Третий раз она по ягоду – пять раз справишься в лес, и можно купить ребенку люльку. Не самодел, а с маятником, чтоб мягко качала дитя. Времени у неё на эти вылазки не так много осталось. Пустой бидон у ног подстегнул к работе, и Анна, то и дело придерживая большой живот, сноровисто начала перебирать пальцами, звонко ссыпая ягоды на эмалевое дно бидона.

Жарко. Полдень. Тень от сосен хорошая, густая, а всё-таки пот по спине льёт ручьём. Всё чаще Анна отдыхает, откидывается назад, чтобы прислониться к стволу и подышать. Гладит тяжёлый живот, словно успокаивает, уговаривает, и снова принимается за работу. Эх, не потянет скоро она эти походы в лес, а от люльки отказываться жалко. Привыкшие к работе руки ловко щиплют низенькие кустики, раздевая веточки, освобождая от тяжести ягод. Только внутри тяжесть, наоборот, отчего-то нарастает. Якорит Анну к земле, как булыжник мужнину лодку к тёмному дну Катуни.

Где-то далеко всего разок прокуковала кукушка. Суеверная Анна вздрогнула, перекрестилась. Не любит она в лесу быть одна, нехорошо это. Но с мужем спорить – дело немыслимое. Как сказал, так и будет. Это Анна быстро поняла после свадьбы, когда муж не пустил её на девичник, заперев дверь на амбарный замок. Анна плакала, ластилась, уговаривала, как ребёнок строгого отца, – но Остап только молчал и даже не глянул в ее сторону.

Последний раз раздалось слабое «ку-ку», и ноющий с утра живот закаменел и замер. Страх прикоснулся к сердцу ледяной ложкой, зачерпнул из него больно.

– А-ах!.. – Анна вдохнула знойного пекла и тут же нагнулась, выставив руки вперёд, опустилась на четвереньки. – Только не это. Рано же…

Живот застыл, стал непосильно тяжёлым, словно железные лапы мужа сдавили его изнутри. Анна знала его хватку, хватку рук, способных на убийство и звериную ласку одновременно.

Хватка слегка ослабла, но Анна знала: это ненадолго. Несколько минут она тяжело и глубоко дышала, стараясь собрать разбегающиеся от страха мысли. До дома неблизко. Но если схватки будут разгоняться медленно, то можно добрести. Или встретить кого.

Новая схватка – мощная, острая – подкосила ноги. Нет, уходить – немыслимо. Силы быстро уходят. Нельзя их тратить.

Боль нарастает: меньше минуты на передышку. Женщина закрывает глаза и пытается отдохнуть, набраться сил, прижимаясь то к земле, то к тёплым сосновым стволам. «Богородица дева, радуйся», – шепчет в промежутке Анна, и новый поток боли уносит ее.

Сильнее боли – страх. Страх неизвестности. Как долго это продлится? Сколько ей понадобится сил? Хватит ли их? А что, если ребенок лежит не так? Нет здесь никого, кто сказал бы ей, что всё идет хорошо, что она справится. Анна не знает, выдержит ли. Кто она, Анна знала со слов матери, мужа, братьев. А что может она одна, без никого?

– Мама, мамочка, – по-детски зовет женщина, стоя на четвереньках и вцепившись в сосну руками, – помоги мне!

Воздух словно застыл от жары, и Анна не замечает, как погружается в вязкое марево. Схватки всё так же сильны, но она словно не здесь, боль доходит до нее сквозь толстую пелену. Последний глоток воды из мужниной фляги не оживляет запечённых губ и горла. Сосны качаются в самом верху, чёркают недостижимыми макушками синее небо. Они словно плывут, и Анна плывет за ними. Стоя на четвереньках, Анна раскачивается из стороны в сторону, охая и подвывая, вторя своей боли.

– Давай, Нюта, давай, – шепчет она своё детское имя, – ты можешь, доченька, ты сильная.

Словно ушат воды плеснуло на землю.

– Воды отошли… Видать, близко, – как-то поняла Анна и, следуя необъяснимой звериной чуйке, развернула своё тело на корточки, на расстеленной по земле юбке.

В деревне, да и в городских роддомах рожают лёжа на спине, но инстинкт толкает Анну к иному положению. Боль потуг проходит сквозь неё стихией – потоком, разрывающим дамбу. Дает перевести дух и накатывает снова, в разы сильнее.

Анна взвыла. Голос взвился вверх и потонул в верхушках сосен, оставив долгое эхо. Ещё и ещё раз, напрягая всё существо, из последних, неизвестно откуда берущихся сил…

Лес вокруг затаился, дрожа в ожидании. Каждая иголка будто бы знала, что в Смолистом бору рождается жизнь.

Последний, почти звериный вой Анны слился с криком младенца, извещая мир о том, что женщина стала матерью.

Анна трясущимися руками подхватила из-под себя и прижала к животу скользкого, крошечного, синеватого-красного младенца. Девочка. Чистой нижней сорочкой обтерла ее личико: слепленные глазки, крошечный нос и требовательный кукольный рот. Откинулась назад, прислонившись к тёплому стволу сосны. Прижала дитя покрепче к животу и закрыла глаза. Могучая сила разливалась по венам, ударила в голову, ручейками потекла в обе груди.

Условленный выстрел в лесу известил Анну о приближении мужа. В деревенской церкви на погосте зазвонили колокола.

Ночь перед Рождеством

Накануне светлого праздника дома было грустно. Пили с Нового года, и к Рождеству тёмное, похмельное марево стояло даже в сенях. До самого Крещения домой идти не хотелось.

Дядя Леша и Николай были запойные, тётя Нина, мамина сестра и жена Николая пили хоть и не много, но хмелели по-бабьи быстро и совершенно отупевали. Отец пил с утра, со всеми многочисленными соседями, что неделю не вылезали из-за стола, но долго не пьянел: твердый, как скала, он молча подливал водку, стекленея глазами.

Было душно, и тесно, и очень нечисто, и накануне Всенощной разговоры за столом велись такие, хоть плачь.

Николай, пьяный с 30 декабря, поднимал стакан и, на мгновение задумавшись, провозглашал:

– Ну, давайте, что ли… за Христоса.

Дядя Леша, вынырнув из собственной подмышки, громогласно гаркал:

– Будем здоровы! Христос Воскресе!

– Дядя, – не выдержав, вмешивалась Настя, – сегодня Сочельник. А Распяли Христа на Пасху…

– Умер, что ли..? – опускал стакан дядька.

– Ой, ну даешь, – взрывалась клокочущим хохотом грузная Нина и обводила родню соловыми глазами.

– Мученической смертью, – еле слышно отвечала Настя.

– Эх, ну пусть земля ему будет пухом, – сочувственно и как-то смущенно бормотал дядька, крякал и снова сникал.

Настя вспыхивала от такой дикости, в носу щипало от близких слёз.

– Ну, хватит… – бормотал Николай. – Будем здоровы!

И все согласно поднимали рюмки.

Настя выходила в сени и, пряча слёзы, шла в коровник. Это было единственное место в доме, где можно было скрыться от тяжёлого духа и пьяных глаз.

Здесь, среди тёплого запаха сена и коровьего дыхания, мирного свиного похрюкивания за стенкой, она успокаивалась. Когда-то скотины было много, и Настя, совсем ещё маленькая, прибегала сюда играть: всем животным раздавала имена и роли из своих сказок.

Настя выросла, мама умерла, а отец многое распродал и запил – не справлялся. Сейчас остались только несколько свиней, куры да беременная корова Машка, что лежала в дальнем углу хлева.

Настя подошла ближе и протянула руку к тёплой бежевой морде. Машка подняла на неё круглые смиренные глаза.

– Манечка, Маня, – ласково погладила корову Настя, – вот и Рождество приходит…

Машка была коровой немолодой и носила плод тяжело.

– В последний раз телиться будет, – сразу сказал Петр, когда корова понесла.

– А потом? – тревожно спросила отца Настя.

– А потом – суп с котом, – огрызнулся отец.

– Я тебе из Церкви просфорку принесу, Мань, – пообещала Настя и ласково погладила Машкину морду.

Корова отозвалась, подставила влажный нос под хозяйскую руку. Настя сняла со стены тёплую попону и укрыла Машку. Заглянула к свиньям и курам – убедиться, что всё в порядке, крепким плечом навалилась на тяжёлую дверь и вышла во двор.

После тёплого хлева январский мороз ошпаривал щёки, бодрил кровь. Настя мороз любила и всегда старалась вволю надышаться холодным воздухом – он словно вычищал из неё тяжкий домашний дух. Снег, валивший весь день, перестал, и небо прояснилось, словно приподняло чёрный подол бесчисленных юбок и показало свою самую нарядную, праздничную, щедро усыпанную звёздами. Вот и первые мерные удары колокола донеслись с церковной колокольни. По нарядному небу разлился Благовест, собирая на Всенощную.

Маленькая церковь нарядно светилась окнами. Жарко натопленная, она была полна людьми – в основном женщинами и стариками. Но были и семьи. Дети топтались рядом с родителями, болтали и егозили. Настя старалась встать от них подальше: острая спица зависти мешала дышать.

Настю в церкви знали: привечали, улыбались, но ей казалось, что ее больше жалеют, чем любят. Все знали, что в доме Лавриных по праздникам шла гульба.

Настя протиснулась поближе к Богородице, висевшей у алтаря. Вдумчиво перекрестилась. Так хотелось, чтобы сегодня ее мысли услышали без слов.

– Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу… – сочно и торжественно начал священник. Толпа притихла и опустила головы.

Отец Павел, молодой ещё, дюжий батюшка, перешёл из города по распределению два года назад и ещё крепко нес на своих плечах унылые тяготы сельского священства. С ним запустевшая было сельская церковь ожила: бодрый дух и юмор молодого настоятеля привлекли и стариков, и непьющую молодежь. Из-за него в церковь стала ходить и Настя. Сначала из любопытства, из желания посмотреть на нового человека, а потом и службы полюбились.

На службе можно спрятаться даже в толчее, просто прикрыв глаза. В этих скромных стенах, под баюкающее жужжание псалмов, всё в жизни Насте казалось проще, поправимее. Здесь рождались смутные мечты вырваться из дома. И ещё что-то тайное грело душу.

Каждое воскресенье, стоя в толпе, Настя наблюдала за священником. Мечты ее приносили скрытую радость, обжигая своей невозможностью. То она представляла себя его дочерью, первой любимицей среди остальных детей. (Вот она готовит отцу ужин на чистой кухне, вот он нежно крестит ее перед сном, целует в лоб…) То эти, почти святые мысли, сменялись иной картиной, где Настя сама вставала на место матушки и нянчила общих с мужем детей. В эти минуты ей было особенно страшно смотреть в сторону реальной семьи отца Павла. Казалось, матушка Дарья, строго пасущая свой выводок, даже издалека слышит её грешные мысли и тут же доносит до самого Бога. К тому же Дарья была красива, а Насте достались грубоватые крупные черты, большие руки и столь ненавистная полнота.

– Рождество Твое, Христе спасе, Ангели поют на небеси… – толпа вздрогнула и запела вместе с хором.

– …И нас на земле сподоби, чистым сердцем… – запоздало подхватила Настя.

Петь она любила, голос у нее был чистый, тёплый, легко ложившийся в ноты, словно она их знала. Радость от пения на время примиряла Настю с жизнью.

Вот и Рождество наступило… Радостные глаза встречались, просветлённые лица расплывались в улыбках, дух праздника снизошёл на толпу.

– С Причастием вас! С Рождеством Христовым. С праздничком! – слышалось отовсюду.

– Господи, вот бы случилось хоть какое-нибудь чудо, – загадала Настя, – хотя бы самое маленькое.

После службы все суетливо поздравляли друг друга и спешили по домам. От мороза слипались ресницы, радость и усталость разливались по телу.

Насте отчаянно хотелось спать, но домой ноги несли тяжело. Долго, долго она брела обратно, коченея от мороза, сжимая в кармане обещанную Машке просфору. Приблизившись к дому, постояла минуту, прислушиваясь. На удивление, было тихо.

– Господи, прошу, пусть бы они все ушли, – сердечно взмолилась Настя и тут же услышала мычание – надрывное, жалостное, не похожее на обычное коровье.

«Напились до чертиков и режут Машку», – полоснула по живому мысль-лезвие. Мигом Настя кинулась в хлев. Отворила двери, впустив стылый воздух, и ахнула.

Отец в одной рубахе стоял на коленях у лежащей на полу коровы. Руки его были по локоть в густой крови. Услышав скрип двери, Петр поднял голову и, увидав дочь, рявкнул:

– Где шлялась? Дуй за помощью, скотина телится!

Раскоряченная, вытянув жилистую шею, Машка лежала на соломе, выражая всем своим животным существом совершенно человечье страдание. Глаза её, эти огромные карие вишни, выпученные от боли, уставились прямо на Настю. Сердце у той зашлось – как кипятком обварили.

– Что стоишь? – рявкнул отец, наваливаясь на коровий крестец могучим весом. – Телок не идёт совсем. Вытягивать надо, заразу, один не сдюжу!

Настя бросилась вон. Выбежала на дорогу, на ходу уронив платок, – поднимать не стала.

Пробежала три дома к лесу, задохнулась, закашлялась. Везде темнота, сколько хватает глаз. А там и деревня кончается, их дом из крайних. Куда идти? Развернулась и побежала обратно, на погост.

Первый дом у церкви – изба священника. Только его окна и горят да ещё где-то вдалеке, но туда и за полчаса не добраться. Настя подбежала к избе и постучала в окно.

– Кто там? – отозвался низкий встревоженный голос.

– Соседи. Настя Лаврина.

Из окна выглянул отец Павел и его испуганная жена.

– Простите меня, батюшка. Мой отец за помощью послал. У нас у Машки роды тяжёлые…

– Все спят вокруг, я не знала, куда бежать. Машка – корова старая, боюсь, как бы отец ее не зарезал после отела, – тараторила на бегу Настя, захлебываясь морозным воздухом. – Я сперва испугалась, что он прям сейчас прирезать решил – чуть сердце не рухнуло!

– Побереги тепло, Настасья. Всё ты правильно сделала, что пришла.

Вот и двор, вот и хлев. На минуту стыд вожжою ошпарил девичий лоб: сейчас увидит отец Павел, как живёт она, сейчас всё поймет. Господи, помоги! И задержав дыхание, как в воду нырнула и отворила дверь в коровник. Там было тихо.

– Папа, – крикнула Настя, – мы здесь.

Отец, уже голый по пояс, весь в испарине и крови, засунув руку по самое плечо в коровье лоно, пытался захватить и вытянуть плод из материнской утробы. На подстилку хлестала кровь и воды. Машка лежала молча, вытянув все четыре ноги, как огромная брюхатая рыба, выкинутая на лёд и доживающая последние минуты. Ее молчание было почему-то самым страшным. Отец мельком глянул на подоспевшую помощь.

– А, поп, – как-то разочарованно бросил он, – ты со скотиной дело-то имел?..

– Ещё как имел. Семь лет ветеринаром отработал.

Отец Павел скинул тулуп и спросил у Насти:

– Как роженицу зовут?.

– Маня, Машка.

– Устала ты, Маня… – ласково бормотал Павел, привязывая веревкой хвост к коровьей шее, чтоб не мешал. – Ничего, поборемся за тебя. А ты выйди, Настасья.

Мучительные минуты провела Настя в сенях, путая слова молитвослова и прислушиваясь к звукам в хлеву. Машка сносила свою муку молча, а по редкой брани отца и коротким перекличкам мужчин понять ничего было невозможно. В какие-то моменты тишина казалась Насте невыносимо страшной, и она порывалась вбежать в хлев, но останавливала себя, отвлекала. Наконец не выдержала, разрыдалась и выскочила на крыльцо.

Мороз помягчел, словно сжалился. Слёзы быстро унялись. Стоять в тишине Рождественской ночи было приятно и даже торжественно. Хорошо было смотреть в чёрное расшитое бисером звёзд небо, шептать «Богородице, дево, радуйся»… «Уеду осенью, – вдруг поняла Настя, – закончу девятый, поступлю в колледж и уеду прочь». Волнительно стало от этой мысли, но и радостно.

Дверь за спиной скрипнула, распахнулась. На улицу шумно вывалился отец и с разбегу рухнул в снег. Следом вышел священник, тяжело дыша. Он улыбался, вытирая руки ветошью.

– Ну что, чудо вашему дому: родила Мария-то! – весело провозгласил Павел и невольно глянул в бездонный колодец неба. – Аккурат в Рождество.

– Сдюжила, бедолага, – устало и гордо подтвердил Петр. Затем сгреб руками свежий снег и неистово начал отмываться от животной крови, растирая себя докрасна. И такое решительное выражение было на его лице, словно до самых костей он хотел отчистить себя.

следующий лист >>