Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Месть еврея
Облокотясь на стол и опустив голову на руки, молча слушал Самуил и страшным усилием воли сохранял нужное спокойствие. Когда старый Леви кончил, он медленно выпрямился, и лишь его смертельная бледность могла указать, какая в нем бушевала буря.
– Благодарю вас! Я не премину доказать вам мою признательность. Я решил ехать с первым же поездом, а вы отправляйтесь со мной и отвезете меня в таинственный дом, как только улучите благоприятный момент. Жена моя не должна иметь ни малейшего подозрения, так как вчера я писал ей, что возвращусь десятого июня, теперь же только восемнадцатое мая. Понятно, что приехав в Пешт, я предварительно не стану показываться. Затем и вас я больше не задерживаю. Мы встретимся на вокзале; позаботьтесь о билетах и займите купе.
Когда управляющий ушел, Самуил позвал своего камердинера и велел ему сложить необходимые вещи в дорожную сумку, сказал, что уезжает через несколько часов один, камердинер же должен был оставаться в Париже, чтобы уплатить по счетам, уложить остальные вещи и следовать за своим господином через двадцать четыре часа. Кроме того банкир велел ему ехать с вещами прямо в загородную виллу и оставаться там до нового приказания.
Мейер приехал в Пешт ночью и остановился в скромной гостинице неподалеку от своего дома. Оставшись один, он лег на кровать и стал размышлять. С ненавистью думал он о Руфи. Он был совершенно равнодушен к своей красивой жене, которая страстно его любила и которой довольно было четырех с половиной месяцев, чтобы его забыть. Это мало его трогало. Но что она осмелилась ему изменить с его смертельным врагом, отдаться человеку, которого он ненавидел, эта мысль жгла его, лишая покоя и сна. Он вовсе не ревновал. Но того ублюдка, который назвал его ростовщиком, который отказался драться, после того, как сам нанес ему оскорбление, он под своей кровлей не потерпит. И в душу ему влилось жгучее, недоброе чувство, внушая суровое, неодолимое решение.
Около двух часов пополудни Леви явился ему сообщить, что Руфь выехала на свидание, и Самуил тотчас же взял фиакр и поехал в свой дом. Не обращая внимания на глупое изумление швейцара, он приказал испуганно выбежавшему ему навстречу лакею велеть тотчас же заложить карету и затем пошел в комнаты жены. На зов его явилась, дрожа от страха, Лизхен. Самуил запер дверь на ключ, и схватив ее за руку сказал:
– Признавайся сейчас же во всем, что тебе известно о делах твоей госпожи. Я награжу тебя, если скажешь мне правду, если же утаишь что-либо – жестоко накажу.
Бледная от ужаса Лизхен рассказала, как относила письмо сеньору Джакомо, как затем Руфь поехала в маскарад и созналась, наконец, что госпожа ее после того часто уезжала неизвестно куда, оставалась там подолгу, иногда получала письма, которые тщательно сжигала.
– Хорошо, пойди теперь позови няню с ребенком, – сказал Самуил, внимательно ее выслушав.
Нежно обняв маленького Самуила, который вскрикнул от радости, увидев его, он велел няне и камеристке взять необходимые ребенку для ночи вещи и ехать тотчас же в загородную виллу. Затем он вошел в свой кабинет, написал письмо и в сопровождении Леви вышел из дома. Они взяли фиакр и направились к месту свидания.
Когда карета остановилась, Самуил мрачным взглядом окинул старый уединенный дом, потом отдал приказание Леви, который выйдя из кареты, несколько раз постучал сильно в ворота, наглухо закрытые. Прошло довольно много времени, пока калитка открылась и из нее показалась хитрая рожа Николая Петесу.
– Кто вы такие и как смеете поднимать шум у моего дома? – спросил он.
– Вот письмо, очень важное, которое прошу вас передать князю Орохаю.
– Здесь нет князя, и я не понимаю, что вы хотите, – подозрительно возразил Николай.
– Так вы хотите лишить князя важного предостережения?
Уверенность, с какой Леви говорил, казалось, поколебала Николая, он взял записку и запер ворота.
Ничего не подозревая, счастливые Руфь и Рауль безмятежно сидели в будуаре, говорили о любви. Склоняясь на плечо возлюбленного, она глядела на него страстными глазами, жадно ловя каждое его слово! Рауль был нежен и мил, так как увлечение его, хотя и значительно успокаивающееся, все же еще не угасло.
Стук в дверь заставил их вздрогнуть, и из-за складок портьеры показалось бледное, встревоженное лицо Николая.
– Виноват, ваша светлость! Но случилось что-то непонятное. Какой-то неизвестный привез вам письмо, крайне важное, по его словам.
Весь вспыхнув, Рауль схватил письмо.
– Кто может знать, что я здесь? – воскликнул он, с досадой разрывая конверт.
На мгновение смертельная бледность покрыла его лицо, и глаза широко раскрылись, когда он прочел:
«Князь! Я считал вас более последовательным в вашей антипатии ко всему еврейскому, столь же щепетильным в выборе ваших любовниц, как в выборе противников. Теперь я убедился, что в поединке вы пренебрегаете евреем, но не гнушаетесь быть любовником его жены и прикрывать его именем вашего будущего незаконного ребенка. Надеюсь, вы признаете справедливым, если я воспротивлюсь такому дележу, и ваше сегодняшнее свидание буду считать последним.
Самуил Мейер».
– Боже мой! Рауль! Что ты узнал? – воскликнула Руфь, следившая с возрастающей тревогой за переменой в лице князя.
К величайшему ее удивлению, князь вскочил с бешенством, на лице его появилось отвращение.
– Признайся! Жена ты еврея Самуила Мейера или нет? – проговорил он глухим от волнения голосом.
– Да! Но кто это тебе сказал? Рауль! Рауль! Ты пугаешь меня, – воскликнула Руфь, стараясь схватить его руку. Он резко оттолкнул ее.
– Обманщица, ты уверяла меня, что ты итальянка. Пойми же, негодная, я задыхаюсь при мысли, что замарал себя прикосновением к омерзительной расе, которую от всей души ненавижу. Какое дьявольское стечение обстоятельств заставило меня полюбить еврейку, жену проклятого похитителя моего счастья!
Ни жива, ни мертва слушала Руфь этот взрыв бешенства, сменивший их прежние отношения с князем.
– Рауль! Рауль! – молила она, падая на колени и протягивая к нему руки. – Не осуждай меня за безумную любовь, которую ты мне внушил. Сама судьба свела нас. Тогда, на маскараде я искала своего мужа! Увидев, что ошиблась, умоляла тебя отпустить меня. Постоянное презрение и пренебрежение Самуила заставило меня привязаться к тебе. Из страха потерять твою любовь, я не решилась открыть тебе правду. Но разве я виновата, что родилась еврейкой и разве это такое преступление, чтобы выгонять меня? – Судорожные рыдания заглушили ее голос. Как бы отрезвясь, Рауль провел рукой по влажному лбу. Охваченный чувством стыда и сожаления, он поспешно подошел к Руфи и поднял ее.
– Ты права, несчастная! Я виновен столько же, сколько и ты, но поставив тебя на моем пути, бог страшно наказал меня за мою слепую ненависть к вашему племени и за мою распущенность. Мы больше не увидимся, но помни, если мщение твоего мужа заставит тебя нуждаться в материальной помощи, ты найдешь во мне друга, который обеспечит твою судьбу и будущего ребенка. Прощай.
Он пожал ей руку и ушел. Руфь упала в кресло; но через некоторое время она встала, с лихорадочной поспешностью схватила шляпу и, шатаясь, вышла.
Князь, мрачный, бросился в карету, но выехав за ворота, увидел Самуила, который ходил взад и вперед возле своего экипажа, стоявшего на шоссе. Рауль дернул шнурок кучера, вышел из кареты и, бледный, сдвинув брови, направился к Самуилу, который, увидев его, остановился.
Губы Рауля нервно дрожали, и он не мог говорить. Наконец, собравшись с силами, он глухим, но внятным голосом сказал:
– Господин Мейер, я к вашим услугам. Предоставляю вам выбор оружия, я буду ждать ваших секундантов.
С презрением и ненавистью взглянул Самуил на своего соперника.
– Князь, – насмешливо ответил он, – ваш теперешний вид и те усилия, которых стоит вам этот вызов, доказывают мне, что я уже отомщен, а ваша любовь к еврейке служит мне удовлетворением, и я сам теперь не желаю драться с вами. И не хочу, – присовокупил он, наклоняясь к князю, – втягивать вас в публичный скандал, так как он отозвался бы главным образом на вашей невинной молодой жене, которой вы так мало достойны.
Он повернулся спиной к Раулю и, приказав экипажу, ехать за собой, подошел к Руфи, появившейся в воротах, знаком заставил ее войти в карету и сам сел возле нее.
Ни одним словом не обменялись они, в продолжение всего пути. Вид и взгляд Самуила леденили кровь. Машинально, как пьяная, она шла в свои комнаты, и только когда Самуил ушел, заперев за собой дверь будуара, она тяжело опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Действительность предстала перед ней во всей своей ужасной наготе. Упоительные мечты, которым она в течение четырех месяцев предавалась в объятиях Рауля, исчезли. Что решит ее неумолимый судья? Запятнав его честь, она вдвойне оскорбила его, отдавшись его сопернику, которого он ненавидел. Руфь поняла, что Самуил никогда не потерпит в своем доме ребенка князя и не покроет его своим именем. Что будет с ней, если он отошлет ее со скандалом? Как примут родные обесчещенную женщину, которая, отдавшись христианину, переступила закон еврейского народа. С мучительной тревогой думала она о своем отце, жестоком фанатике, заклятом враге гоев. Ужас и отчаяние сжимали ее сердце. Ах, как проклинала она в эту минуту свою пагубную ревность, подбившую ее искать доказательств неверности мужа, как кляла несчастную записку, найденную ею, эту насмешку судьбы, увлекшую ее с пути истинного.
Чувство недомогания и жажда, мучившие ее, отвлекли ее от печальных размышлений. Усталым взглядом посмотрела она вокруг и вздрогнула. Было почти темно, значит много часов провела она здесь, а Самуил не возвращался.
Руфь встала, прошла в спальню – никто не ответил на ее зов. Толкнула дверь в уборную, но она оказалась закрытой на замок. Все вокруг было безмолвно и пусто. Руфь не решалась позвонить, но ей было страшно в темноте и одиночестве, она задыхалась и, поспешно подойдя к дверям балкона, выходящего в сад, распахнула обе половинки. Чистый воздух, наполненный ароматами сирени, ворвался в комнату, принеся ей некоторое облегчение. Тогда она взяла спички, залегла лампу и свечи, затем вынула из шкафа графин с вином, налила из него рюмку и с жадностью выпила.
Это подкрепило ее, и на минуту она успокоилась, но вскоре тревога снова овладела ею. Что значит это заключение? О, если бы, по крайней мере, ее ребенок был с ней, тогда она перенесла бы все. Этот живой портрет человека, которого она боготворила, дал бы ей силы и мужество.
Падение чего-то, брошенного в открытую дверь балкона и упавшего к ногам молодой женщины, заставило ее вздрогнуть. Она нагнулась и подняла камешек, к которому была привязана записка. С удивлением развернула она ее и прочла следующее:
«Милостивая государыня! Я здесь, у вашего балкона, и если вы нуждаетесь в помощи против слишком суровых мер вашего мужа, я готов служить вам.
Гильберт Петесу».
Руфь радостно вскрикнула и выбежала на балкон.
– Вы здесь, Гильберт? – прошептала она.
– Да, здесь, к вашим услугам. Скажите только, как в случае надобности пробраться к вам, – ответил голос из чащи деревьев.
– Я еще не знаю, что меня ожидает. Я заперта и пробраться ко мне нелегко: гардеробная на замке. Направо, в углублении флигеля, занимаемого жильцами, обыкновенно стоит лестница, вы…
Шум замка за спиной в дверях будуара прервал ее слова. Она поспешила вернуться в комнаты, и вдруг ослабев от охватившего ее страдания, опустилась в кресло.
Когда молодая женщина поспешно вернулась в комнату, Гильберт понял, что она услышала шаги мужа. Не теряя ни минуты, он велел Николаю оставаться в кустах, меж тем как сам с быстротой кошки влез на большое дерево против балкона. Скрытый в густой листве, он мог прекрасно видеть и слышать все, что произойдет.
Не найдя Руфь в будуаре, Самуил вошел в спальню. Он был бледен, как призрак, и мрачно глядели его большие глаза. В нескольких шагах от жены он остановился и глухо сказал:
– Я пришел узнать от тебя самой, каким образом ты сделалась любовницей князя Орохая?
Руфь встала и, стараясь схватить руку мужа, прошептала, умоляюще смотря на него:
– Ах, Самуил! Сжалься надо мной, не заставляй меня вспоминать прошлое. Прости меня!
Самуил отшатнулся с отвращением.
– Пожалуйста, без комедий. Я пришел говорить о деле, а не глядеть на сцены. Сознайся, негодная, во всех подробностях своей бесстыдной связи.
Его движения, холодные, жестокие слова привели ее в негодование, и лицо ее вспыхнуло. Она была возмущена человеком, который никогда не любил ее и безжалостно осуждал.
– Хорошо! – сказала она со сверкающим взглядом. – Я скажу всю правду, но прежде всего о тебе самом, виновнике моего унижения. Зачем, любя другую, ты женился на мне? Когда, через неделю после свадьбы, я узнала, что ты обрек меня на жизнь домашнего животного, я просила отпустить меня, дать мне свободу, ты не согласился, ты оставил меня, ты приковал меня к себе, платя мне за безумную любовь, которую я, несмотря ни на что, к тебе питала, холодностью, презрением, упорно удаляясь от меня и грубо отталкивая меня всякий раз, как я пыталась к тебе приблизиться. Вечно одна, осужденная на скуку, я впервые узнала безумную ревность. Твое вечное отсутствие зародило во мне подозрение, что ты посещаешь другую женщину. Я искала в твоем кабинете доказательств этой связи и случайно нашла записку, потерянную Джеммой Торелли. Рассчитывая тебя поймать, я отправилась на маскарад, а одинаковый рост и черные глаза Мефистофеля ввели меня в заблуждение. Вот почему, по-прежнему надеясь разоблачить тебя, я очутилась в кабинете ресторана. Узнав свою ошибку, я умоляла князя, не называя, однако, себя, отпустить меня, и в тот день вернулась домой незапятнанной, ибо князь – человек чести и удовольствовался моим обещанием, что я позову его, если буду чувствовать себя несчастной. Я поклялась себе никогда этого не делать, так как хотела остаться честной, и когда ты сказал мне, что уезжаешь в Париж, я просила тебя взять меня с собой, боясь долгого одиночества и искушающих мыслей. Ты тогда жестоко отказал мне, как будто моя просьба была для тебя оскорблением. Жена была всегда лишней в твоей жизни. Тебе ни разу не приходило в голову, что это несчастное существо могло желать чего-нибудь более роли экономки, что у нее есть сердце, чувства, которые ты в ней пробудил, никогда не удовлетворив их, что у тебя есть обязанности относительно меня, и что если ты отказывал ей в любви, то мог, по крайней мере, заменить это чувство дружбой. Увлеченная негодованием и оскорбленной гордостью, я стала видеться с князем… Его любовь льстила мне и приводила меня в упоение, я излила на него все чувства, с которыми до сих пор не знала что делать. Да, я обесчещена, я погибла. Но я не упала бы так низко, если бы человек, клявшийся перед богом любить меня и заботиться обо мне, руководил мною, поддерживал меня, вместо того, чтобы отталкивать и презирать… Больше мне нечего сказать тебе. Подумай, имеешь ли ты право быть мне строгим судьей…
Руфь замолчала, задыхаясь от волнения. По мере того как она говорила, лицо Самуила бледнело все более и более, каждое из ее обвинений как обухом ударяло его по голове, неподкупный внутренний голос шептал ему: «Все это правда». Но как она осмелилась мстить ему, выбрав себе в любовники человека, которого он смертельно ненавидел? Бешенство, кипевшее в нем, ослепило его и заглушало чувство справедливости и жалости.
– Удивляюсь искусству женской тактики, которая сумела повернуть оружие, и из подсудимой сделать себя обвинительницей, – насмешливо сказал он. – Конечно, чтобы тебе быть невинной, преступником должен остаться я. Ведь я заставил тебя пасть так низко, внушил тебе мысль взять себе любовника и наделить меня незаконным ребенком. К сожалению, я не могу признать себя столь виновным! Я дал тебе все, исключая мою любовь, но многие женщины не встречают любви в жизни. Мало ли жен, которые ищут ее и находят в обязанностях матери и хозяйки дома цель своего существования! У тебя был ребенок, мог бы быть и другой. Воспитание их в спокойной и богатой обстановке могло быть не менее ценно, чем романтические бредни. Но довольно о прошлом, надо говорить о будущем. Ты уличена в преступной связи с гоем, а Леви свидетель тому, что я застал тебя на месте преступления. Я мог бы развестись с тобой и отослать тебя к твоему отцу, но для тебя так же, как и для меня, скандал был бы ужасным делом, и я твердо решил не делать себя предметом насмешек. Позор не должен выходить за эти стены, и я даю тебе лучший выход, которым ты охотно воспользуешься, если чувство собственного достоинства и стыда не совсем угасло в тебе.
Он пошел в будуар, принес оттуда лист бумаги, чернила и перо, затем налил вина в стакан и всыпал в него белый порошок, который достал из кармана.
С ужасом и мучительной тревогой следила Руфь за каждым движением мужа.
– Теперь возьми перо и пиши то, что я тебе продиктую.
– Я не могу, я не понимаю, – прошептала Руфь, отодвигаясь.
– Я тебе приказываю! – проговорил дрожащими губами Самуил, крепко схватив за руку Руфь.
Под давлением его воли, как автомат она написала следующие строки:
«По многим причинам, я не могу больше жить. Бог и мои родные простят мне мое решение и не будут никого винить в моей смерти, так как я умираю добровольно.
Руфь Мейер».
Самуил перечитал записку, положил ее к себе в карман и, пододвинув стакан к онемевшей от ужаса жене, холодно сказал:
– А теперь пей так же смело, как ты меня обманывала и бесчестила.
– Ты хочешь убить меня, но это невозможно, нет, ты только пугаешь меня. Как бы я ни была виновата, ты не имеешь права лишать меня жизни!.. – Упав на колени, она уцепилась за платье мужа… – Самуил! Самуил! Будь же человеком. Разведись со мной, выгони меня, я уеду из города и никогда не покажусь тебе на глаза, ничего не буду требовать от тебя, только оставь мне жизнь.
– Ну да, ты уедешь от меня и потребуешь помощи и поддержки у князя, – проговорил, задыхаясь, Самуил и, схватив за руку Руфь, все еще стоявшую на коленях, притянул ее к столу.
– Пей, жалкая, гнусная, трусливая тварь! Пойми, что ты не выйдешь живой из этой комнаты и что незаконный ребенок должен умереть вместе с тобой.
– Нет, нет, я не хочу умирать, я боюсь смерти, – сказала молодая женщина, защищаясь и отступая, протянув руки вперед.
– Ты представляешь такой же образчик героизма, как и добродетели, – язвительно заметил Самуил, – но на этот раз тебе придется быть храбрей помимо твоей воли. Я даю тебе полчаса на размышления, чтобы ты могла приготовиться отдать богу душу.
Он сел, вынул часы и положил их на стол. Руфь ничего не ответила. В суровом взгляде мужа она прочла беспощадный приговор. Измученная, обезумев от ужаса, исступленным взглядом глядела она на стакан, заключавший в себе смерть. Такая развязка ужасала ее: в ее молодом, полном жизни организме все возмутилось против этой казни, и капли холодного пота выступили на лбу.
С волнением Гильберт Петесу следил за всеми перипетиями этой ужасной сцены. Решимость, начерченная на бледном бесстрастном лице Самуила не оставляла сомнения в конечном исходе, который должен разрушить его столь выгодные планы.
– Ах ты каналья, – ворчал он в бешенстве, – Если я не придумаю какой-нибудь диверсии, он убьет ее, и тогда прощай бриллианты! Но что придумать, минуты сочтены.
Несколько минут он раздумывал, затем слез с дерева и скрылся во мраке, пробираясь вдоль дома.
Чтобы читатель понял смелое предприятие проходимцев, надо сказать несколько слов о внутреннем расположении комнат.
Половина флигеля первого этажа была занята самим Самуилом, другая же половина здания, третий и четвертый этажи с отдельным подъездом, включая большую квартиру банкира, выходившую на лестницу, была занята жильцами.
Старик Авраам жил внизу, а сына своего отделил, так как у молодого человека были иные привычки, и он вел совершенно иной образ жизни. Собираясь жениться на Валерии, Самуил расширил и приспособил к новым требованиям свою холостяцкую квартиру, которую он предпочитал слишком роскошным комнатам нижнего этажа. Но когда судьба разрушила все его планы, дав ему другую невесту, последовали новые перемены. Во втором этаже была приготовлена для молодых супругов квартира, там были спальни, гардеробные и приемные комнаты, а внизу Самуил устроил себе кабинет, и как верный часовой сторожил от нескромных глаз три замкнутые комнаты, в которых он сохранил все воспоминания своей несчастной любви, равно как и всю меблировку и все подарки, предназначенные любимой женщине. Возле кабинета находилась читальня, из которой маленькая винтовая лестница вела в спальню. Остальная часть нижнего помещения была занята библиотекой, залой, предназначенной для коллекции картин и китайского фарфора, большой оранжереей, выходящей на памятную террасу, мастерской и прочим. Этот уголок, где он чувствовал себя удаленным от жены, был любимым его убежищем, особенно летом.
Гильберт прекрасно знал все эти подробности, и пока пробирался вдоль стены дома, нетерпеливо искал глазами какое-нибудь освещенное окно. Вскоре он заметил слабую полосу света, которая, пробиваясь сквозь опущенные шторы, падала на зеленую листву кустов. Но несколько далее из широко открытого окна разливался поток света. Очень осторожно Гильберт приподнялся до самого подоконника и бросил взгляд в комнату. То была зала, смежная с кабинетом, дверь которой была заперта, в зале никого не было, на столе стоял канделябр из пяти свечей, освещая шляпу и перчатки банкира, равно как и кипу журналов и различных бумаг. Как кошка, бесшумно прыгнул он в комнату и, схватив канделябр, поджег бумаги, скатерть на столе и занавеси, затем положил опрокинутый канделябр на пол и выпрыгнул в сад. Подойдя к брату, таившемуся в кустах, он тихо сказал:
– Пойдем, помоги мне принести лестницу, спрятанную здесь недалеко, я приставлю ее к балкону, а ты будешь ее держать, пока я буду помогать ей спускаться.
Пять минут спустя Гильберт снова поместился в своей обсерватории и заметил, что во время его отсутствия ничего не произошло. Руфь, откинувшись на спинку кресла, ничего не видела и не слышала, а Самуил бледный, сдвинув брови, с выражением непоколебимой решимости сидел, облокотившись на стол, машинально следя глазами за движущимися часовыми стрелками. Прошло еще несколько минут молчания, а затем по дому пронесся какой-то шум, послышались отдельные крики, а запах дыма и гари проник в комнату. Самуил с удивлением поднял голову, но в ту же минуту раздался какой-то гул, и послышались голоса, кричавшие:
– Пожар! Пожар! Кабинет барона горит!
Самуил вскочил. Горит его кабинет, а там, рядом – портрет Валерии и все сокровища его воспоминаний, не говоря уже о важных бумагах и документах, раскинутых на его письменном столе.
Позабыв все, он выбежал из комнаты, а несколько минут спустя Гильберт появился на балконе и, подбежав к Руфи, все еще неподвижно сидевшей, сказал:
– Придите в себя, сударыня! Если хотите спасти свою жизнь, то нельзя терять ни минуты. Соберите скорее ваши бриллианты и все драгоценности, какие у вас есть, а я запру дверь будуара на замок.
Как бы очнувшись от кошмара, она встала и вздохнула всей грудью. Инстинктивно она схватила стакан и выплеснула его содержимое, затем вынула из стола несколько пачек банковых билетов и из потайного отделения ключ от шкафа с драгоценностями. Гильберт, следивший за всеми ее движениями, снял с подушки батистовую наволочку, и оба они сложили все футляры, шкатулки, веера, усыпанные бриллиантами и другими драгоценностями; затем негодяй накинул на плечи Руфи мантилью, которая была на ней утром и, приподняв ее над балюстрадой балкона, поставил на лестницу.
– Спускайтесь, сударыня, я сию минуту иду за вами.
Он поспешно вернулся в будуар и, схватив с бюро маленькую фарфоровую лампу, бросил ее в другой конец комнаты. Мягкий ковер заглушил шум от разбившегося резервуара, но керосин вспыхнул и разлился огненным потоком.
Минуту спустя, Гильберт присоединился к своим спутникам, и все трое поспешно направились к выходу. Они должны были пробираться окольными аллеями, так как весь дом был на ногах и сам наполнился людьми, которые испуганно бегали, не зная куда деваться. Был момент, когда они услышали звучный голос Самуила, возвышавшийся над общим говором и шумом. Они слышали, как он подавал указания, руководя погашением пожара, и Руфь, вся дрожа, ускорила шаг.
Так беспрепятственно достигли они переулка, в конце которого их ожидала карета, а через четверть часа беглецы укрылись в маленьком домике князя Орохая.
Трудно описать, что чувствовала Руфь, находясь в этом раю ее любви, где каждая вещь пробуждала в ней воспоминания. Страх, не случилось ли что с ее ребенком, усилил ее нравственные муки. Она видела, как пожар залил багровым светом сад. Что если ребенок погиб в пламени? Тогда какой ужасной ценой купила она себе жизнь! С глухим стоном Руфь упала на диван и спрятала голову в подушку, но Гильберт не дал ей долго предаваться отчаянию.
– Сударыня, – сказал он, слегка касаясь ее плеча, – мне очень жаль, что не могу дать вам отдыха, в котором вы так нуждаетесь, но опасность, угрожающая нам, не позволяет терять ни минуты. Вам надо уехать из Пешта двенадцатичасовым поездом, а теперь уже одиннадцать часов. Вы должны подкрепить ваши силы, я приготовил вам закусить и уложил ваши бриллианты и другие вещи в чемоданчик. Вы отправитесь, с Николаем в Париж, где я присоединюсь к вам позже, так как выеду только завтра, имея надобность сделать здесь кое-какие распоряжения в наших общих интересах.
Разбитая, утратив способность думать и действовать, Руфь молча подчинялась всем распоряжениям, и час спустя поезд увозил ее на всех парах далеко от родного города.
Лучи восходящего солнца осветили всю ужасную картину опустошения как снаружи, так и внутри дома банкира: снятая крыша, почерневшие стены, разбитые окна… Улица была загромождена мебелью и узлами, толпы любопытных окружили группу несчастных жильцов, с отчаянием глядевших на остатки своего имущества. Поджог с двух противоположных сторон произвел страшные разрушения, и только соединенными усилиями всех пожарных частей можно было остановить пожар и потушить его. Счастливой, непостижимой случайностью комнаты, предназначенные в былое время Валерии, остались нетронутыми. Зато огонь поднялся на этажи, занимаемые жильцами, что имело гибельные последствия. Смерть трех жертв была уже констатирована. Ребенок, которого спускали из окна, упал и разбился. Один из слуг Самуила был смертельно ранен упавшей на него лестницей, наконец, в квартире первого этажа нашли обугленный женский неузнаваемый труп и тотчас предположили, что это труп баронессы. Молва, все преувеличивавшая, не удовлетворилась этими жертвами, и с рассветом в городе распространились самые невероятные слухи.
Самуил принимал деятельное участие в оказании помощи. С полнейшей неустрашимостью являлся он в самых опасных местах, и, не заботясь о собственном имуществе, употреблял все усилия для спасения жильцов. Когда, наконец, опасность миновала, местный полицейский комиссар предложил ему обойти с ним квартиры, чтобы констатировать убытки и затем составить акт о всех подробностях катастрофы. Медленно и беспрестанно останавливаясь, чтобы делать отметки, обходили они комнаты, в которых вчера еще все было так спокойно и роскошно, а теперь эти оголенные и почерневшие стены, залитые водой, выпачканные сажей, и пол, усыпанный обломками ваз и статуй, представляли грустную картину полного разрушения.
В спальне Руфи, пострадавшей более других комнат, Самуил остановился у вделанного в пол несгораемого шкафа с драгоценностями, который уцелел от огня, но к крайнему его удивлению, ключ от него, всегда находившийся в секретном ящике бюро, теперь торчал в замке. Он поспешно отдернул дверцу и побледнел, увидев новое подтверждение своих подозрений: все футляры исчезли… Следовательно, Руфь бежала и унесла с собой все свои золотые вещи, а ее сообщники, кто бы они ни были, прикрыли ее бегство поджогом дома.
– Может, вы заподозрили воровство, господин барон, – спросил комиссар, – оно весьма вероятно, так как я все более и более убежден, что это поджог.
– Нет, нет, – глухим голосом ответил Самуил. – Кроме моей жены никто не мог открыть этот замок с секретом и, вероятно, желание спасти свои драгоценности задержало ее, и было причиной смерти. У меня лично нет подозрений ни на кого, я слишком подавлен несчастьем, постигшим мою семью, чтобы думать о чем-нибудь другом. А потому прошу вас, господин комиссар, продолжайте осмотр один или с моим управляющим Леви. Мне же необходимо отдохнуть несколько часов.
– Гм! Бедный молодой человек! Я начинаю думать, что эта катастрофа скрывает семейную драму, – подумал комиссар, оставаясь один.
Дав Леви нужные указания, Самуил сел в карету, велел ехать в загородную виллу и в полном изнеможении откинулся в угол экипажа. Он чувствовал пустоту в голове и гнетущую тяжесть в сердце.
В саду виллы перед террасой маленький Самуил играл, сидя на деревянной лошадке. Увидав отца, он соскочил и бросился ему навстречу, со всей быстротой своих резвых ножек. Радостная улыбка озарила его личико, русые локоны развевались по ветру, словно золотой ореол.
Самуил поднял ребенка на руки и страстно прижал к груди.
– Какой ты сегодня грязный, папа, всклокоченный, – воскликнул мальчик, трепля ручонками волосы отца и желая пригладить их. – И отчего у тебя руки такие черные, поцарапанные. Тебе больно? – спросил он, прижимаясь розовой щечкой к бледному лицу Самуила.
– Ах, боже мой! Что случилось, барон? – воскликнула подошедшая няня, с удивлением и испугом глядевшая на разорванное платье и страшный вид своего господина.
– У нас был пожар в доме, и я надеюсь, няня, что с сегодняшнего дня вы будете еще больше заботиться о ребенке, так как мать его погибла в пламени, – тихо ответил банкир. – А ты, мой милый, ступай играть, папе нужно немного отдохнуть.
Приняв ванну, Самуил лег, заснул свинцовым сном и проспал несколько часов. Проснувшись, он почувствовал себя крепче. Страшное нервное возбуждение, не покидавшее его с отъезда из Парижа, уступило место более спокойному размышлению. Как бы отрезвясь от кошмара, он провел рукой по лбу. Беспощадный приговор Руфи и ужасное происшествие, спасшее ей жизнь, представились ему в новом свете. Мучимый тревогой, он встал и прошел в свой кабинет. Прежде всего, ему бросился в глаза открытый чемодан, из которого его камердинер, приехавший из Парижа, вынимал вещи и раскладывал их на столе.
