Вера Камша
Дети Времени всемогущего

Рыжий вечер

 
Все богатство моё – песня да гитара,
Ласковые струны да вечер синий.
А ещё есть заветная молитва:
Чтоб грехи забылись да сбылись надежды.
А надежд у меня всего четыре:
Летом я живу в надежде на осень,
А когда от зимы я устану,
То вновь на весну надеюсь…
 

Юрий Борисов

 
Кабы мне такие перья
Да такие крылья,
Улетела б прямо в дверь я,
Бросилась в ковыль я…
 

Николай Заболоцкий

Часть первая
Стурнийская империя
1256 год Счастливой Эры

I

Небо было иссиня-лиловым, а на западе рыжим-рыжим, как цветки календулы, и по нему, низко наклонив рогатые головы, мчались свинцовые быки с мощными загривками. Их кусали за ноги юркие гончие, над ними кружили совы, и все – и псы, и быки, и птицы – были облаками, летящими сквозь закат, а он догорал. Догорает всё – день, лето, молодость, человек, империя, звезда… Даже само Время когда-нибудь да сгорит.

– Время тоже когда-нибудь сдохнет, – сказал фавн и с хрустом раскусил рыжее – тоже рыжее – яблоко. – Да и шут с ним! Не жалко.

– Не жалко, – согласился Марк Карменáл и подкинул в огонь пару шишек.

Костёр горел, и небо горело. Оно казалось таким огромным, не то что огонёк на краю чернеющего поля, только костерок будет жить и в ночи.

– Уплываешь? – Козлоногий зевнул и погладил свирель. – Нет бы налить, а то я весь язык отболтал с твоими титанами. Ну, жили, ну, не живут больше, тебе-то что?

– Любопытно, – соврал Марк и потянулся за плащом. Его ждала девушка. Странная девушка, которой не место в придорожной харчевне, но Агáпе отыскалась именно там. Юная золотоволосая богиня, дочь радушного толстяка и жадной стервы. Богиня и фавн – не многовато ли для полного кур, сплетен и пыли местечка?

– Ты только при козулечке своей не сплохуй, – хмыкнул козлоног. – Девчонки, они такие, злятся, когда на луну таращатся, а не на них. Или давай я за тебя схожу, небось не напутаю…

– Нужен ты ей!

– А ты? – Фавн поскрёб за ухом. – Ходят тут… Зарятся на цветочки.

Человек отмахнулся и растворился в темноте. Козлоногий знал много и ещё больше выдумывал, но других готовых говорить о павших царствах Марк не нашёл, сколько ни искал. Люди не помнили, кентавры злились, и немудрено – то, о чём стыдно и страшно вспоминать, забывают. Изо всех сил. Вырубая рощи и виноградники, придумывая новые имена, срывая до основания храмы и башни… Странно, что люди с конягами не попытались засы́пать Стурн, разве что поняли, что убивать озёра и горы дано лишь Времени. Убивать, размывать, уносить, что угодно…

Время не создаёт, не порождает, а рушит. Люди, что б ни плели жрецы, такие же дети Неба, как сгинувшие титаны и вымирающие полускоты. Бесплодное, полное зависти божество лишь натравило смертных на вечных, только это не повод возносить ему хвалы! Марк и не возносил, как не кланялся натыканным по всему Стурну императорским истуканам и не давал взяток императорским чиновникам; впрочем, давать было нечего – певец был бедней ящерицы. Обычно это его не заботило, но сейчас Марк не отказался бы от пары монет: купить Агапе опаловый – именно опаловый – убор. Колдовской камень как нельзя лучше подходил светлоглазой волшебнице, вчера потеснившей в душе Марка прежний мир и нынешние дороги. И ведь видел лишь дважды, а говорил и того меньше!

* * *

Отец засел за кувшин с очередным «лучшим другом», мать и бабушка были заняты в харчевне, сёстры и брат спали. Оставались вечно торчащий у окон судья Харитон и сплетницы у источника – этих точно улицей не обойдёшь. Агапе воровато оглянулась, раздвинула похожие на бурьян отцветшие мальвы и, рискуя порвать платье, перелезла через забор. Ни домашние, ни соседи не заметили, а на дороге никого не было: Кробýстовы овраги путники предпочитают миновать засветло. Девушка снова огляделась, метнулась за стерегущие деревню тополя и замерла, прижавшись спиной к морщинистому стволу. Она ни разу не выходила ночью со двора и ни разу не встречалась с парнями. Старшие называли дочку харчевника послушной, подруги – трусливой, а ей просто не хотелось.

Сыновья соседей Агапе не нравились, может быть, потому что мать с бабушкой, выбирая жениха, пересчитывали чужое добро со сноровкой мытарей. «Невеста» молчала и думала о чём-то ей самой непонятном, а вчера это непонятное вошло в дом и улыбнулось.

Было слегка за полдень, и девушка срезала с обвивавших веранду лоз поздние гроздья… Нет, тогда она ничего не поняла, мало ли кто заворачивал в харчевню. Агапе просто стало любопытно, что за песни принёс загорелый бродяга с китарой. Она услышала их вечером, услышала и рассмотрела певца. Тот, почувствовав чужой взгляд, обернулся. Их глаза встретились, и всё вышло, как в песне… Гости стучали кубками и стаканами, смеялись, грустили, приосанивались, но струнный звон и нежные слова принадлежали Агапе.

По улицам прогнали коров, звякнул вечерний колокол, и бабушка отправила внуков спать. Лечь казалось немыслимым, и девушка устроилась на окне, не зная, что делать, куда бежать, кого и о чём просить. Песни стихли, гости утихомирились, поднялись к себе, как всегда переругиваясь, родители, а она смотрела на вдруг приблизившиеся звёзды и повторяла слова чужой любви, вдруг ставшие её собственными. Потом Агапе все же легла и даже уснула. Сон был светлым и тревожным, как ранняя весна, а утром девушка столкнулась с певцом. Разговор вышел коротким… Единственный их разговор, прерванный бабушкой с её половиками. Марк просил, и она обещала вечером выйти. Она вышла. Она ждала…

– Вот ты где!

– Я… Я тут.

– Вижу. Разве можно не увидеть звезду?

– Не говори так…

– А как мне говорить? Я никогда ещё не держал звезду за руку. Странное чувство.

– Я не звезда!

– Врёшь… Ты звезда-врунишка, вот и врёшь…

Он не верил, а Агапе верила. Каждому слову, взгляду, улыбке. Она, всю жизнь слушавшая про похищения, изнасилования, обманы, не боялась и не сомневалась. Вспыхивали у горизонта синеватые искры, шелестели сухие травы, важно плыл по небу лунный щит.

– Раньше на нём проступали лики богов, потом люди подняли руку на бессмертных, и боги отвернулись. Нам остались лишь пятна.

– Это сказка?

– Нет, потому что я знаю только одну сказку. Это – ты.

Сказкой была не Агапе, сказкой была эта ночь и двое, бредущие рука об руку по ставшему небом полю. Он спрашивал, она отвечала, она спрашивала, он рассказывал. О великом озере и великом городе. О канувшем в воду храме. О прекрасных титанах, что когда-то ходили по земле. Они были светловолосы и светлоглазы, как Агапе, они не знали старости и болезней, а потом проснулась зависть, и красота иссякла…

– Это трудно понять, – сказал Марк. – Как бы я хотел их вернуть и показать тебе…

– Трудно понять? Почему? Они… эти золотые были другими… Не такие, как, как… – Понять легко, трудно высказать, объяснить, как не хочется слушать про женихов, налоги, шерсть и мукý, как тошно глотать уличную пыль и улыбаться судье Харитону…

– Они были такими, как ты, Агапе. А может, ты из них? Я состарюсь и умру, а ты будешь срезáть виноград, улыбаться и ждать своего золотоволосого и вечно юного…

– Я буду ждать только тебя. Всю жизнь!..

* * *

– Где ты шлялась? Где, я тебя спрашиваю?! Дрянь! Дура неблагодарная…

– Постой, Хриса! Может, ещё ничего…

– А то не видно!..

– Хоть бы и видно, нечего орать! Услышат ещё… Живо в дом!

Мать послушалась, схватила Агапе за руку, так что девушка едва не закричала, и потащила к кухонной двери. Бабушка переваливалась следом, отца видно не было. Дом и улица спали, небо было полно звёзд, но они вдруг стали тусклыми, как стекляшки, к которым пристало мыло. Бабушка закрыла дверь, мать, больше ничего не стесняясь, ударила дочь по щеке. Это было не больно, не так больно, как впившиеся в запястье ногти, но Агапе заплакала. От обиды, от того, что полёт кончился в пропахшей вчерашним соусом кухне.

– Плачешь? – прошипела мать. – Раньше надо было! Кто?! Судья или кобель этот захожий?..

Отвечать было нельзя. Слова бы добили то, что ещё трепетало на краешке души, что нельзя было отдавать. Мать с бабушкой зло спорили, но они не спорили и не ссорились, только ругаясь с отцом. Ей повезло, что бабушка не спала. Наверное, повезло…

– Ты дала?! – Они с Марком стояли так же близко, только там были любовь и небо, а здесь – злоба и доски над головой.

– Мне пора.

– Уже?

– Ох, я и так…

– Звёзды утром меркнут, я знаю…

– Ну?! Молчишь?! – Как кривится материнский рот, как уродливо кривится! – Ты только глянь на неё…

– Я гуляла, – вдруг сказала Агапе, – я ходила к оврагам…

Мать опять зашипела, а бабушка вдруг толкнула Агапе на скамью. Её осматривали, как какую-то овцу. Девушка не кричала и не отбивалась, только стиснула кулаки и поняла, что до сих пор сжимает сорванную Марком веточку бересклета. Все, что осталось от счастья.

– И чего орать было? – Бабушка отобрала зелёный прутик, зевнула и вытерла руки прямо о платье. – По себе судишь, коза гулючая? Не видишь, что ли, гадать она бегала. Наслушалась, не без того, так все уши развесили, даже мордоворот твой, а уж девчонка-то! Да ещё и луна полная…

Ей всё-таки повезло и с бересклетом, и с луной. В полнолуние у оврага срезают ветки и кладут под подушку – увидеть жениха. Только она никогда не искала женихов, а гадать… Она всё знает и так!

– Выпей горячего и ступай спать. Может, и впрямь кого увидишь. Только не сукновала…

– А чем он плох?! – вскинулась мать. – Сейчас за одно одеяло больше дадут, чем за…

Сукновал, мукомол, племянник мытаря… Хорошо, судья Харитон женат, уж его-то родители не упустили бы.

Девушка сбежала под спор о ценах на перо. Знай Агапе, где сейчас Марк, она бы бросилась за ним в чём была, но певец ушёл, то есть это она ушла, потому что спешила домой. Время Всемогущее и дочери его вечные, ну почему, почему она вернулась?!

* * *

Если не уснул ночью, на рассвете не уснёшь и подавно. Позже – запросто, но когда тьма становится дымчатым хрусталём, просыпается богиня дорог и зовёт. Её зов слышен не всем, но властен над всеми слышащими. Марк слышал, и ещё он всё равно уходил. У певца две жены – дорога и китара, третья ему ни к чему.

– Так я и знал! – подал голос фавн, которого пришлось растолкать, ибо козлоног дрых на дорожном мешке. – Врал ты всё. Гулял он… Лёжа тоже гуляют, когда гулящие.

– Подвинься! – не стал вдаваться в подробности певец. – Или вставай, если жрать будешь.

– И кушать, и пить. – Козлоног уже сидел на корточках, раздирая пальцами кучерявые лохмы, из которых лихо торчали рожки. – Ты меня разбудил, ты меня и корми!

– Доставай. – Марк кивнул на мешок, который был слишком тяжёл, чтоб его волочь до следующей харчевни, где будут песни, а значит, и хлеб, и мясо, и вино. – Что найдёшь съедобного – твоё.

Фавн и не думал церемониться: поесть он любил почти так же, как поболтать.

– Не приспичило б тебе девулю валять, – объявил он, – я бы к вечеру ещё чего припомнил… Нет, ну какова! Один вид, что недотрога, хотя от козы – козлёнок. Хриса-то…

– Заткнись и жуй. – Марк красноречиво тронул дорожный посох. – Я, к твоему сведению, её ни разу не поцеловал!

– Тогда какого… – ошеломлённый фавн аж выронил головку сыра, – какого… ушастого уматываешь?

– Про одно дело вспомнил. – Не окажись Агапе столь пуглива, он бы уже заработал счастье на ночь и ярмо на всю жизнь. Что бы он стал делать в этой деревне? Что бы делала Агапе на дороге? Она не канатная плясунья, ей нужен дом, ему – нет.

– Ты не вернёшься, – изрёк фавн, вздохнул и вернулся к сыру. – У нас есть дар предвидения… Время его не отобрало, просто мы почти передохли…

– Что ж тогда ерунду несёшь, провидец?

– А прошлое мы не видим, – выкрутился козлоногий. – Откуда мне знать, спал ты с девой или нет. Вот что не выйдет у вас ничего, знаю. Вино тоже моё?

– Твоё. А что ты ещё видишь?

– А ничего не вижу! – сощурился фавн. – Ни дома тебе не вижу, ни жены, ни денег, пыль сплошную… Ну, и вино. Догонит оно тебя, и правильно. Что ищешь – не найдёшь, так хоть пьян будешь, а пьяному умирать и то весело, хотя тут с тобой что-то не то… Не людской твоя смерть выходит, то есть совсем она не выходит!

– Без смерти я как-нибудь обойдусь. Ладно, прощай, раз не свидимся.

– А может, и свидимся, – сменил гнев на милость фавн. – Вот брошу свои овражки и подамся… куда-нибудь. Полтораста лет здесь сижу, надоело… Может, своих найду. Ну не переели же их, в самом деле?!

– Тогда ищи меня в пыли! – Марк привычно подхватил полегчавший мешок и приладил поверх него китару. Ему уже хотелось шагать под светлеющим небом, глядя, как меркнут звёзды и чёрные силуэты распадаются на деревья и дома. Он уже шёл, напевая что-то пока непонятное, радуясь утру и вспоминая вечер. Рыжее небо, облачная охота, ожидание… Хорошо, что ничего не случилось: выпитая любовь становится головной болью, недопитая – песней. Песни так и приходят, проступают сквозь скрип дорожной пыли, обрастают словами, бередят душу, пока не стекут с языка и пальцев, став чем-то сразу твоим и чужим.

 
Тот закат не твой, ты же вечен,
Та звезда – не твоя предтеча,
Та мечта не тебе под силу,
Та Она не тебя любила.
Не любила и не полюбит…
Чёрный бык, чёрный пёс, лунный бубен…
 

За спиной кричат петухи, восток наливается розовым, шелестят ещё не облетевшие ветви. Холодно, радостно, и как же много дарит дорога, если ей служить и молиться, если вверить себя ей, и только ей. Уходить от несбывшегося в рассвет – это как срываться с тетивы и лететь к солнцу, просто к солнцу, никого не убивая…

 
Утро пей, уходя от ночи,
Чтобы вечности стать короче…
 

II

Снежинки отрывались от серых туч, чтобы найти свой конец на раскисшей земле. В полёте они казались серыми, но на заборах и крышах высились белые подушки. В такую пору по дорогам разъезжают разве что гонцы и самые жадные из купцов, ну или если у кого-то неотложные дела. Ждать певца мокрой ветреной зимой глупо, только Агапе всё равно ждала. Жила и ждала, иногда чему-то улыбаясь, иногда плача.

Девушка закусила губу, прогоняя навязчивые слёзы, и вернулась в дом. В углу судья Харитон все ещё договаривался с матерью и бабушкой о жертвенных курах. Больше в зале не было никого – харчевня поутру пустовала, это позже в неё набивались переделавшие дневные дела мужчины, но ими занимались старшие.

Мать быстро обернулась на скрип, увидела Агапе, ничего не сказала. Судья неторопливо поднялся, оправил отороченный мехом плащ и прошествовал к выходу, одарив Агапе милостивой улыбкой. Девушка заученно поклонилась. Бабушка пошла провожать важного гостя, мать принялась убирать со стола.

– Агапе, – вдруг спросила она, – помнишь старшего писца Карпофóра?

Агапе помнила. Мать вытерла руки и велела сесть.

– Судья будет доволен, если ты выйдешь за него замуж. Судья очень ценит усердие Карпофора и хочет поселить в своём доме, но живущий в доме писец не может быть холостым.

Почему Харитон ходит в харчевню сам, а не присылает домоправителя, Агапе понимала. На это её невеликого опыта хватало, да и подружки постарались – объяснили. Судья был немолод, богат и имел родичей в столице. Он привык получать, что хотел, и восемь лет назад взял в жены первую местную красавицу. Елена всё ещё была хороша, но Харитону жены было мало, в деревне об этом судачили на каждом углу…

– Опять молчит! – Мать с силой шваркнула на стол медный поднос. – Ох и удружило мне Времечко со старшенькой! Истукан ходячий… Может, ты ещё и оглохла? Судья Харитон хочет…

– Хочет-перехочет! – отцовский рёв раздался неожиданно, так неожиданно, что мать вздрогнула. – Скот безрогий!.. Моя дочь ему не подстилка… Расторговался тут! Да кто он такой, чтобы пасть вонючую разевать?! За Перонт бы его, поглядел бы я… А ты, ты чем думаешь?! Дочкой торговать собралась! Дочкой!!!

– Заткнись! – Подоспевшая бабушка загородила мать. – А ты сам? Не купил мою Хрису, скажешь?! Свалился тут нам на голову… Орясина приграничная. Небось тогда деньгами в нос тыкать не стеснялся!

– Судья почище тебя будет! – Мать упёрла руки в бедра. – Харитон не воняет хотя бы… Винищем не воняет…

– А ну заткнись! Обе заткнитесь!!! – Отец ухватил скамью, мать с бабушкой шарахнулись к стене. Раздался грохот, скамья врезалась в стену. Другую. С полки рухнул и разлетелся вдребезги цветастый кувшин, мерзко заголосила в своей клетке учёная птица, и, словно в ответ, зашлась слезами мать.

Отец топал ногами и орал, что отдаст дочку тому, кому не медяк цена… И кто не дерьма кусок, хоть бы и в золотой миске… Он напишет друзьям… Они приедут. Это такие молодцы, не то что… Ага, молодцы. Толстые, вечно пьяные, крикливые. Зачем, ну зачем это всё?.. Зачем мать вышла за отца? Зачем у них родилась она, Агапе? Зачем она сама…

Хлопнула дверь – мать, закрыв лицо, выбежала на двор. Отец с бабушкой продолжали кричать, загородив проход. Выйти, не зацепив их, было невозможно, и Агапе сидела, где её посадили. Сложив руки на коленях и глядя в оставшуюся открытой дверь. Снег все шёл, было очень холодно.

* * *

– Хуже женщины на шее только колодка! – засмеялся Марк и прижал ладонью струны. В таверне загоготали, и Марк запел снова. О фавне и вдове. Песенка была новой – в последнюю осень богиня дорог послала ему много песен – смешных, странных, тревожных, нежных… Сегодня он пел глупые и весёлые, пел и пил. На улице дождь мешался с нечастым в столице снегом, но от этого лишь становилось веселее.

Зима начиналась замечательно, деньги и те появились, Марк подумал и пошёл в Стурн. Отец городов певца тянул давно, но на сей раз Марк думал не о состязаниях поэтов, где ему с его виршами делать нечего, и не об умных столичных красотках, для которых удачная ночка не повод для утренних слёз. Певец решил наконец увидеть то, что осталось от всё сильней занимавших его мысли бессмертных. Он даже был готов заплатить караулившей Чёрный мыс императорской саранче, но вмешались увязавшиеся следом тучи.

Стурн утонул в серой пелене, воды озера стали тяжёлыми, словно их покрыл слой сала, а день сжался в короткую полутьму. Красть и блудить в такую погоду – одно удовольствие; красть и блудить, но не искать осколки вечности. Марк ждал высокого неба, пел и копил деньги. Завсегдатаи харчевен были щедры, ещё щедрей, чем в провинции.

– Ха! – Подвыпивший дядька в зелёном хлопнул Марка по плечу. – Давай про лысую башку и лысую задницу!

– Я знаю только свои песни! – отмахнулся Марк. – Задницу я ещё не воспел, но могу про голову. С рогами.

Зелёный на рога согласился, Марк ударил по струнам и скорчил рожу, вокруг с готовностью заржали. Над обманутыми мужьями всегда ржут, но сколькие из ржущих сами рогаты?

 
И в самом деле я в хлеву,
И кто бы мог сказать?!
И кто кричит – не разберу,
Жена или коза?
 

Обречённая на успех песенка летела к закономерному концу. Глупый пьяный муж раньше времени проснулся и вполз в спальню. Умная жена и молодой любовник ткнули ему в нос козий мех и заблеяли.

 
Опять орёт, опять бурчит!
Проклятье, как я зол!
И рог откуда-то торчит.
Так, значит, я козёл?!
Да, я – козёл, да, я козёл,
Слипаются глаза…
Подвинься, дура, муж пришёл.
Ну, живо, ты, коза!
 

Марк подмигнул слушателям, и те радостно взревели, подхватывая припев. Сопрёт кто-нибудь! Точно сопрёт, и ладно… Козу не жалко, а то, что жалко, он где попало петь не станет.

– Тебе это нужно? Именно это?

Чисто выбритый, высокий, лобастый. Одет не то чтобы богато – с придурью. Не для простецкой харчевни.

– Что мне «не нужно»?

– Я пришёл в этот вертеп, чтобы тебя услышать. – Лобастый говорил очень тихо и очень чётко. – Мне рассказывали о тебе, я решил проверить, так ли хорош этот неуловимый Марк Карменал в самом деле. Все мои ожидания были превзойдены. Твоё место не здесь, певец. Тебе слишком много даровано, чтобы за гроши орать про коз.

– Вот как? – О том, что ему дадено, Марк и сам знал, но это было его дело. Его, а не лобастого шептуна! – А кто ты такой, чтобы меня поучать?

– Я не назвался? Извини. Моё имя Спýрий Физýлл.

Это наверняка что-то значило, тем более в столице, но узнавать подробности певец не спешил.

– Ты можешь быть кем хочешь, а я пою то, что хочу и кому хочу! – Марк осушил далеко не первую кружку и стукнул ею по столу, привлекая внимание. – Друзья, хотите песню о двенадцати конягах и одной кобыле или о двенадцати кобылах и одном коняге?

* * *

Под ногами дразняще поскрипывал снег, в небе не было ни облачка. Зима, шестнадцатая зима Агапе, металась, словно тоже была влюблена и покинута. Хмурые оттепели сменял ясный холод, дразнил негреющим солнцем и сбегал, укутавшись в полные мокрого снега тучи. Бабушка твердила о дурных приметах, отец пил, мать ко всем придиралась, но уходить из дома, каким бы постылым тот ни был, девушка боялась. Одинокая путница на дороге – лёгкая добыча. Выдать себя за мужчину она не сумеет, а женщину со стрижеными волосами наверняка сочтут беглой рабыней. Оставалось навязаться кому-то из постояльцев, но подойти и попросить взять с собой? Что она скажет, чем расплатится? Ничего своего у неё нет, а обобрать родных Агапе не могла.

Конечно, её всегда возьмут в храм, но про младших жриц судачили не меньше, чем про ловцов женщин. Судья Харитон пожертвует Времени пару телок и получит, что ему нужно. А не Харитон, так другой или другие… Агапе тоскливо вздохнула и свернула к оврагам, к вцепившемуся в край обрыва бересклету, у которого ей перепало немного счастья. Она убегала туда всякий раз, как позволяли домашние дела и погода. Постоять у тоненького деревца, на котором до сих пор уцелело несколько похожих на цветы плодов-коробочек. Агапе даже не пыталась их сорвать – у неё уже был подарок Марка.

Веточка с одобрения бабушки стояла у изголовья кровати вместе с восковыми цветами, которые Агапе мечтала выкинуть. Толстые лоснящиеся розаны напоминали о том, что это спальня невесты. Неважно – чьей, но невесты, и к осени её продадут. Родители ссорились, покупатели тоже ссорились, спастись можно было лишь бегством. Если Марк не вернётся, придётся бежать, только как и куда?..

Что её с силой толкнуло в спину, девушка не поняла и ещё меньше поняла, как она не сорвалась вниз. Тело как-то удержало равновесие, закачались зеленоватые прутики, с них посыпался снег. Все ещё ничего не соображая, Агапе попыталась повернуться, ей не дали – навалились на спину, обхватывая шею. Напавший пытался спихнуть жертву в овраг, но Агапе повезло – левая нога встретила вросший в землю валун. Девушку дёрнули в сторону, щиколотка подвернулась, Агапе упала на четвереньки, увлекая с собой неведомого врага. Перед самыми глазами дрогнули высохшие зонтики фенхеля, ладони обожгло снегом. Тот, на плечах, взвизгнул, завозился, раздался снежный скрип, хватка ослабла.

– Эгей, – потребовал звонкий мужской голос. – Эгей… Не дури! Пусти девулю… Пусти, знаешь ведь…

Пустили. Агапе кое-как поднялась, коснулась щеки рукой. Мокрой, холодной, и сразу стало холодно везде. Девушку бил озноб, но она заставила себя обернуться. Кто-то кудлатый, блестя зубами, удерживал женщину в богатом плаще. Елену!

– Эгей! – Лохматый рывком развернул добычу лицом к себе. – Опомнилась?

Жена судьи злобно рванулась. Не вышло – кудлатый знал, что делает.

– Нет ещё? Ну, подури, подури, а я подержу. Не жалко.

– Пусти!..

– А лягаться не станешь?

– Пусти, скот!!!

– Только снизу, моя радость. И разве это тебе не нравится?!

Кудлатый со смешком разжал руки, Елена отпрянула и застыла, хватая ртом воздух. Покачнулась, отшагнула от оврага и вдруг побежала. Наверное, быстро, но Агапе казалось, жена судьи топчется на месте, только жёлтый плащ мечется, как простыня, которую повесили сушить.

– Эй, – раздалось под ухом, – хочешь песенку?

– П-песенку? – переспросила Агапе. – К-к-какую?

– Такую. На, хлебни…

Агапе хлебнула и узнала отцовское вино – не по вкусу, она вина не пила, по острому полынному запаху. Девушка вздрогнула и торопливо глотнула, а облетевший бересклет вдруг запел о весне, которая вовсе не была страшной.

* * *

Это Физулл сочинил песенку про лысых, которую распевали на каждом углу! Распевали громко, весело, нагло, не оглядываясь на «ос» и «трутней»^[8]. Кто сказал, что это у императора не отличишь голову от задницы? Мало ли в Стурне безволосых? А что это вы так смотрите? Уж не думаете ли, что наш великий, наш обожаемый Постум выжил из ума?

Постум Марка не волновал, мало ли кто сидит на троне, и вообще какое певцу дело до императоров? Хочется Спурию Физуллу задираться – его право, только песни о козах ничем не хуже.

– Как сказать. – Физулл был упрям, но за этот ужин платил он. И он же обещал рассказать о фертаровских фавнах. – Как сказать, певец. Ты смеёшься над тем, над чем смеются все, кроме обманутых мужей. Подобный смех не делает людей умней и смелее. Я смеюсь над властью, а осмеянная тирания перестаёт быть страшной. Стурн гниёт с головы, я объясняю это телу, пока оно смертельно не поражено. Нам нужна другая голова…

– Мне и эта сгодится! – Есть Марк больше не мог, только пить. – Оторвать голову можно, но как её прирастить хотя бы курице? И вообще новое начальство всегда хуже предыдущего, поэтому пусть живёт и пасётся нынешнее. Да здравствует император!

Физулл поморщился. Он чего-то хотел, иначе б не прицепился.

– Я сужу о тебе по песням. По лучшим твоим песням. Как можешь ты, певец великого, ясного прошлого, мириться с настоящим?! В Стурне невозможно дышать. Чиновники позабыли слово «честность», мытари готовы обобрать каждого, жрецы сами не верят своим словам, а глупцы, которых стригут, только блеют… Волки и овцы – это и есть Стурн. Империя, где вольготно лишь мерзавцам, а спокойно только дуракам и спящим, но заснувших средь ядовитых испарений нужно будить! Даже если это им не нравится, и делать это некому, кроме нас! Это наш долг, твой долг…

– У меня не бывает денег, – не согласился Марк. – А нет денег, нет и долгов.

– У тебя есть долг перед одарившим тебя Небом, а деньги… Они тебя отыщут. Не сразу, а когда будут нужны. Старость приходит ко всем людям, Марк Карменал, а ты – человек, хоть и поёшь о титанах. Я слышал, у тебя есть песня о защитниках Стурнона, спой её мне.

– Я оставил китару в своей харчевне. Спасибо за обед, он пришёлся кстати, но я его не выпрашивал, так что это не долг.

– Это не долг, ну а китара… Она есть не только у тебя. Лучшие инструменты делают в Велóне. Попробуй.

Марк попробовал. Чужестранка ответила звуком дивной глубины. Певец любил свою неизменную спутницу, но жене не сравниться с богиней!

– У неё хороший звук. – Марк пытался быть спокойным, но владелец богини теперь казался неуместней худшего из мужей. – Только вряд ли такая красотка будет рада моим дорогам.

– Она боится дождей меньше стурнийских уходёрок. Тебе надо обзавестись велонской китарой, но мы к этому ещё вернёмся. После песни.

– Эта песня не закончена. – Петь не тянуло, но отказать уже было нельзя. – Может, Стурнон отдаст мне её до конца. Даже из-под воды…

– Может. – Физулл и не подумал улыбнуться. – И, может, он пробудит твою совесть, совесть гражданина, а пока пой как есть. Я, знаешь ли, шесть раз судил состязания поэтов в надежде открыть в ком-то священный огонь. Бессмысленно. На императорскую сцену идут продавать себя, это тот же лупанар! Гимны императорам, оды императорам, статуи императорам… Ты хочешь видеть священный мыс титанов? Ты его увидишь вместе с мраморным уродством в честь побед императорского предка. Побед!.. Тогда и войны-то никакой не было, но разве подхалимам нужна правда? Они целуют задницу и гребут из этой задницы золото. Говорят, деньги не пахнут, и это правда. Смердят стихи, написанные за деньги! Тот, кто опустился до такого, потерян и для богов, и для искусства. Достаточно вспомнить Аппия Фертара. Как он начинал и как кончил… Глупец, предавший совесть, память, семью за возвращение в столицу, за возможность читать свои вирши одержимым войной мерзавцам… Мерзость и предупреждение всем нам!

Я стал искать тех, кто чурается властей предержащих, и узнал, что некий Марк Карменал расспрашивает про фавнов и что песни этого Марка звучат по харчевням. К сожалению, не те песни, что нужны Стурну. И это не те песни, что нужны Небу.

– Я пою, что поётся. – Сколько можно трепаться, но китара хороша! Она хочет петь, она требует настоящего. Главного… – И я не молюсь никому. И не собираюсь. Ты хотел про бессмертных? Это не та песня, что я хочу; пока не та…

 
Не останется нас – ни в крови, ни в молитвах, ни в песне.
Не останется храмов, мозаик, мечей и могил.
Мы уходим дорогою вечно тревожных созвездий,
Торжествуйте! Делите добытый предательством мир!
В нашем мире кружили над скалами птицы,
В нашем мире звук сплёлся со словом и с летом лоза.
Мы уходим, и кто-то последней зарницей
Уходящей грозы…
 

Вломившимся стражникам был нужен не он – это Марк сообразил до того, как балбес с ликторским Ульем на шее сунул под нос Физуллу свой перстень. Можно было отступить к стене и выждать, чем кончится. Или рвануть к чёрному ходу. Вместе с китарой, враз ставшей не нужной хозяину, но Марк отбросил жалко звякнувшее велонское чудо, ухватил остолбеневшего Физулла и поволок за собой, потому что… Потому что лобастый дурак доболтался! Тревожить императорскую задницу в Стурне и в самом деле не следовало. Если ты, разумеется, не хочешь на галеры.

* * *

Елена обещала деньги. Много. Пятьдесят стурниев, если Харитон не узнает про то, что было у оврага. И ещё столько же, если Агапе выйдет не за Карпофора… Жена судьи говорила тихо и быстро, от неё пахло благовониями, она была ещё красивей, чем всегда, она просила. Агапе стало её жаль, но девушка только и сумела, что покачать головой. Она сама не понимала, почему не может взять эти деньги, ведь это не было кражей: Елена предлагала сама, но, увидев бабушку, торопливо распрощалась и прошла в харчевню, а на обратном пути глянула так, что девушка едва не кинулась бежать.

– Чего ей понадобилось? – Мать тоже все видела. Наверное, из окна.

– Так…

– Что «так»? Я должна знать.

Слова липли к горлу, но мать как-то догадалась. Не про все, но хватало и половины.

– Деньги совала? Чтоб Карпофора отвадила? Сколько?

Агапе сказала, сама не поняв как. Она всегда признавалась, когда её спрашивали, почти всегда… Только про Марка молчала и про овраг…

– Полсотни! – хмыкнула вернувшаяся бабушка. – Совсем совесть потеряла! Да на ней самой в пять раз больше навешано! Что ты ей сказала?

– Ничего. Мне её денег не надо!

– Полсотни не надо, а полтысячи… Заплатит, куда денется! Пожалуй, и тысячу найдёт…

– Харитон не уймётся, – перебила мать, – ни за тысячу, ни за десять. И эта стервь тоже… Со двора больше ни ногой, с Елены станется прибить.

Агапе кивнула. Она бы рассказала про овраг, но там жил фавн, а у фавна было вино. То вино, что приносила мать… Бабушка поджала губы и быстро пошла в дом – что-то вспомнила, мать задержалась.

– Выйдешь за Фотия, – объявила она. – Лучше свой осел, чем чужой конь, а с Еленой тебе не сладить… И в кого ты такая снулая?! Я бы знала и что с судьёй делать, и как гадюке зубы повыдёргивать.