Роман Папсуев
Битва за Лукоморье. Книга 1
Охота на Охотника
Осень в Аргуновской долине редко выдается сухой и теплой, но в этом году повезло и местным, и проезжим, и всяческой полевой да лесной живности вроде бесхвостой ящерки, влезшей на оплетенный жгучим босоркиным плющом валун. Маленькое, словно обломанное зеленое существо льнуло к покрытой причудливыми трещинами поверхности и знать на знало, что встречу с ним могут счесть дурной приметой, пусть и не из самых опасных. Ящерицу не заботили человеческие предрассудки, она просто блаженствовала в солнечном пятне, впитывая тепло разогретого камня.
Откуда посреди леса взялся крупный, с хорошего борова, грязно-белый валун, наверняка не знали даже местные старожилы, но торчал он ровнехонько на дорожной развилке, как и положено путевым камням. Картину дополнял одинокий всадник на рослом буланом коне, обладавшем столь длинной и густой гривой, что она могла бы сойти за черный атласный плащ. Плащ у незнакомца, впрочем, имелся собственный и не абы какой, а настоящий китежанский распашень. Изначально темный, он успел так запылиться, что выглядел выцветшим, хоть и был новеньким, едва ношеным: полы не истрепались, швы не разошлись, не слишком плотная по летнему времени ткань не протерлась. Низко надвинутый невиданный в здешних краях капюшон бросал глубокую тень на худое дерзкое лицо, защищая глаза от слепящих полуденных лучей. Умело увязанные вьюки, саадак[3] и притороченный к седлу небольшой зачехленный щит выдавали бывалого путешественника и как бы еще не воина.
Застрекотала, словно в насмешку, пронесшаяся над самой головой сплетница-сорока, и конь недовольно фыркнул, досадливо мотнув головой. Ему не нравилось это место и хотелось в поля, где можно скакать и скакать, не рискуя влететь в какой-нибудь буерак или споткнуться о вылезший на дорогу корень. А вот чего хотелось всаднику… он и сам толком не знал. Еще молодой, но уже успевший наворотить дел удалец пятый год пытался взяться за ум и даже взялся, но стоило Китежу с его строгостями кануть в прошлое, как былая придурь подняла голову. С искушениями начинающий Охотник боролся честно, но то встречный задира оказывался каким-то хилым, то красна девица обидчивой и не такой уж и красивой, а теперь еще и эта пакость бесхвостая! Расселась на и так истершихся рунах, мол, попробуй прочти!
Проезжий снял висевшую у седла плеть и, чуть привстав в стременах, резким движением сбросил злосчастную ящерицу в бурьян, после чего ворчливо осведомился:
– Дрыхнешь, что ли? А ну просыпайся, дело есть!
Ветерок взметнул теплую пыль и пошевелил листы плюща, но этим дело и кончилось. Путник поморщился. Дорога ему успела надоесть, до цели было ехать и ехать, да и сама цель казалась какой-то странной. Пока еще разберешься, а времени в обрез, решил спрямить путь – и вот пожалуйста! Развилка, а этот худов валун либо не желает помнить, зачем здесь поставлен, либо заснул навеки. С дорожными камнями подобное случалось, особенно на заброшенных тропах.
– Эй, – повысил голос наездник, – булыжище путево́е! Только и годишься, что гадов греть да ползучку привечать. Давай, оживай, работу выполняй, Алёше отвечай! Слышишь?
Булыжище услыхало.
Из-под темно-зеленых кожистых листов забрезжил красноватый закатный свет, камень зашевелился, покрутился и неуверенно подпрыгнул, только босоркин плющ держал крепко. Едва оторвавшись от земли, глыба беспомощно дернулась пару раз из стороны в сторону и бухнулась на прежнее место, хорошо хоть свет не угас.
– Утро доброе, морда каменная, – приветствовал Алёша пробудившийся валун. – Ну, отвечай проезжему человеку, как от века велено, куда сворачивать да что на дорогах ждет-поджидает!
Путевой указчик словно бы вздрогнул, сияние сделалось ярче. Оно исходило из прежде казавшихся трещинами узоров.
– Человечище, повернул бы ты! – идущий из-под плюща голос, не понять, мужской ли, женский ли, был скрипучим и каким-то пыльным. – Не хочу я говорить, а ты – ехать!
– То мое дело, – прикрикнул и впрямь спешивший Алёша, – а твое – дорогу указывать. А ну говори!
– С дурною головою и ногам нету покою, – огрызнулся валун и забубнил чуть ли ни скороговоркой. – Сидел бы ты лучше дома на лавке, чем по полям да долам лиха пытать. Сгинет конь с таким хозяином, а не сгинет, так отощает. Езжай назад, там кружало[4], проиграй коня, всё цел останется. Пешком пойдешь, недалече уйдешь, за мельницу свернешь, молодку найдешь, накормит, напоит, постель постелет, только как бы муж не воротился, за кнут не схватился, а коня нет, не ускачешь дале…
– Скоморошничать удумал? – перебил не в меру говорливую глыбу Алёша. – Рассказывай про дороги, что стережешь, да не тяни, тороплюсь я.
Камень замолк, будто обиделся, что перебили, но молчание длилось недолго.
– Направо пойдешь, – теперь он завывал, будто дурной сказитель, – три моста пройдешь, коли не потонешь, а за теми мостами холм, а на том холме – дуб, богатырем посаженный, не тебе чета: и кровь погуще, и мозгов поболе. И увидишь ты с холма того, коли ногу не сломишь, пустырь, а посреди него колодец. Коли, воды хлебнувши, чудищем не обернешься, выйдешь к лесу и в том лесу… в том лесу себя потеряешь, если с дороги свернешь…
Вставший задолго до света Алёша невольно зевнул и почесал бровь. Возможные напасти, хоть валун и пытался нагнать на строптивого путника страху, не пугали. Судя по всему, правая дорога всего-то вела к холму, затем к пустырю и к следующему лесу. Понять бы еще, не за тем ли холмом лежало Закурганье, село, в которое Охотник и направлялся, причем не просто так. По словам местных, у них за околицей с весны разгуливало непонятное страшилище. Трехголовое, чешуйчатое и рогатое, оно, плюясь огнем и страшно воя, развалило мост и чудом не уволокло в чащу девку. Кто и куда уволок с полсотни здоровых мужиков, заодно разорив дюжину погостов[5], было неведомо, но разбираться с этим безобразием надлежало Охотнику Китеж-града.
Так, по крайней мере, рассудил узнавший о здешних делах Великий Князь, что и позволило Алёше убраться из ненавистной столицы. И всё бы хорошо, только на выезде из Великограда китежанина догнало второе дело, от которого было не отвертеться. Оставалось ловить сразу двух зайцев, мимоходом слушая валуновы бредни. Жалкие потуги застращать Охотника не столько злили, сколько забавляли, а камень старался, расписывал напасти и ужасы, стерегущие на заурядных проселках.
– …А коли отважишься налево пойти, знай, что ничего не найдешь. Что там было, то и сплыло, ни села, ни погоста не осталось, одни болота, а в них не ягод горсти, а беды да горести… и там тоже заплутаешь, только кости твои звери разнесут да птицы растащат…
Валун замолчал в некоторой нерешительности, видимо силясь определить, произвели ли его пророчества впечатление, и если произвели, то какое.
– Ясно, – еще раз зевнул Алёша. – Эх, булыжник, стращаешь ты, а не страшно. И толку с тебя – как с козла молока. Ладно, бедак с тобой, спи дальше…
– А я не хочу, – почти всхлипнул камень и зачастил, спеша выговориться. – Плохое снится, а если хорошее, еще хуже! Дороги эти дурные и скучные. Люди не ездят, не ходят, а если ходят, так я всё просыпаю. Очнусь, а они ушли уже, и хоть бы заговорил кто! Ты за сколько лет первый. Ну и что, что злой да глупый, зато слушаешь! Чародея, чтобы в другое место перенес, мне не дождаться, так и буду здесь маяться, пока во сыру землю не уйду. А хуже всего знать про других, а про себя не помнить, а ведь было оно, свое-то… Эх… Да что уж там! Год за годом одно и то же. Зимой сугробы давят, летом проклятый плющ подняться не дает – никакой радости, лишь тоска да печаль.
Буланый всхрапнул, и Алёша потрепал расчувствовавшегося приятеля по гриве. Да, он тоже сочувствовал несчастному булыжнику, но такова уж их доля. Впрочем…
Охотник неторопливо вытащил из переметной сумы суконные рукавицы, надел, спешился и подошел к словно бы насупившемуся страдальцу.
– Чего это ты? – забеспокоился валун. – Что задумал? А…
В ответ китежанин вытащил нож и живо пообрубал стебли зловредного плюща, после чего одним махом сорвал плотный ковер из жгучих листьев, освобождая и не помышлявший о таком подарке камень.
Тот полыхнул падучей, сулящей счастье звездой и взлетел. Невысоко, на локоть – надо думать, отвык, ничего, теперь оживет! Он и ожил. Вновь сверкнул, на сей раз маково-алым и выдохнул. Выдох этот был долгий и сладкий, как у счастливого человека. Человека… Наставник как-то обмолвился о том, откуда на Руси взялись говорящие дорожные камни… хотя, может, оно всё и выдумки, ведь толком о тех временах никто ничего не знает.
Досадуя на собственное мягкосердечие и досужие, не подобающие Охотнику мысли, Алёша живо сунул нож за пояс, снял рукавицы и буркнул:
– Ты по кругу-то оборачивайся почаще, а то опять обрастешь.
Запрыгнуть в седло было куда проще, чем решить, куда всё же ехать. По уму выходило направо, к холму, но пророчества о левой дороге звучали достаточно зловеще, чтобы искать рогатое чудище именно там.
Алёша тронул ногой коня.
– Поехали, Буланко, – велел он, и жеребец сам повернул налево. – Прощай, морда каменная, увечных ящериц не приваживай только. Не к добру оно.
– Погоди, богатырь! – почти завопил освобожденный. – Ты куда путь держишь-то?
Алёша натянул поводья и с удивлением воззрился на разволновавшийся булыжник, что привольно вращался над землей. Прежде дорожные камни так складно с ним не разговаривали.
– Мне надо в Закурганье. После Мысь-реки съехал с большака, думал, срежу по тропке, да заплутал малость.
– Правой дорогой езжай, – уверенно сказал валун. – Деревня та неблизко, ну да ты верховой, к вечеру на месте будешь. Главное, не сворачивай никуда, а как доберешься до пустыря – увидишь старый колодец – от него тебе налево. Через версту-другую поля пойдут, – а там, глядишь, и Закурганье твое.
– Что ж, спасибо тебе, бел-горюч камушек. Услужил так услужил!
Буланый тоже как мог поблагодарил: ногой топнул и, махнув черной гривой, как знаменем, свернул на указанную дорогу.
– Тебе спасибо, добрый молодец, – донес ветер. – Здрав будь, беды не знай…
В ответ раздалось очередное фырканье, впрочем, довольно-таки равнодушное.
Богатырские кони не просто понимают хозяев, они их чуют, а Буланко с Алёшей и вовсе были два сапога пара. Оба надурили по молодой запальчивой глупости, оба потом полной мерой хлебнули лиха, обоих занесло в Китеж. Своенравному вспыльчивому Охотнику определили другого жеребца, осторожного да опытного, а Буланко отдали, смешно сказать, архивариусу, что в седло спасибо если раз в год заберется… только судьба по-своему рассудила, и хорошо.
– Жалко мне его, засоню, стало, – признался Алёша, – вроде и сам виноват, что пакость эту босоркину распустил, а всё равно жалко.
Короткий всхрап означал, что Буланко полностью согласен с хозяином. Эти плющи нужно было содрать, и хорошо, что Алёша сам догадался, а нет бы, богатырский конь показал мерзкой ползучке, как путевые камни оплетать!
– Вот-вот, – поддержал беседу хозяин, – а теперь, Буланыш, прибавь-ка. Нам не только змея трехглавого искать, а и брата встречать. Говорят, новости у него важные, нельзя с ними тянуть.
Жеребец мог бы напомнить, что ловлю чудища вперед хоть и важного, но всего лишь разговора хозяин поставил сам, но не напомнил, поскольку и сам ценил дело ратное много выше гонецкого. Буланко еще разок для удовольствия встряхнул гривой и перешел в легкий веселый галоп. Он мог так скакать долго, много дольше обычных лошадей, и они скакали, пока уже в полях не догнали запряженную гнедухой телегу, за которой трусил белоногий жеребенок. Богатырский конь, не дожидаясь понуканий, обогнал путников, развернулся и встал, загородив дорогу, Алёша же откинул капюшон и слегка развел руками, показывая, что не причинит добрым людям зла.
Правивший кобылой крепкий дядька средних лет натянул вожжи, недоверчиво разглядывая непонятного чужака. И то сказать, голубые глаза при темных, пусть и не по-южному, волосах встретишь нечасто, а тут еще и одежка странная, и волосы коротко острижены, и бороды нет, а лишь щетина дорожная. Крестьянин пялился, Охотник ждал, сдерживая крепнущее раздражение; наконец сидевший рядом с возницей благообразный пузан, на которого Алёша и не глядел, снял суконную шапку.
– Здрав будь, добрый человек, – пропищал он неожиданно высоким голосом. – Доброго тебе пути, куда б ты ни ехал.
– И вам здравия, люди добрые, – как мог мягко откликнулся Охотник. – Вы, часом, не из Закурганья будете? А то дело там у меня.
– Дело? – оживился пузан. – Да ну? Это ж откель ты такой деловой?
– Не нукай, – таки сорвался не терпевший расспросов Алёша, – не запряг! Прямо отвечай. Из Закурганья или нет?
– Ну оттель. – Не нукать добрый человек, похоже, не мог. – На мельницу ездили, вертаемся вот.
– А коли так, правда ль, что объявилось у вас чудище трехголовое? По лесам разгуливает, страх наводит?
– Чудище, говоришь? – быстро переспросил возница и покосился на пузана.
Тот ободряюще кивнул:
– Еще как объявилось! – подтвердил он и взглядом указал на попутчика. – Еремей вон давеча своими глазами видал, чуть заикой не сделался.
– Точно, точно! – приосанился оказавшийся Еремеем возница. – Вот этими вот глазами! Как есть трехглавец и огнем пыхает. Здоровенный, что твой стожище.
– Головы, часом, не змеиные?
– Как есть змеиные! И с петушьими гребнями.
– А говорили, с рогами, – нахмурился Алёша. – Выходит, врали?
– Обижаешь! Одна с рогами, что у твоего барана, а две другие змейские, с гребнями, – пояснил возница и, поймав взгляд Охотника, торопливо добавил: – И с зубов смола горючая каплет.
Змеев Алёша встречал и даже дрался с ними возле Сорочи́нских гор. Говорили про гадов и в Китеже, причем часто и много: как-никак одни из главных врагов, но чтоб на одном теле да разные головы – о таком Алёша не слыхал ни от наставников, ни от других Охотников. Конечно, Белосветье чудесами полнится, мало ли на что иномирное нарвешься, да вот рассказчики… При всей своей молодости повидать китежанин успел немало и в людях разбираться наловчился. Возница врал, причем нагло. Алёша тронул коленом коня, заставляя подойти вплотную к телеге, и ласково осведомился:
– А не брешешь ли ты часом, Еремеюшка?
– Да чтоб мне провалиться! – заволновался тот. – Говорю же…
– Помолчи-ка! – внезапно прикрикнул пузан. – А с чего это, мил-человек, мы тебе все обсказывать должны? Что ты нас допрашиваешь? Может, ты лиходей какой или, того хуже, с чудищем этим дружбу водишь?
Ответить Алёша не успел – заржал Буланко. Хорошо так заржал, от души. И ногой топнул.
– Коня не смешите, – хмыкнул Охотник, отбрасывая в сторону полу плаща. – Будь я лиходей, с вами, олухами, лясы б не точил.
Презрительное фырканье уточнило, что обоим олухам настал бы немедленный конец, только вруны пялились не на коня, а на показавшийся из-под распашня меч.
– Видал? – хриплым шепотом осведомился Еремей. – Знак-то на ножнах? Лунница рогатая? Не к добру то!
– Дурень! – огрызнулся подрастерявшийся пузан. – Китежанский то знак, его абы кто не носит! Ты уж прости, мил-человек, что не признали. Ваши-то здесь почитай и не ездиют.
– Тихо у вас больно было, – объяснил, пряча усмешку, Алёша и позволил коню отступить, – вот и не ездили.
– Боярин, – вдруг сунулся вперед любопытный Еремей, – дозволь спросить, а правда, что в Китеже вашем мечи из падучих звезд куют?
– Правда, – не стал вдаваться в самому не до конца ясные подробности Алёша. – А теперь отвечайте по совести: видал Еремей кого или все брехня?
– Видал, – затараторил Еремеев приятель, говорливостью напомнив давешний валун, – как же не видать-то, но свезло, живой вернулся, а сколько по округе сгинуло-то, мать честна! У нас тут беда на беде! На погостах пакостят, псы воют, молоко киснет…
– И давно у вас такое?
– С весны! Мы уж со старостой в Шу́мгород к посаднику ездили, так он нас на смех поднял. Чем, говорит, дурью маяться, возьмите вилы да караульте ночами вокруг деревни. Увидите кого, вот тогда и приходите, вот тогда поговорим.
– То есть, – догадался начинавший уставать от дурацкого разговора Охотник, – про трехглавца вы наврали, чтоб посадник зашевелился. Что ж, ваша взяла, отписал он в Великоград самому Князю, а тот меня направил. И что теперь делать будем?
– Ох ёж тебе ерша кажи! – прошептал Еремей, едва не выронив от волнения вожжи. – От самого от Великого Князя!
– От самого, – подтвердил Алёша. – Заварили вы кашу, пора расхлебывать, только чур без вранья!
Приятели очередной раз переглянулись и, не сговариваясь, кивнули.
– Чего теперь-то лукавить, – расплылся в улыбке пузан, – коль сам Князь нам помощь прислал? А Еремей страхолюдину видел, токмо трошки не такую! Без огня и башка одна.
Громко и радостно заржал застоявшийся Буланко. Есть, есть чудище! Выходит, не зря они с хозяином в эту глухомань забрались!
– Тихо, Буланыш, – велел Алёша. – Ну давай, говори про свою страхолюдину.
– Рогатое оно, – послушно начал малость отдышавшийся возница, – и рогов много. Здоровущий, что твой бугай… Как зыркнул на меня из кустов… так я и бежать, чтоб, значит, народ упредить.
– Всяк же знает, – поспешил на помощь пузан, – себя не береги, родню спасай от беды…
– Помолчи! – одернул трепло Охотник. – А ты толком отвечай. Что, впрямь многорогий и с быка ростом?
– Не. – Возница нахмурился и поскреб затылок. – Бык все ж поболе будет, а этот… Слез бы ты с коня, я б, может, и поточней сказал.
– Изволь. – Желание огреть дуралея китежанин как-то подавил, а ведь лет десять назад врун уже валялся бы в канаве с вырванной рукой. – Смотри.
– Ох, ну и вымахал же ты, боярин! – восхитился неугомонный пузан. – Прямо богатырь! А когда верхом и не скажешь.
– Вот и не говори! – прикрикнул Алёша. – Ну что, Еремей? С меня твой страхолюд или не дорос?
– Перерос, – твердо сказал Еремей, так твердо, что китежанин поверил. – На голову, не меньше. Не, на полторы!
– Уже что-то! А ты, часом, не лешего повстречал? Или переворотня?
– Обижаешь, боярин, – вновь вступился за приятеля пузан. – Чтобы Еремей, да лешего не признал!
– Лешаки разные личины примерять могут.
– Не, не леший то был, – набычился закурганец, – точно говорю. И пришлый он, а то б мы тут знали.
– А еще погосты, – напомнил пузан, – не будут лешаки покойничков хитить, на что им?
– Ну, смотрите! Рогатым еще может быть бедак, тогда по росту выходит бирюком. Эти рябые твари и крупнее бывают. Дальше давай.
Дальше выяснилось, что загадочный рогач таки ходит на задних ногах. Копыт у него вроде бы нет, по крайней мере на лапах, а вот шерсть имеется, косматая и, как ни странно, светлая. Когтей остолбеневший от страха мужик не разглядел, но смутно помнил рубаху и порты, а под ракитовым кустом, из-за которого и вылезла нечисть, вроде бы валялись какие-то торбы. Еще Еремей приметил брошенный на траву венок, из чего заключил, что гад подстерег у реки какую-то девку, да та, видать, сбежать успела.
– А что сами девки говорят?
Девки не говорили ничего, вернее, в один голос и, судя по мордам рассказчиков, с толикой сожаления, утверждали, что никакие гады у реки за ними не гонялись. Зато чудище видели старостиха с кумой, когда по ягоды ходили. Сперва думали, медведь в кустах ворочается, оказалось – оно. Напасть, правда, не напало, но страху нагнало. Кроме Еремея и ягодниц урода встретили еще двое. Вернувшихся. Что видели пятеро сгинувших этим летом закурганцев, не знал никто.
– То есть, – перебил Алёша, – сгинуло пятеро?
– Это у нас… По ближним деревням еще с дюжину наберется.
– А по дальним?
По дальним тоже пропадали, но сколько и кто – в Закурганье не ведали, своих бед хватало.
– Дети пропадали или взрослые?
– У нас – все взрослые, мужики, – «обрадовал» Еремей, – да и у соседей вроде тоже… Мил-человек, может, мы того, поедем, да и ты с нами? Чего на дороге на ночь глядя торчать?
– Ночлега с собой не возят, ночлег положен каждому. А у меня изба большая, – похвастался пузан, – места хватит, а уж яблочки уродились. Чистый мед!
– Угу, – поддержал приятеля Еремей. – Лучше Антоновых яблок не найдешь. Накормим, напоим, спать уложим, а утречком и решишь, куда дальше.
– Утречком, говоришь? – Охотник задумчиво глянул на склоняющееся к лесу солнце.
Еремея с Антоном он, похоже, выжал досуха, а на баб-ягодниц надежды было мало, да и без них ясно: Князя потревожили не зря, какая-то тварь тут точно завелась. Если б не масть, Алёша поставил бы на бирюка, но про белых бедаков он еще не слыхивал, да и вело себя чудище неправильно. Бирюки в норах прячутся, наружу редко вылезают, охотятся все больше на детей, а тут…
– Лады, дальше я с вами, – решил Алёша. – Баня-то у вас путная есть? Лучше такая, чтоб наособицу стояла.
– Э-э… Ты уж нас прости, мил-человек, только куда нашей кобыле да до твоего жеребца. Хорошо, если в сумерках доберемся, поздно для бани-то.
– Вам, может, и поздно, – Алёша придержал Буланко, позволяя теперь уже попутчикам тронуться с места, – а мне в самый раз.
* * *
Только пьяный, безумец или совсем уж отчаянный смельчак рискнет заглянуть после полуночи в баню и тем паче там заночевать. Смелостью Алёшу Белобог и впрямь не обидел, но на сей раз дело было отнюдь не в удальстве. Того, что удалось вытрясти из крестьян, не хватало не только для каких-то действий, но и для принятия решения. Оставалось потрясти местных нечистиков, которые могли знать, что творится в округе. Ничего по-настоящему страшного на шумгородчине прежде не случалось, иначе б посадник, прознав про здешние безобразия, не смеялся: дураков Великий Князь на такие места не ставил.
По-хорошему Алёше следовало, расспросив сельчан, отправиться на встречу с куда более опытным братом: и поручение бы исполнил, и совета бы спросил, но этого-то молодому Охотнику и не хотелось. Непонятный белый бирюк являл собой загадку, разгадать которую нужно было самому. Разгадать и доложить Князю, что дело сделано, а затем и китежскому Предстоятелю о невиданном прежде чудище отписать.
Алёша втащил свои нехитрые пожитки в предбанник, затем обиходил коня и долго стоял у тына, грызя в самом деле медовые закурганские яблочки и глядя на гаснущую над лесом розоватую полосу. Вечерело, со стороны деревни тянуло дымком, а на небо медленно взбирался тоненький белый месяц. Лениво, ничего не опасаясь, лаяли собаки, и лай этот сливался с дальней девичей песней. В такие вечера легко мечтается, а былое словно укутывает прозрачная дымка; так и стоишь между прошлым и будущим, смотришь то на звезды, то в наползающий из низин туман и ни о чем не жалеешь.
– Лады. – Китежанин заставил себя оторвать ладони от еще теплого дерева и обернулся к Буланко, чьи ноги уже обнимали туманные змейки. – Если что, сам знаешь…
В ответ верный друг мотнул гривой и топнул ногой, мол, решил, так иди, а я и посторожу, и халупу эту, если что, разнесу.
Охотник трепанул храбреца по крутой лоснящейся шее и распахнул низенькую дверь. Предбанник был тих и пуст, зато сама баня встретила настороженной тьмой, жаркой и полной шорохов. Если б не китежская вязь[6], впору было б споткнуться о словно выросшую на пути шайку с кипятком, но зачарованные знаки на теле среди всего прочего позволяют иным Охотникам видеть ночью не хуже кошек. Алёша никуда не налетел и ни за что не зацепился, а, войдя в еще не выстывшую, почерневшую от копоти парилку, встал в трех шагах от высокого порога, вслушиваясь в недовольное шуршание под самым потолком.
«Нет злее банника», – говорят знающие люди, а на тех, что за околицей живут, еще и управы не найти, хотя что считать управой? Вокруг шуршало, стучало и потрескивало, но Охотник стоял на месте, словно позволяя себя разглядеть, а когда стало малость потише, вытащил заранее заготовленную густо посоленную ржаную краюху и протянул на раскрытой ладони вперед. Так опытные конники задабривают строгих лошадей.
– Банник-батюшка, – голос Охотника звучал спокойно и слегка вкрадчиво, – не побрезгуй гостинчиком. Нес, торопился, чтоб не зачерствел.
Зашипело, точно кто на раскаленные камни водицы плеснул. Запахло распаренным березовым листом.
– Соль добрая, – спокойно продолжал китежанин, – с самого моря Хвалунского. Да и хлебушек неплох, с чистым сердцем замешен, в чистой печи выпечен. Не побрезгуй.
На сей раз не только зашипело, но и треснуло. Надо думать, лопнул перегретый камень, а к духу березовому прибавился мятный.
– Не побрезгуй, – повторил Алёша, вглядываясь в только что пустой полок, на котором теперь шевелилось нечто мохнатое и темное. Ровно пес влез, только какой пес в закрытой бане? – Здрав будь, хозяин. – Охотник, все так же протягивая хлеб, шагнул вперед. – Добра тебе да тепла.
– И тебе, богатырь, того же. – Мохнатая рука с острыми нечеловеческими когтями ловко ухватила подношение. – Уважил. Вот поем сейчас – и мойся, сколько душеньке твоей угодно. И сам не трону, и от лихих гостей постерегу. Да и парку поддам.
– Благодарствую, – поклонился китежанин, украдкой разглядывая покрытого шерстью старичка, узкоплечего и длиннобородого. – А дозволь наперед тебя спросить.
– Спрашивай. – Банник милостиво кивнул украшенной двумя небольшими рожками головой. – Люблю вежество, и хлеб добрый люблю.
– Про гостей твоих узнать хочу. Не говорили лесные жители про чудище, что объявилось по весне в ваших краях? Не лешак и не переворотень, но голова рогатая, а сам мохнатый да белый. Ходит как человек, только роста богатырского, выше меня.
– Нет. – Хозяин бани решительно махнул головой, так решительно, что один из запутавшихся в бороде березовых листков отлетел и пристал к руке гостя. – О чудище не говорили.
– А о чем, – вцепился в невольный намек Охотник, – о чем говорили?
– Дурное место больше не пусто, – словно выдавил из себя хроможитель[7], и его широко расставленные глаза тревожно блеснули в темноте. – Боровлад, леший Старошумский, говорит, вовсе смрадно стало. Оно и раньше скверно было, бе́резь-то худова так просто в рост не идет, но хоть дышать получалось.
– А теперь нет?
Старошумье, значит… Большой лес, тянется на восток аж до самого Шумгорода, а на западе упирается в Топырь-реку. Там и до зимы проплутать можно.
– Теперь трудно. – Банник покончил с краюхой и принялся аккуратно собирать немногочисленные крошки. Ладони у него были несоразмерно большие, ровно дитя взрослые рукавицы надело. – За две сотни шагов до стен все лесожители млеют.
– А что за стены-то?
Оказалось, старое городище. Такое старое, что жили в нем, похоже, еще в Смутные времена. Сам банник дальше своей бани не хаживал, но его лесной приятель немало наговорил об одинокой, чудом уцелевшей башне, огромных, намертво сросшихся друг с другом глыбах и глубоких норах. И об удальцах, что прежде нет-нет да и совались в развалины. Одни выбирались, другие исчезали навсегда, лешему до них особого дела не было, разве что любопытство играло, но теперь люди о дурном месте позабыли. Выросла там березь, отравила округу душной волшбой, прохожие от городища стали шарахаться, а с чего – сами не ведали. Развалины же так и стояли, окруженные подступившей почти вплотную чащей, однако в этом году лес отшатнулся. Птицы и те туда больше не залетают, зато березь прямо в небо лезет, из лесу видно, как она над стенами поднимается. Круглый год желтая и шумит без ветра, что твоя осина. Лесовик местный сильно беспокоится, но в дурное место ему хода нет, а без помощи березь не изведешь. Нет, не изведешь…
– Понятно, – пробормотал Алёша, хотя на самом деле ясно было лишь то, что скоро он все это увидит. – А бирюков там или худов не водилось?
– Может, и были, березь ведь не сама по себе завелась, только Боровлад не говорил ничего такого. Старошумье все больше люди тревожат, деревца рубят, птиц да зверье изводят, но с краю, в самую сердцевину не лезут. Ну так и на том спасибо…
– Проехать в то дурное место можно?
– Можно, только нельзя, – оскалился банник, зубы у него были не хуже когтей. – Нечего там добрым людям делать!
– А добрые люди что-то пропадать начали. Хочешь не хочешь, пора злым за дело браться. Таким, как я. Может, и не в развалинах дело, но проверить их надо. Не говорил твой Боровлад, в какой они стороне? Уж больно неохота мне к путевому камню возвращаться. Он-то подскажет, да день потеряю.
А ведь булыжник и впрямь подскажет! Когда путевые камни ставили, дурное место было уже пусто, но еще памятно.
– Есть дорога, – явно нехотя признал банник, то ли разбирая свою бороду, то ли путая. Раз дернул, другой, и нет его, пустой полок. – Да я не знаю. Знал бы – сказал, все одно ведь поедешь, Охотник китежский.
– Поеду, – подтвердил в говорящую пустоту Алёша. – Посплю, пока конь пасется, да в седло. Спасибо тебе, батюшка. Хлеб у меня в переметных сумах еще есть, занесу сейчас. Не побрезгуй.
– А попариться? – вдруг почти всхлипнуло из-за каменки. – Напоследок?
– И то, – кивнул Алёша, развязывая ворот рубахи.
«Нет злее банника», да нет его и добрее.
* * *
К путевому камню Алёша не поехал, уж больно возвращаться не любил, да и надежда на китежскую вязь была немалая: бирюка не бирюка, а худову березь наколки почуют, главное – подобраться к ней хотя бы на версту.
Подобрались, пусть и не сразу. Сперва долго ехали краем леса, затем свернули на заросшую тропу, по всему ведущую в самую глухомань, и тут Буланко, извернувшись, легонько прихватил задумавшегося хозяина за сапог. Проделывал он это нечасто и всегда по делу.
– Ну, – шепотом откликнулся Охотник, – что такое?
В ответ конь стал как вкопанный, прижав уши и вытянув шею в сторону лесного ручья с топкими, синими от незабудок бережками.
– Пить хочешь?
«Сам пей!» – пронеслось в мозгу обиженное. – Вода ржавая, да не в ней дело!»
– Ну, давай поглядим.
Буланко мотнул головой и осторожно, ровно охотничий пес, двинулся вниз по склону сквозь небывало пышную таволгу. Пахла она одуряюще, но чего-то словно бы не хватало. Ощущение было странным и тревожным, так что когда возле самой воды Алёша приметил след раздвоенного копыта, ему стало легче.
– Спасибо, Буланыш-следопыт, – от души поблагодарил он гривастого соратника. – Похоже, наш страхолюд водички испить решил. А и здоров, худище! Копыто сохатому впору!
Уже почти заполненный ржавой мутной водой след и впрямь был огромен, но Алёшу это не испугало. Ну, чудище, ну, великан рогатый, для удальца, сменившего богатырский плащ на распашень Охотника, – противник не из самых страшных. Тут, главное, отыскать.
С худами сам Алёша дела пока не имел, но в Китеже разбираться в нечисти учили на совесть. Рогатые худы были зловредны, пакостны и разномастны, однако великанов средь них числилось немного. Ярон, говорят, здоровенный, но не пристало столь важной птице в одиночку по чужим лесам разгуливать, так что здесь прошел либо триюда, либо копитар, они в последнее время то и дело с Лысой горы слезают, по русским землям шастают. Те же текри еще недавно в диковинку были, а теперь в ватаги сбиваются и то лесных жителей примучат, то хутор сожгут. Уроды поганые…
