Венсан Робер
Время банкетов

Полная версия

Приготовления к пиру

Коль скоро устраивается праздник, организаторы, или, как тогда говорили, комиссары банкета, должны выбрать для него удобное помещение, а затем его украсить. Это не всегда легко: в маленьком городке выбирать зачастую не из чего. Самое просторное из наличных помещений – это, как правило, театральная зала, а для ее использования требуется разрешение муниципалитета. В эпоху Реставрации мэры, напрямую назначавшиеся властями, как правило, давали такое разрешение очень неохотно. Более того, даже если сначала ответ был положительным, ничто не могло гарантировать, что в последний момент под давлением префекта и его администрации или просто угрозы отстранения от должности городские власти не переменят своего решения. Именно это случилось в Бресте в 1820 году: здесь мэр сначала согласился предоставить для банкета театральную залу и обещал, что сам – не как мэр, а как частное лицо – примет в нем участие, но затем свое согласие отозвал, так что банкет в результате состоялся в саду на окраине города^[136]. В таких условиях организаторам нередко приходилось импровизировать. Так, например, поступили граждане Шательро, когда захотели устроить 28 июня 1818 года празднество в честь Вуайе д’Аржансона: «Трапеза состоялась на свежем воздухе, в саду возле променада; тамошний садовник, фермер и хозяин трактира, сдал на этот предмет свои аллеи. Господа устроители были вынуждены избрать это решение, поскольку не смогли добиться от властей разрешения на использование публичной залы»^[137]. Бывало и так, что использовались случайно подвернувшиеся возможности: в 1827 году новоизбранный депутат Андре Дюпен был вынужден пировать со своими избирателями из департамента Сарта (которым, между прочим, должен был объявить, что будет представлять в палате не их, а другой департамент – Ньевр, где он также получил большинство голосов) сначала в Ла-Ферте-Бернар, «в просторном помещении недавно построенной и еще не занятой мануфактуры», а через день – на рыночной площади в маленьком городке Френе, частично иллюминированной^[138]. Что же до жителей Ле-Сабль-д’Олон, им так не терпелось отпраздновать приезд в их город нового депутата от Вандеи, Кератри, что когда через год после избрания он наконец посетил их, у них уже около двух месяцев был приготовлен шатер для пиршества; но усердие местных либералов подверглось жестокому испытанию, поскольку накануне банкета осенняя буря опрокинула шаткое сооружение и его пришлось срочно восстанавливать^[139].

В городах более крупных комиссарам банкетов предоставлялся более широкий выбор: они могли устраивать пиры в гостиницах, если, конечно, те пользовались хорошей репутацией. Главное было не подставиться критике и не выбрать заведение, которое недоброжелатели могли назвать кабаком или трактиром^[140]. Такие гостиницы, как лионский «Север», мюлузский «Красный лев», дижонская «Красная шапочка», кольмарские «Два ключа», служили пристанищем для проезжавших через эти города нотаблей, если они не могли остановиться у кого-то из местных жителей; чаще всего при таких гостиницах имелся сад или по крайней мере просторный двор. Порой комиссары останавливали свой выбор не на гостинице, а на поместье в пригороде; в этом случае нужно было предварительно уговорить владельца согласиться предоставить свой дом для банкета. Так, в Анже в 1821 году «комиссары не нашли более достойного места, чем великолепная оранжерея „Сороконожка“, что на дороге в Сомюр неподалеку от города». Наконец, если требовалось принять очень большое число подписчиков, более двух сотен, приходилось нанимать большие залы. А в ту эпоху во французских городах, если там не было больших танцевальных залов или развлекательных садов (таких, как сад Божона в Париже), эту роль обычно играли манежи, действующие или бывшие: мы уже видели, что парижский банкет на улице Горы Фавор состоялся в бывшем помещении конного цирка (отсюда насмешки ультрароялистской прессы о «яслях Франкони»); в аналогичных условиях проходили банкеты в Руане в сентябре 1818 года и в Нанте в августе 1829-го. В этих случаях было особенно важно, чтобы убранство заставляло забыть о первоначальном предназначении здания.

«Зала для банкета, несмотря на ее просторность, была элегантно декорирована всего за несколько дней прекраснейшими тканями из всех, какие изготовляются в департаменте. Благодаря усердию и хлопотам господ комиссаров она имела вид поистине волшебный». Зала требовалась не только большая, но и элегантная. Чаще всего, как в Анже, о котором идет речь в приведенной цитате, стены были обиты тканями^[141]; в крайнем случае подновляли покраску стен, что специально отмечает автор отчета о банкете в Дижоне. Авторы описаний особо останавливаются на девизах и надписях, бюстах и портретах, гербах и гирляндах, даже на гражданских коронах, украшающих банкетную залу; и это понятно, ведь из перечисленных элементов складывалось политическое прочтение праздника. Зато о том, насколько роскошной была трапеза, отчеты умалчивают: ни в одном из них не описаны ни приборы и блюда, ни меню и напитки; мы ничего не знаем также об освещении залы, упоминания настенных зеркал встречаются исключительно редко, столь же редко и походя упоминаются украшающие залу цветы. Все дело в том, что, как тонко заметил в 1830 году саркастический корреспондент ультрароялистской «Ежедневной» газеты, на этих гражданских банкетах следовало накрывать столы «элегантно, но без роскоши и изысканности. Либерализм всегда обязан изображать простоту и воздержанность ‹…› это придает ему некоторое сходство с римской республикой»^[142]. В ту пору роскошь считалась уделом аристократии, а формула Мандевиля, согласно которой из частных пороков рождаются общественные добродетели, все еще считалась скандальным парадоксом. Буржуазные добродетели скромны, тем более что злые языки не дремлют.

Что же ели на этих банкетах? По правде говоря, известно об этом немного. Я не нашел в прессе ни одного отчета, где перечислялись бы блюда, поданные участникам, что, как мы видели, будоражило фантазию тогдашних полемистов^[143]. Но вполне возможно, что еда была вкусной и обильной. С одной стороны, мы уже сказали, что в провинции рестораны, где проходили банкеты, или те, где заказывали еду, если пиршество переносилось в другое место, считались лучшими в данном краю. В Париже дело обстояло немного иначе, но в любом случае никто не стал бы оскорблять чествуемого депутата, подавая ему второсортные кушания. Мы знаем об этом хотя бы потому, что, хотя префекты, супрефекты, комиссары полиции или жандармские офицеры очень часто пытались убедить министра в том, что депутат или гости остались недовольны банкетом, дурная еда никогда не упоминается в качестве причины этого недовольства. Более того, если верить наблюдателям скорее недоброжелательным, чем проницательным, единственной причиной, побуждавшей ряд гостей принимать участие в этих жалких мероприятиях, было желание насладиться вкусной едой. Кроме того, если позже, при Июльской монархии, в рассказе о таких совместных трапезах нередко поминалась черная похлебка спартанцев, в эпоху Реставрации политические противники никогда не употребляли этот образ. Ультрароялистские журналисты этой эпохи никогда не выражали сочувствия желудкам гостей, напротив: посмеявшись над претензиями либералов на простоту убранства, они делали вид, что оплакивают наивность, чтобы не сказать полную глупость добрых провинциальных буржуа-либералов, которые не жалеют денег на роскошные трапезы для адвокатов и журналистов – злобных, но не страдающих отсутствием аппетита. Важно было опорочить либералов, особенно незнатного происхождения, представив их паразитами в античном смысле этого слова, дармоедами, приживалами. «Кто сказал, что либералы не должны обедать, и обедать хорошо, пусть и за счет глупцов тех же взглядов?» – восклицает «Консерватор Реставрации», а затем пишет о «предвыборных обедах», которые не могут обойтись без перигорских трюфелей^[144].

Наконец, в ту пору ни один праздник нельзя было считать удавшимся без музыки. Понятно, что музыка не умолкала на банкете в «Теленке-сосунке», устроенном в честь Россини: в ту минуту, когда он вошел в залу и направился к своему почетному месту, «восхитительный оркестр под водительством г-на Гамбаро заиграл пленительную увертюру к „Сороке-воровке“», а во время самого пиршества «время от времени звучали фрагменты опер, которые, даром что всем памятные, были выслушаны с вниманием, в подобных обстоятельствах беспримерным. То была дань, достойная их автора». Затем, за десертом, настала пора тостов; сначала выпили за героя праздника, затем за покойных великих композиторов: Глюка, Гретри, Моцарта, Меюля, Паизиелло, Чимарозу. После каждого из этих тостов, сообщает «Пандора», «оркестр исполнял фрагмент музыки того композитора, за кого он был произнесен». Так обстояло дело на банкете в честь великого Россини. Но описанный Бальзаком вымышленный банкет в честь Люсьена де Рюбампре, поэта и романиста, славы Ангулема, также не обошелся без музыки. Полковник, командующий местным гарнизоном, предоставил для праздника военный оркестр. Музыка привлекла во двор гостиницы множество зевак, и их примеру едва не последовал Давид Сешар, зять Люсьена, скрывавшийся от кредиторов; именно на это и рассчитывал Пти-Кло, устроитель празднества. Банкеты, таким образом, нуждались в музыке, и те, какие устраивались в честь депутатов, не составляли исключения. Нантский «Друг Хартии» отмечает, что «во время банкета [устроенного в честь господ де Сент-Эньян] раздавались гармонические звуки; мелодии были выбраны со вкусом, и эта пленительная музыка смолкла, лишь когда гости начали расходиться». «Булонский комментатор», описав убранство залы в цирке Искусств, где чествовали депутата Луи Фонтена, уточняет: «Музыканты, помещенные в укромном месте, при появлении г-на де Фонтена заиграли „Да здравствует Генрих IV!“, а во время трапезы беспрестанно исполняли фрагменты, избранные в соответствии с предметом собрания»^[145]. Оркестр или по крайней мере несколько музыкантов требовались, чтобы приветствовать появление в зале наиболее уважаемых гостей, а затем, во время самого пиршества, исполнять фрагменты, приуроченные к обстоятельствам и к подразумеваемому смыслу мероприятия. Задача тоже не из легких: в провинции, за неимением профессиональных музыкантов, таких как оркестр г-на Коллине, который сопровождал банкет в «Бургундском винограднике» и о котором, впрочем, правительственные газеты отзывались с немалым пренебрежением, приходилось использовать подручные средства: в лучшем случае оркестрантов местного театра, в худшем – музыкантов из числа национальных гвардейцев или пожарных, а то и просто просвещенных любителей. Это нередко становилось предметом бесчисленных мелочных войн между властями, с одной стороны, и организаторами либеральных празднеств, а подчас и самими музыкантами, с другой.

Подведем итоги. Нанять залу, украсить ее; затем накрыть стол, выбрать меню, заказать блюда лучшим поварам города (вспомним банкет в честь Люсьена де Рюбампре, устройство которого взял на себя «знаменитый ресторатор из Умо, чьи индейки, начиненные трюфелями, известны даже в Китае и рассылаются в великолепной фарфоровой посуде»); наконец, пригласить музыкантов. Все это стоит денег, даже очень больших денег. Организаторы банкета обычно предпочитали не распространяться об этой стороне дела, потому что простым горожанам такие удовольствия были не по карману; вдобавок в разглашении финансовых подробностей никто не нуждался; о подписке редко объявляли в прессе, а подписчиков ставили в известность о цене в тот момент, когда предлагали им подписной лист^[146]. Поэтому у нас мало непосредственных сведений на этот счет. Зато полиция и администрация придавали финансовой стороне банкетов большое значение, и сообщаемые ими данные по большей части не противоречат одно другому. Как мы помним, участники банкета в «Бургундском винограднике» платили каждый по 20 франков. В такую же цену обошлось подписчикам участие в лионском банкете в честь Корселя в августе 1820 года или участие в банкете в Мо в честь Лафайета в сентябре 1828 года^[147]; руанские подписчики в сентябре 1818 года заплатили по 25 франков; та же сумма потребовалась от участников банкета в честь герцога де Броя, Биньона и Дюпона (из Эра) в Берне девять лет спустя и в честь депутата Жиро из Эна в Шиноне в октябре 1829 года^[148]; что же касается либералов из департамента Об, они в ноябре 1829 года внесли по 30 франков на чествование своего депутата Казимира Перье и двух его коллег, Паве де Вандёвра и Евсевия Сальверта^[149]. Участники бретонских банкетов летом 1820 года, которые мы уже упоминали, истратили, насколько можно судить, немного меньше: в Морлé и в Бресте по 15 франков, из которых треть пошла бедным, сообщает генеральный прокурор Бурдо^[150]. Тот же тариф действовал в Лионе в октябре 1821 года (банкет в честь Корселя)^[151] и в Труа в июле 1826 года (банкет в честь Казимира Перье)^[152]. Таким образом, участие в политическом банкете в эпоху Реставрации обычно обходилось сотрапезникам в сумму от 15 до 25 франков. Следует напомнить, что в ту эпоху ремесленник зарабатывал столько за неделю, а поденщик в провинции – за две; эта сумма равнялась примерно четверти годовой подписки на парижскую ежедневную газету (цена которой колебалась между 72 и 80 франками); между тем такая подписка была доступна только людям с достатком, а большинство городских жителей, интересовавшихся политикой, не могли себе позволить такой роскоши (поэтому горожане либо подписывались на газету в складчину, либо читали прессу в кафе или кабинетах для чтения, а в простонародной среде даже практиковался поднаем газеты на час или на полдня). Потратить подобную сумму на один-единственный праздник, одну-единственную трапезу могли либо люди очень состоятельные, либо те, кому недостаток средств частично компенсировала истинная преданность политическим идеалам: мелкие буржуа, мастера-ремесленники, возможно также клерки из нотариальных контор, приказчики и студенты. Многозначительная деталь: если во время самой трапезы проводился сбор денег на бедных или если где-то в углу стояла кружка для пожертвований, участникам банкета приходилось раскошелиться еще раз, но в этом случае они тратили очень мало: от силы один франк, а то и меньше^[153]. Было ли тут дело в скупости? Возможно. Но возможно и другое: плата за участие в банкете была так велика для части гостей, что они просто не имели возможности потратить еще хоть что-нибудь на бедных.

Отсюда нетрудно сделать вывод, что в эпоху Реставрации политический банкет никогда не был общенародной практикой – потому что не мог быть таковой. Празднества компаньонов, как мы видели, обходились их участникам очень дорого, так дорого, что для некоторых из них это становилось аргументом против самого института компаньонажа; но у компаньонов не было семьи, а на один банкет они, сколько можно судить, никогда не тратили больше пяти франков. Единственный известный мне политический банкет, доступный для публики сравнительно скромного достатка, – тот, что состоялся в саду Божона 27 июня 1822 года и был устроен в честь двух новоизбранных столичных депутатов-либералов; в тот раз – возможно потому, что требовалось заполнить огромную залу, – гости, которых насчитывалось около тысячи, заплатили всего по шесть франков^[154]. Поэтому не следует принимать на веру сообщения префектов, генеральных прокуроров, не говоря уже о полицейских комиссарах: все они, конечно, утверждали, что за столом на банкетах собирались только люди никому не известные, ничем не примечательные, но это очевидная ложь. Конечно, не все гости принадлежали к числу избирателей, по той причине, что не достигли требуемого возраста или не обладали необходимым имущественным цензом (тридцать лет и триста франков прямых налогов в эпоху Реставрации). Но в банкетах никогда не участвовали люди ничтожные; все участники были нотаблями, крупными или мелкими.

Представители простого народа доступа на банкеты не имели; банкеты почти так же, как и право избирать, хотя и в чуть меньшей степени, представляли собой форму участия в политической жизни, зависящую от ценза, имущественного состояния. Просто-напросто ценз в данном случае был чуть менее высоким, а следование условиям – сугубо добровольным. Что же оставалось в таком случае тем, у кого не хватало средств для участия в празднике, или тем, которые спохватились слишком поздно? Присутствовать поблизости. Префекты могут сколько угодно уверять, что «собрание не сделало ни малейшего впечатления на публику, которая его едва заметила»^[155] или что «это, с позволения сказать, празднество не породило здесь ни в одном классе общества ни малейшего возбуждения»^[156]. Но время от времени в каком-нибудь донесении, меньше связанном с политикой, например в жандармском рапорте, можно прочесть о «множестве любопытных из всех классов общества, которые стремились увидеть и услышать, что происходит на банкете»^[157]; еще выразительнее сообщение о том, что в коммуне Сен-Мартен-ле-Винь, пригороде Труа, вокруг дома, где остановился Казимир Перье, и того дома, где прошел банкет в его честь, «деревья были украшены коронами и иллюминированы цветными стеклышками. ‹…› Многие местные жители пришли посмотреть на иллюминацию, а затем мирно разошлись по домам»^[158]. А в сохранившемся в архиве анонимном письме в Министерство внутренних дел по поводу этого же самого вечера храбрый юрист пишет о «целой толпе» и «очень большом скоплении народа», чреватом «некоторыми опасностями»^[159]. Итак, банкеты вполне могли привлекать внимание любопытных – частью простых зевак, ибо празднества эти, даже если они имели частный характер, вносили разнообразие в сонную повседневную жизнь провинциальных городов, но частью и тех, кто сочувствовал политическим убеждениям устроителей. Риск, что эти собрания завершатся беспорядками, был, по всей вероятности, очень мал, а поскольку все кончалось мирно, местные власти в донесениях министру легко могли задним числом приуменьшать приток граждан к месту проведения банкета. Тем не менее нет никаких оснований утверждать, что празднества эти оставляли население совершенно равнодушным; более того, присутствие любопытных становилось одним из свидетельств успеха мероприятия. Перечитаем Бальзака: «К пяти часам вечера в зале собралось человек сорок, все во фраках. Во дворе толпа обывателей, в сто с лишком человек, привлеченная главным образом духовым оркестром, представляла сограждан»^[160].

Тосты и песни

Отчеты, опубликованные в прессе, особо подчеркивают сердечное согласие, царившее среди гостей; эта деталь заслуживает специального внимания, поскольку она всегда выдает скрытую тревогу и облегчение от того, что все прошло гладко. Со своей стороны, власти упорствуют в нежелании исполнить волю некоторых организаторов, которые хотели бы получить в свое распоряжение несколько полицейских агентов или пожарных, на тот случай, если потребуется удалить с банкета каких-нибудь смутьянов. Поддерживать мир и покой в зале, где собраны несколько десятков, а то и сотен персон, – дело не такое легкое. Конечно, принято считать, что во время праздника, в атмосфере всеобщего веселья, мелкие разногласия забываются и наступает всеобщее братание, но можно предположить и другой исход: хмель ударит в голову кому-то из гостей и они перестанут себя контролировать, начнутся непотребные выходки, а то и потасовки, а политические противники не преминут этим воспользоваться. Над праздником нависает призрак оргии^[161].

На банкете следует пить и есть, но умеренно; кроме того, нужно уметь себя вести. Либералы были тем более заинтересованы в том, чтобы их не обвинили в обжорстве, что сами они охотно предъявляли аналогичное обвинение своим политическим противникам, министерским депутатам, которых Беранже заклеймил прозвищем «пузаны». Что же касается обвинения в пьянстве, к первым либеральным банкетам оно было вовсе не применимо, поскольку там не произносили никаких тостов, а значит, не пили шампанского. Из некоторых отрывочных данных можно сделать вывод, что число бутылок на одну персону вполне соответствовало тогдашним нормам: одна бутылка, не больше. Когда устроители, ввиду особой политической важности события, хотели быть абсолютно уверены, что все приглашенные сохранят достоинство и самообладание, они решали ограничиться одним-единственным сортом вина; так, например, сделали организаторы лионского банкета 1822 года. Кроме того, пришедшие должны были следить за своим внешним видом; нам удалось найти гневное протестующее письмо депутата от Монтобана, графа де Прессака, в честь которого избиратели устроили банкет весной 1830 года. Дело в том, что одна ультрароялистская тулузская газета осмелилась утверждать, что оратор и часть гостей к концу праздника остались в одних рубашках и, по-видимому, собирались пуститься во все тяжкие. Наконец, не могло быть и речи о присутствии женщин на банкете.

Банкет в честь Россини 16 ноября 1823 года, в котором приняли участие сто семьдесят подписчиков, представляет собой исключение только по видимости. В большой зале «Теленка-сосунка» «г-н Россини сидел между мадемуазель Марс и госпожой Паста. Напротив героя праздника помещался г-н Лесюёр; справа от него сидела г-жа Россини, а слева – мадемуазель Жорж. Затем располагались г-жи Грассини, Чинти и Демери». Иначе говоря, все присутствовавшие дамы были либо певицы, либо актрисы, то есть женщины, которые постоянно выступали на публике и которых никому бы не пришло в голову причислять к женщинам порядочным. Во Франции в это время, как показала Анна Мартен-Фюжье, Церковь по-прежнему считала актрис грешницами, не сильно отличающимися от публичных женщин, и отказывала им в церковном погребении. Какой бы славой они ни пользовались и какими бы талантами ни блистали, в хорошем обществе они приняты не были и общаться с порядочными женщинами права не имели. Таким образом, их присутствие на банкете в честь Россини не доказывает ничего иного, кроме исключительности артистического мира, где границы между мужским и женским были несколько смазаны. В обычной жизни женщины на банкет не допускались, поскольку и буржуазия, и аристократия ограничивали сферу действия женщин исключительно домашним кругом; публичное же пространство и публичные дебаты считались делом сугубо мужским. Впрочем, и сами трапезы после Революции приобрели по преимуществу мужской характер; известно, например, что Гримо де Ла Реньер не поощрял присутствия женщин на устраиваемых им гастрономических обедах^[162]. Я нашел лишь одно исключение, да и то предположительное: в отчете о банкете в Труа в честь Казимира Перье говорится, что в конце трапезы супруги главных местных нотаблей получили возможность выразить свое почтение госпоже Перье, из чего, по-видимому, можно сделать вывод, что эта последняя, сопровождавшая мужа, была допущена к пиршественному столу; однако ее статус как супруги героя дня был совершенно исключительным^[163]. Зато нередко случалось, что дам и девиц приглашали взглянуть на пиршественную залу уже после десерта и произнесения тостов. Как правило, именно они занимались сбором пожертвований, что соответствует одной из их традиционных социальных ролей – роли благотворительницы^[164]. Однако, судя по документам, некоторые дамы и девицы питали нескрываемый интерес именно к политической стороне праздника, в котором участвовали их супруги или братья (невозможно вообразить, чтобы они были допущены туда, где не присутствовали их родные^[165]); можно также предположить, что некоторые из гостей желали получить свидетельство о благонравном поведении и развеять подозрения, которые неминуемо возникли бы в маленьких городках и замкнутых обществах, если бы никто не мог удостоверить, что на этих собраниях в самом деле царит тот идеальный порядок, о каком сообщают местные газеты.

В конце трапезы, за десертом, наступало время тостов, когда сотрапезники поднимали бокалы, как правило наполненные шампанским, сначала за здоровье короля, затем за королевскую фамилию, а затем за героя или героев праздника. Но случалось, что тосты произносились также за Хартию, за палату пэров или депутатов, за национальную гвардию и даже за Торговлю, за Земледелие или за процветание города Ангулема. Тосты были призваны выразить цель, объединяющую гостей, их общие чаяния. По этой причине либералы, сочиняя пародию на банкет своих противников-клерикалов, могли вложить в их уста «тосты за пересмотр конституции, за взятие Франции в опеку, за презрение к шарам, за право двух ветвей власти навязывать свою волю третьей и за истребление всех тех, кто не принадлежит к числу иезуитов»^[166]. По той же причине первый тост, как и на масонских банкетах, всегда произносился за здоровье короля; он мог оказаться и последним, однако обойтись без него было невозможно. «Французская газета», которая забыла или притворилась, что забыла в 1830 году о банкетах в «Радуге» и на улице Горы Фавор, возмущалась тостом, произнесенным в «Бургундском винограднике»:

До сих пор народ полагал, что на подобном собрании, посвященном разом политике и удовольствию, первым делом следует поднять бокал за здоровье короля. ‹…› В Англии если три гражданина собираются для совместной трапезы, они непременно обращают свои мысли и чувства к тому, кто восседает на престоле; это нечто вроде поклонения, объединяющего людей всех званий. Так вот! Наши исключительные конституционалисты даже не соблаговолили вспомнить, что во Франции есть король. ‹…› Иностранцы и то были бы к нему более предупредительны^[167].

Старинный и почти повсеместно распространенный обычай требовал, чтобы тосты произносились только за десертом^[168]: древние греки сначала ели, а уж потом начинали пить. Одно из возможных объяснений этому обычаю дал Гримо де Ла Реньер при Империи, двадцатью годами раньше той эпохи, о которой говорим мы: во время десерта веселость гостей достигает верхней точки, все расслабляются и радуются, а поскольку все кушания уже съедены, можно наконец отослать слуг (которые могли бы оскорбиться слишком вольными речами или стали бы их пересказывать приятелям, а в самом худшем случае отправились бы с доносом в полицию)^[169]. В этом контексте становится более понятно, почему такое шокирующее впечатление производили бессловесные либеральные банкеты 1818–1820 годов: вставал вопрос, может ли банкет без тостов считаться настоящим банкетом? Становится также понятно, почему роялисты не принимали эти банкеты всерьез: как получать удовольствие на праздниках, где гости так мало доверяют друг другу, что даже не произносят тостов? Как не соскучиться на них до смерти и как решиться поприсутствовать на них вторично? Что же касается обычных банкетов, на них тосты, а равно и речи, толкующие их смысл и отвечающие на них, были обычно достаточно многочисленны, но, хотя и готовились заранее, сравнительно коротки: поскольку самые подробные отчеты – в специально изданных брошюрах – посвящали тостам всего несколько строк, можно предположить, что в ту пору банкет не был поводом для речей. Единственными ораторами, которым порой приходилось импровизировать, становились герои праздника; они, как Люсьен де Рюбампре, были обязаны разом и поблагодарить за оказанную им честь, и произнести ответный тост.

Но обычно тостами дело не ограничивалось: праздник считался неудавшимся без нескольких стихов, а главное, без каких-нибудь куплетов «на случай», как выражались в ту пору. Местный поэт декламирует несколько строф своего сочинения в честь героя банкета или исполняет песню на злобу дня. Стихотворения и песни чаще всего не отличаются большим мастерством, но пренебрегать ими было бы серьезной ошибкой: во-первых, потому, что в ту пору в стихах можно было высказать то, чего нельзя сказать в прозе (или по крайней мере высказать иначе, чем в прозе)^[170], а во-вторых, потому, что современники придавали этим стихам огромное значение: брошюры, о которых мы только что упомянули, воспроизводили эти сочинения полностью, какими бы пространными они ни были. Мы ничего не поймем в популярности Беранже в среде либеральной буржуазии, если забудем о значительном месте, которое песня занимала в ту пору в общественной жизни, даже в жизни элит: публика слушала песни внимательно и знала их очень хорошо. В число гостей всегда входило какое-то количество стихотворцев или сочинителей песен; конечно, все они занимались поэзией как любители, но сегодня перечень их изумляет. Действительно, поскольку обыкновение петь в конце парадного обеда в течение XIX века вышло из моды в хорошем обществе, мы склонны полагать, что обыкновение это всегда носило исключительно простонародный характер. Поэтому Жан Тушар с некоторым недоумением сообщает, впрочем не настаивая на этом, что в эпоху Реставрации самые известные политические деятели «не гнушались» сочинением куплетов на случай^[171]. Мастером этого дела был, например, юный Шарль де Ремюза, лидер либеральной молодежи, получивший от природы самые разные дары (он, например, сочинил для своего свадебного банкета прелестную песенку под названием «Привидение» – намек на возвращение Казимира Перье в замок Визиль после нескольких лет отсутствия)^[172]; но гораздо удивительнее другое: и Лене, министр внутренних дел в 1816–1817 годах, и Мартиньяк, председатель Совета министров в 1828–1829 годах, тоже не чуждались этого занятия! Во Франции, говорили тогда, «все кончается песнями». Это, конечно, неверно применительно к нашему времени, это, к великому сожалению баронессы Стафф, было неверно уже в конце XIX века, но это было вне всякого сомнения верно в эпоху Реставрации: сочинить песню и исполнить ее на большом банкете, как это сделал Беранже со «Священным союзом народов» в Лианкуре во время праздника, устроенного в честь освобождения французских земель, означало высказать свою политическую позицию, а для начинающего поэта или честолюбивого юноши – еще и привлечь внимание к собственной персоне или собственному таланту^[173]. А если герой праздника был в состоянии немедленно или спустя недолгое время ответить в стихах на адресованные ему куплеты, как, например, сделал в Эдене в сентябре 1828 года депутат от Па-де-Кале Дегув де Нунк, это лишь умножало его славу.

Зная, какую важную роль играли тосты и песни на любом банкете, мы лучше поймем, какое шокирующее впечатление производили бессловесные банкеты первых лет Реставрации. Мог ли праздник считаться удавшимся без тостов и песен? Либералы отвечали на этот вопрос положительно, и у них были на то свои резоны, однако, как мы видели, уже весной 1820 года они очень охотно возвратились к старой системе: можно предположить, что их аргументация не вполне убеждала их самих, а главное, бессловесные банкеты мало годились для мобилизации общественного мнения, потому что информация, транслируемая датами, музыкой, убранством залы, была лишь подразумеваемой, а значит, нуждалась в дешифровке. За редчайшими исключениями, либеральные банкеты следующего периода сопровождались тостами, как правило весьма многочисленными, хотя обязательный первый тост за короля звучал на них не всегда. Чаще всего к тостам прибавлялись и песни. Таким образом, банкеты протекали как «настоящие семейные празднества»: респектабельность гостей, благопристойность их поведения позволяли всем забыть о разногласиях, слиться в едином порыве, проникнуться доверием друг к другу. Однако очевидно, что семью, как и общество в целом, либералы понимали не совсем так, как их противники-роялисты.