Velikaya Lives
Огонь и Я
От таких слов Белогору, которого так пристыдили, стало не по себе, и холодная дрожь пробежала по его спине, но он промолчал, так как был словно парализованный.
Тень колыхалась, пребывая в постоянном движении, и подобно огромному полозу, шелестя лоснящимися чешуйками чёрной кожи, стягивала Белогора змеиными кольцами и не отводила от него своих пылающих вертикально вытянутых зрачков, продолжая зловеще шикать ему в ухо:
– Явно день позабыт, когда был ты в лесу, греешь кости свои, ковыряясь в носу. Между тем там великое чудо свершится: в череде зимних дней в свет дитя народится – не простое дитя, а из наших кровей, наделённое даром бессмертия дней. Тот ребёнок прославит великий сей край, ждёт рожденья его всемогущий Алтай. Породит его та, что всесильна и зла, – то хозяйка снегов, вековуха Зима. Никто ныне ни лет, ни года не считает, просто время плывёт, исчисленья не знает, и зима по сезонам летает, как хочет, – хочет в лето она, хочет в осень заскочит, по весенней траве заморозкой пройдёт и в реке, коль захочется ей, схватит лёд.
Иди к ней, Белогор, поклонись до земли, первым ласково матушкою назови, предложи ей в сезонах порядок начать, каждый год приходящий весельем встречать. Пусть ребёнка её день прихода станет часом и днём исчисления года. И где только появится, где он пройдёт, каждый ведал и знал: наступил Новый год!
Да придумай ты имя ему, чтоб наречь, иль подслушай у каждого жителя речь: слово то, что поболе других в обиходе, для ребёнка того идеально подходит.
Тень вздохнула:
– Ну всё, мне пора торопиться, и тебе час всего – дитя в полночь родится. Коли имя сумеешь ему подобрать, без хворы века три землю будешь топтать. В полночь Нового года родится не зря – год отсчёт свой начнёт с первого января.
Тень исчезла, растаяла, как не бывало. Белогора теперь лишь одно волновало. Мысли разные лезли из старческих дум – он их гнал от себя, изворачивал ум, об одном лишь кумекал: что могло б подсказать, как ребёнка того можно было назвать?
Стояла тёмная непроглядная мгла, ночь была холодной, и Зима, торжествуя, раскидала по всему небу крошечные осколки льда, которые многоточием мерцающих звёзд вспыхнули холодным огнём, рассыпаясь по небосводу. В их молочном свете, посеребрив воздух, ещё больше замерцала крошечными искрами мелкая морозная пыльца.
Большой месяц тоже весь обледенел, приморозившись рогом к вершине горы Белухи.
Белогор, одевшись в тёплый тулуп и нахлобучив на себя большую меховую шапку, вышел из своей пещеры, ступив на чистый, белый, ещё никем не тронутый снег, который, продавливаясь под тяжестью его тела, сильно хрустел, оставляя в себе тёмно-синие трафареты крупных лап.
Белогор, минуя огромные снежные сугробы, поднимался к самой макушке горы. Достигнув намеченной цели, он уселся в светло-бежевую дугу месяца, словно на трон, выточенный из слоновой кости, прикрыл свои ноги мохнатой звериной шкурой, подоткнулся ею со всех сторон, поелозил, поудобней устраиваясь, и, нахохлившись, будто озябший воробей, притих.
Затаивши дыхание, Белогор напрягал свой слух и слышал далеко-далеко, за тысячи миль, то, о чём говорят люди.
Вот до его ушей с противоположного края земли долетел еле слышный тихий отдалённый диалог:
– Морозяка стоит! В рукавицу прячь нос.
– Да уж, точно, шалит в эту зиму мороз.
– Хм… – ухмыльнулся сам себе Белогор, стал подслушивать дальше людской разговор.
– Иди в углик сходи, скоро печь прогорит, стены могут промерзнуть, мороз что творит!
– Есть! – довольный шаман произнёс, приподнялся, к глазам своим руки поднёс. Как бинокль их приставил да ракурс навёл, стал осматривать горы, леса, степи, дол…
Посмотрел шаман прямо – увидел деревни, повернул взор налево – и там есть строенья, обернувшись, повёл взглядом пристальным вправо – в поле зрения что-то биноклю попало. Ещё зорче вгляделся шаман в зимний дол – увидал сруб бревенчатый, маленький дом. Присмотрелся к нему: блеклый свет за окном, и прислушался: что ж говорят в доме том?
Мать ребёнку тихонько на ушко сказала:
– Спи, малыш, я ещё принесла одеяло, нынче холодно очень, чтоб ты не замерз… Коли дома тепло, перетерпим мороз.
Шаман думал и понял: есть слово в народе, что младенцу Зимы очень точно подходит. Он и сам много раз слово то произнёс и решился дать имя ребёнку – Мороз!
Шаман громко закричал в темноту:
– Мо-ро-о-оз!
Далёким отзвуком до него донёсся плач младенца.
– Родился Мороз! – утвердительно сказал шаман.
В этот миг разноцветными красочными переливами заколыхалось над головой небо. Северное сияние, подобно праздничному салюту, торжественными вспышками осветило землю, тем самым празднуя рождение Мороза и одновременно начало первого Нового года!
На вершине горы освещенный цветным огнём ещё долго стоял Белогор. Он думал, думал, думал… словно не мог на что-то решиться, а потом развёл в стороны руки, как крылья, покачался всем телом, кренясь в разные стороны, будто парусник под ветром, и, резко оторвавшись от горы, птицею полетел вниз.
Он над лесом летел и сугробами шел… Вот уж степь за спиною, за долами – дол…, вновь, руками взмахнув, полетел подле гор, торопился в обитель Зимы – Белогор.
Башни снежного града сквозь мрак – проявились, перед ним, облака расползлись, расступились, он ногою шагнул на дорогу под льдом и скользя по нему, шаркал ноги с трудом по морозной, мерцающей снежной пыльце, но, – путь пройден! – вздохнул Белогор на крыльце.
Потоптавшись чуток, снег он с валенок сбил, постучался, массивную дверь отворил.
Очень красивая, статная женщина в роскошно мерцающем белоснежном платье держала в руках младенца. Глазами цвета бирюзового льда она посмотрела на него.
– Белогор? – удивлённый взор, оторвавшись от ребёнка, скользнул к двери.
– Здравствуй, Зимушка! – мялся… не знал, как начать. – Позволь матушкою тебя величать? – низко в пол поклонился, на ребёночка – глядь: – Да позволь мне дитёночку имечко дать?
Улыбнулась Зима и, качая на руках младенца, лёгкой, скользящей поступью подошла к Белогору, протянув ему малыша.
– Да, конечно, позволю. У порога не стой. На, ребёнка держи – сын-то всё-таки твой!
Белогор поперхнулся:
Кха-кха… как?! – не в себе закричал. – Почему я последним об этом узнал?! Я с трудом понимаю, как сие может статься, мы ещё с той весны порешили расстаться!
– Что ты хочешь сказать? – бровь взметнула Зима.
– Кто есть я и где ты? Ты – царица, мечта!
А Зима ещё больше улыбнулась в ответ и словами, как будто бы с лёгкой прохладцей:
– Слушай, мы не чужие давно, стоит ли так теперь волноваться? Сам подумай: ну что нам с тобою делить? Я привыкла давно в одиночестве жить. Хочешь ты быть один? По пещерам гуляй, сыну только уменье своё передай. Ну а коли не хочешь нас с сыном принять – уходи, не хочу тебя более знать.
Будто лёд в его сердце, согревшись, растаял и поднялся к глазам, вытекая слезами.
– Я старик… – Белогор, взгляд потупив, сказал тихо, глухо.
– Успокойся, я тоже давно вековуха, – подошла к Белогору и нежно обняла: – Я скучала и злилась… в гневе я лютовала. И сама так озябла, что холод по коже… Будешь спорить со мной – и тебя заморожу!
Белогор Зиму обнял, ей в ответ произнёс:
– Я к рожденью Мороза подарки принёс.
Распахнул свой тулуп, и посыпались на пол драгоценные камни из залежей гор – самоцветы, что жизнь всю сбирал Белогор.
И Зима их восторженная примеряла, но их было так много, что рук не хватало.
– Куда мне сложить их, не приложу я толку?
– Будем проще – давай их повесим на ёлку!
Так всю ночь до утра Зима ёлку рядила, самоцветы на каждую лапу садила. Но сперва их у зеркала к телу приладит да на каждый свой тоненький пальчик насадит, налюбуется вдоволь, от души насмеётся, а потом уже ёлке камушек отдаётся…
Так в хоромах Зимы да на каждой иголке засияла камнями красавица ёлка! И поверье с тех лет прижилось на земле, что под ёлкой подарки всегда детворе оставляет Мороз, да чтоб без сожаленья, ведь все дети его празднуют день рожденья!
Так и стал жить Мороз: то в пещере с отцом, то в лесу – Белогор ему выстроил дом. А Зима тоже с ними порою бывала, когда время свободное – к ним прилетала.
Жизни смысл приобрёл Белогор будто вновь, словно в венах его обновилась вся кровь. Так легко на душе, весь сияет от счастья, стал в осколки слюды поглядывать чаще, отраженьем своим чтобы полюбоваться, ведь он волос обрил, чаще стал умываться, сила к телу вернулась и радость к очам, стал спокойно и крепко он спать по ночам. Одним словом – силён, словно он молодец. Ну а то! Как-никак стал отец!
Новый материал для Конспекта Велуши
Проснувшись, Велуша, какое – то время лежала, не вставая с постели, и обдумывала сон приснившийся ей.
Но потом поняла, что отсутствует смысл искать в нем некий подтекст, так как этот сон, до такой степени реальный, и открывающий такие вековые тайны, что его нужно просто принять за аксиому таким, какой он есть, без всяких доказательств.
Тетрадей с конспектами по избранной теме, у Велуши скопилось несколько штук. Они лежали стопкой на рабочем столе, исписанные и от корки до корки, и от частой работы с ними, хорошо потрепанные, будто старые томики книг.
Велуша для того, чтобы в деталях прописать приснившийся сон, взяла новый блокнот, внесла в него запись о сне и для полной удовлетворенности от проделанной работы, провела полный анализ над ним, и сама, уверовав в свое сновидение, как в существующую ранее реальность, понесла эту информацию людям.
Первым, с кем она поделилась вновь обретенным знанием, был Кондрат, который, как всегда заехал за ней, чтобы вместе отправиться на работу:
– Понимаешь, не было никогда раньше и доныне такой информации, она сейчас идет через меня. Я, как ретранслятор, должна найти возможность донести ее людям.
– Почему ты это должна, если все твои идеи похожи на безумство? – Испытывая раздражение от постоянных странностей Велуши, спросил Кондрат.
– Потому, что это история всего народа! Нет на земле такого человека, который бы не знал Деда Мороза, и каждый, понимаешь, каждый хочет знать его судьбу, тем более через познание его жизни, мне открываются сокрытые от человечества тайны, которые надо как можно скорее донести до людей, или они может погибнуть, затеряться в суматохе жизни.
– Ты все придумываешь, все это просто вымысел, сильно похожий на правду, но, все-таки вымысел, какая-то хитрая придумка!
– Почему же тогда раньше никто этого не придумал? – Возмутилась Велуша, – люди тысячелетия ищут эти ответы, ты же сам понимаешь, что сложно такое выдумать, эти знания можно только принять.
– Сложно, – согласился Кондрат, – но для воспаленного воображения, такого, как у тебя – преграды отсутствуют.
– Ты мне не веришь? – Во все глаза смотрела она на него ожидая ответа.
– Да ты с ума совсем сошла! – Заявил он. – Разве можно говорить о сне, как о реальном жизненном событии?
– Можно, – немного подумав, ответила Велуша, – ты же знаешь Кондрат, что я, как сенсор, хорошо воспринимаю информацию из логоса планеты, и эти данные могут мне приходить не только во снах, но и в видениях, или из особого, хорошо развитого во мне чувства интуиции например. Понимаешь, это событие произошло более двух тысяч лет назад, и я думаю, нам с тобой, просто надо теперь настроиться на поиск фактов, подтверждающих их. Поверь мне, это будет такая сенсация!
– Другими словами, ты хочешь, чтобы мы снова отправились на Алтай, опираясь в этой экспедиции на сон приснившийся тебе?
– Да, – спокойно подтвердила она. – А пока этого не случилось, нужно собирать воедино все материалы, оставленные нашими предками в мифах, легендах, сказаниях, проанализировать их, чтобы лучше понимать то, что они хотели до нас донести.
– Как мне это все надоело Велуша. – Он открыл свой кейс, и извлек из него несколько листов. – На, – сунул их в руки Велуше.
– Что это? – Поинтересовалась она.
– Миф о «глиняных человечках». Я связывался с различными источниками, чтобы добыть этот материал. Оказывается, если верить этим сказаниям, на самом деле, огонь, способный оживлять их, действительно существовал.
– Ура!!! – Запрыгала от радости Велуша, – ты все – таки со мной!
– А поцеловать? – стал её обнимать Кондрат, – я такую большую работу проделал…
– Прекрати, – отстраняя от себя его руки, тут же осекла она Кондрата. – Я устала повторять, – между нами таких отношений больше не будет.
– Что я опять не так делаю? – Почти закричал он. – Все для тебя, а ты, холодная, будто каменная глыба.
Он обнял ее и Велуша брезгливо отстранила его руки.
– Какое у тебя отвратительное, низкочастотное эфирное тело.
– А ты сама, – закричал он, – из света что – ли соткана?
– Да, я из Света, ослепительного Огненного Света, я – женщина Огня!
Кондрат презрительно посмотрел на нее, и ему показалось, что в глазах Велуши, действительно вспыхнуло пламя.
Рабочий день Кондрата будто шел сам по себе, машинально. Он выполнял определенные функции, вел диалоги, но сознание его витало где – то очень далеко. Слабость одолевала тело и он ощущал сильный отток энергии.
Спать спокойно у него тоже не получалось, и своими тяжелыми мыслями, связанными с Велушей, Кондрат постоянно уходил в темные миры. Там он был решительный, смелый, мог сказать ей все, что думает о ней, а здесь, в реальном мире, ему трудно было себя даже с постели поднять. Настолько он был всем происходящим обесточен, что мог лежать, не вставая целыми днями и ждать, когда же она придет, мелькнет, как лучик света, и заберет его из этого темного мира роящихся мыслей. Но Велуша никаких встречных шагов в их отношениях не делала.
Велуша же наоборот о Кондрате совсем не думала, она всегда с нетерпением ждала возможности уйти от общения с ним, желала оградиться от всех и жила одним. – ожиданием ночи.
Она заведомо знала, что ее сны являются вещими, и улетала в них мгновенно, только голова касалась подушки.
В своем видимом для общества одиночестве, на самом деле она никогда не была одна, потому, что в минуты ее уединений от внешнего мира, она погружалась в мир собственной души и настежь распахивала ее двери для прихода Бабыргана, которого она ждала и звала к себе каждую ночь. И Бабырган много раз приходил к ней. Он брал ее на руки, кружил по комнате, создавая водоворот невесомости и стены комнаты рассеивались и не было больше ничего вокруг, кроме его сильных могучих рук, обжигающих поцелуев и стонов любви, рождающих в этом слиянии душ и тел новые миры, новые планеты, новые земли на которых очень скоро будут осваивать жизнь в любви – люди.
Сон Велуши. Белокуриха (Река Алтайского края)
– Я сегодня останусь у тебя, – сказал Кондрат Велуше, подняв к ней в квартиру сумки с продуктами.
– Нет, – разгружая содержимое пакетов, равнодушно отрезала она.
– А я не спрашиваю, а ставлю тебя в известность. Останусь, – утвердил он.
– Я же сказала, нет! – Более жестким голосом повторила Велуша.
– Почему? – настойчиво требовал Кондрат ответа.
– Я устала тебе повторять, – подошла она к нему вплотную, и прямо глядя в глаза, с раздражением в голосе, очень твердо сказала, – я, не твоя женщина, я – женщина Огня, женщина Огненной Векши!
Хлесткая пощечина обожгла ее лицо.
– А – а, – закричала она, – да как ты посмел, кто ты такой? – Но, ее слова летели мимо адресата, который уже пнув в сторону стоящую на проходе сумку, скрылся за гулко хлопнувшей дверью.
Слезы обиды навернулись на ее глаза и Велуша заплакала.
Прямо в одежде, легла она на кровать, укуталась в плед, и всхлипывая в свою подушку, немного поворочавшись провалилась в очень необычный сон:
«Ей грезилось, что она убаюканная ветрами вечности, лежит в ложе надежно спрятанном от посторонних глаз в глубоких недрах Алтайских гор, и ее единственный возлюбленный, дабы не потревожить сна любимой, потушил солнце и зажег на небосводе много лун, погрузив Землю во мрак.
Он искренне скорбит о беспробудном сне своей невесты, плачет, проливая горючие слезы, льющиеся дождями, поет свои ласковые песни любви, наполненные самыми изысканными словами, какими только можно воспеть женщину.
Ветрами летает ее возлюбленный над потаенным земным пристанищем вечного сна, и качает ее в этой земной колыбели будто на своих руках. Но даже во сне, от которого она не может очнуться, до нее издали доносится настойчивый стук золоченных копыт ее белоснежного верного коня. Строптивый скакун, который, над которым только она имела власть, никак не может смириться с долгим сном Госпожи, и тоскует по своей наезднице, ждет ее пробуждения, и настойчиво бьет копытом о тяжелые камни под которыми она лежит:
– Цок – цок – цок…
Крылатая Душа Велуши, взлетевшая в прозрачную синь неба, воспарила над необъятными просторами чудесного Алтайского края, с высоты птичьего полета любуясь великолепием расстилающихся широт, а потом, спустившись к волшебной земле, в пурпурных лучах заходящего солнца неистово плескалась в живительном источнике, бьющем из горных недр.
Наполняясь в его водах великой силой и сакральными знаниями, прочувствовала Духом и телом чудодейственную мощь и теперь могла поведать человечеству через слово изреченное эти тайны.
Широка безграничная доброта женской души
Подобно необъятным просторам Земли-матушки.
Прекрасны чистые, бездонные очи женщины,
Словно хрустальные озера её.
Плодородна земля, и во плоти своей
Как женщина родящая.
Земля – женщина – мать.
Ночь опутала снежные зубья Алтайских гор и застыла, будто черный волос на белом гребне. Густая морозная хмарь, витающая над острыми зубцами плотным облаком, придавленная небом, сразу же мутным парящим маревом поплыла вниз, расползаясь над всей прилегающей округой, спрятав под своим рыхлым белёсым покровом войлочную юрту, которую в колышущейся туманной пелене теперь можно было распознать только по сильному женскому плачу, доносившемуся изнутри.
Горько и отчаянно рыдала белокурая женщина.
Самые обидные, беспощадные, грубые слова, гневно срывающиеся с губ её мужчины, сильно ранили её, причиняли невыносимую боль и страдания.
Горкон отказывался от жизни с ней, потому что на протяжении многих зим и лет в их доме не раздался долгожданный, звенящий колокольчиком плач ребёнка, и Горкон, так и не испытав отцовства, не покачал в своих сильных намозоленных руках наследника.
Жестокий поток смертельных слов бил её прямо в сердце похлеще любого оружия, хладнокровно перечёркивая счастливые семейные дни.
– В любом саду, – говорил Горкон, вонзая в жену презрительный взгляд, – важнее плодоносящие деревья, а ты просто красивый пустоцвет и, подобно сорняку, пожирающему чужие жизненные соки, должна быть выкорчевана.
И он, Горкон, этой постылой ночью отрекаясь от самой красивейшей женщины на всю ближайшую округу, был готов привести в своё жилище другую, пусть не так гармонично слаженную телом и лицом, но зато – плодовитую женщину.
Белокуриха, которую так стали кликать в народе за шелковистость и роскошный цвет волос, переливающийся при любом освещении, будто перламутровый жемчуг, понимая непреклонность мужа, своей силой воли остановила слёзы, покорно встала, оделась и вышла на улицу с гордо поднятой головой, пронизываемая насквозь колючим северным ветром.
Под покровом плотно клубящегося тумана, скрывающего трагедию этой семьи от сторонних глаз, Горкон запряг оленей в нарту, кинул в розвальни измусоленную годами звериную шкуру, усадил в сани Белокуриху и тайно этой повозкой вывез свою жену далеко в горы, беспощадно оставив её там, у подножия Синюхи, на лютую погибель.
Оставшись одна-одинёшенька, женщина не ведала, что ей делать дальше. И от боли, поселившейся в душе, от глубокого отчаяния вопила, рыдая, на весь лес, на всю Вселенную, взмаливаясь в своём горе ко всем Богам.
Негодуя, она выплескивала им своё ноющее, рвущее душу в клочья чувство, которое даже не знала как назвать, но оно будто сроднилось, срослось с ней, червоточиной поселившись в Душе и образовав внутри огромную бездонную пропасть, вместившую в себя боль, разочарование, отчаяние, беспомощность, стыд, подлость, страх, предательство…
Боги слушали её причитания и молчали.
Продрогнув насквозь, до самых костей, до каждой своей клеточки тела, она, кутаясь в старый мех подстилки, утерла слезы и почти на ощупь стала пробираться в темени непроглядной ночи, туда, куда глаза глядят.
Женщина двигалась осторожно, тихонько переставляя ноги по шатким каменистым обледенелым уступкам горы, по качающимся, обледеневшим скользким камням, узким тропам… Пока случайно в можжевеловых зарослях не набрела на вход в пещеру, плотно затянутый переплетёнными, густо спутавшимися за века сухими ветками.
Бояться ей уже было нечего, так как самое страшное, что только может произойти с женщиной в ее жизни, с ней уже случилось, поэтому в незнакомую пещеру Белокуриха пробиралась отчаянно смело.
Не щадя своих окоченевших рук в борьбе за своё существование, обдирая ладони в кровь, она расчистила лаз в открывшийся горный лабиринт, в тайный, сырой, пахнущий прелой хвоёй можжевельника закуток каменистых недр, ставший для неё единственным шансом на спасение и давший кров.
Обретя пристанище, какое-то время отдыхая и приходя в себя, Белокуриха лежала ничком на ледяном полу и думала о своей нелёгкой доле.
Промозглая стынь стояла в глубине пещеры, пробирая до костей. Белокурихе в ночном полумраке казалось всё призрачным, страшным, пугающим, нереальным. Но она, набравшись терпения, вслепую шаря по изрезанному трещинами полу озябшими, непослушными от сковывающего холода руками, собрала разбросанные ветки в кучку, создавая подобие основания костра, а потом, из последних сил ещё долго била булыжником о каменистый пол, добывая спасительные искры огня, которые, высекаясь из камня, крохотными звёздочками разлетались в стороны. Белокуриха склонилась низко-низко, раздувая их ледяным дыханием, срывавшимся с обветренных, потрескавшихся губ… И вот в этом ворохе сухих веток вспыхнул маленький, еле теплящийся огонёк пламени. Сердце Белокурихи радостно забилось, и она накрыла огонёчек ладошками, чтобы спрятать его от любого колыхания ветра, и её обледеневшие бесчувственные пальцы ощутили покалывание разливающегося в них тепла. А блёклый свет, отбрасываемый разрастающимся пламенем, высветил из пещерной темени беспомощную женскую фигуру с измученным, бледным, заплаканным лицом, на котором поблескивали тоскливыми огоньками прекрасные переполненные слезами через край глаза с грустинкой.
Костёр быстро разгорелся, наполняя горное нутро теплом и мягким светом.
Белокуриха, обогревшись у огня и немного осмелев, робко осмотрелась вокруг себя.
– Свод гранитных стен теперь станет для меня домашним очагом, – тяжело вздохнув, сказала она сама себе.
Встав с корточек и подойдя к стене, она всем телом припала к ней и с благодарностью, прижавшись к граниту губами, еле слышно прошептала «Спасибо тебе», потом провела по шершавой поверхности рукой, на мгновение задумалась… Решительно сняла со своего безымянного пальца обручальное кольцо, протянула его на ладони вверх и уверенно, громко, насколько позволял охрипший голос, произнесла:
– Духи гор, это всё, что у меня осталось! Примите кольцо в дар и приютите меня в своём обиталище, спрячьте под свой каменный кров, защитите меня, наполните моё ослабленное тело силой и энергией!
Её уверенные, осмысленные слова летели эхом по горной полости, и гора услышав ее зов мелко задрожала, роняя со стен каменную осыпь. От страха быть заваленной щебнем затрепетала и сама Белокуриха, а пещера словно закружилась, поплыла перед глазами, стала наполняться то ли клубящимся паром, то ли дымом, то ли белёсыми тенями, которые поползли из всех щелей, отуманивая сознание Белокурихи и будто окутывая ее продрогшее тело мягким, тёплым пуховым одеялом.
Ей стало хорошо, спокойно и тепло.
Тело Белокурихи расслабилось, ноги сами подогнулись, голова закружилась, и она тихонько, придерживаемая невесомым дымчатым облаком, опустилась на подстилку, павшую с плеч на пол, свернулась на ней калачиком и, прикрытая дымчатым покрывалом теней, крепко уснула.
Очень странный сон снились ей всю ночь, но такой реальный, что и не разберешь, сон то был или явь. Вроде как стоит она на горном уступке и широким редким гребнем чешет свой длинный, свисающий локонами белокурый волос, и он переливающимся шелком льётся, распускается прядями, волнисто извивается, тоненькими ручейками перетекая в ослепительно мерцающие под солнцем водные струи. Стекают они тонкими серебристыми ручейками по обнаженным ногам Белокурихи, клокочут мелкими пузырьками, пенятся, бурлят, булькают у ее стоп. И Белокуриха, окутанная ниспадающим крепдешином полупрозрачной дымки тумана, возвышается застывшей грациозной статуей у истока набирающей силу и мощь горной бурлящей перепадами вод реки.
Смотрит свысока Белокуриха вдаль, и открываются ее взору бескрайние просторы полей и лугов, и тянутся по ним многочисленные тропы, и люд бесконечным потоком идёт к ней со всех сторон, со всего белого света. Стонут, плачут, взывают о помощи страждущие люди и преклоняются к её ногам, чтобы сбросить с плеч груз нависшей боли, омывая свое бренное тело живой водой, бьющей из под ее стоп.
Проснулась Белокуриха в тёплой, прогретой за ночь пещере на подстилке сплетенной из растительных прессованных волокон. Огонь всё ещё горел спокойным ленивым пламенем, в его сердцевине, догорая, тлели угли. Они были крупными, раскалёнными и очень жаркими, будто кто-то незримый следил за ними всё время её сна, подкидывая в очаг поленья и время от времени вороша шающие огарки не давая им угаснуть.
Колечка в руке Белокурихи уже не было, но вместо него на её ладони лежал очень крупный ярко-красный кристалл рубина от которого шло сильное тепло, через руку согревая все тело. Белокуриха внимательно рассмотрела камушек со всех сторон и, улыбнувшись, крепко сжала минерал в своём кулачке.
В пещере была тишина, но она будто из пространства услышала приятный бархатный баритон:
– Это камень жизни. Носи его при себе, он прогреет твоё чрево, оживит, вольёт в тебя силы и мощь, о которых ты меня просила, и я дам тебе своё покровительство и защиту, здесь, в моем доме, в моих пещерах и лабиринтах тебе нечего бояться, отныне живи здесь, как хозяйка этого очага.
– Кто вы, как мне величать вас? – озираясь, спросила Белокуриха, и он ответил: – Гор, я дух гор.
– Спасибо, о великий Гор! – поднявшись на ноги, поклонилась она в пустоту.
– Развей свои страхи и успокойся, здесь ты будешь в безопасности.
От этой доброй речи страх и вправду прошёл у Белокурихи, она успокоилась, осмелела, ощутив покровительство духа.
– О, благодарю тебя, великий Гор! – погладила она рукой шершавую стену. И, уже внимательно рассматривая своё новое жилище, увидела на небольшом выступе в горной породе мраморную чашу, рядом с которой лежала такая же цветом, как и камень в её руке, кисть ягод. Она встала на цыпочки, потянулась к чаше, взяла её в руки и пригубила терпкое на вкус рябиновое вино, глоток которого обжигающим огнём побежал по венам, обновляя кровь.
– Дух Гор обвенчался со мной, – подумала Белокуриха, срывая с грозди и вкушая алые плоды.
Так и стала она жить далеко от людей, скрывая свое существование в горном лабиринте.
Изо дня в день, вставая вместе с восходящим утренним солнцем, Белокуриха ходила по прилегающему к горе лесу и сбирала с веток для своего пропитания замерзшие ягоды рябины, единственное питание в это время года, сохранившееся в лесу и доступное птицам и ей для еды. Эти плоды, питающие её плоть, были такими же горькими, как её женская доля.
Блуждая от дерева к дереву, Белокуриха, собирая ягоды, то ли плакала, то ли причитала, то ли напевала нараспев грустную, заунывную песню.
Звучащий весь день жалобный плач одинокой женщины разливался по лесам и горам нежно стонущим плачущим колокольчиком.
Проливались слезы ручьями из глаз Белокурихи под ее протяжные унывные причитания, в которых были собраны все стоны души, и тоска, и боль неразделённой любви, и муки сердца, и мольбы, и страдания, и приобретенная жизнью мудрость, смиренность, покорность, и самая великая сила, что только есть на земле, – сила прощения.
Чтобы не было в душе моей боли,
Хватит слёз в моих очах её вылить,
Ни пощады с вас, ни полыша просить,
Сердцу любви надо море, чтобы простить
Разлетись в моих прощеньях злые речи,
Что ярмом тяжёлым давят женски плечи,
Скину груз, спиною яки разогнуся,
И на свит ещё я в волю подивлюся.
А тем временем в селении, где раньше проживала Белокуриха, уже давно бы люди посудачили да забыли про ее внезапное исчезновение, но именно с того времени, как без вести пропала эта женщина, до людей с горы Синюхи стал доноситься надрывистый плач, а через всю их жилую местность побежала, сама себе прокладывая русло – речушка, и люди подметили, что вода в ней будто бы особой, чудодейственной силы была. Случись злому человеку руки в ней сполоснуть, и отныне они лишь для добрых дел, сам потом подивится, как раньше жил, всё от гнева страдал да невежества. А приди к реке пара остывшая, охлаждение чувств их коснулось вдруг – вмиг сердца их томленьем и нежностью, пониманьем к друг другу проникнутся, и милуются, обнимаются, друг о друга что вьюн обвиваются. Старики ходят в воду ту ноги мочить да болячки свои в чистых водах лечить…
Слух пошёл по земле, полетела молва, да начали поговаривать, шептаться между собой люди, передавать из уст в уста, что воды этой реки не простые, что, мол, пополнены они горючими слезами пропавшей Белокурихи. А люди все знают, от их внимательных взглядов и самых смелых догадок ничего не утаишь. И люди точно знают, что бедная Белокуриха и вправду плакала очень горько и отчаянно, так как она слыла личностью с большим, чистым, искренним и очень ранимым сердцем и если любила, то всей своей нежной женской душой, всем своим существом, а уж если плакала, то тоже не жалея очей.
Рыдала Белокуриха, утирая слезы своими косами, пропитывая их солеными ручьями, которые, впитываясь в волосы, вытравили с них шелковистый блеск, сделав их жёсткими и седыми.
Дух Гор, наблюдая за ней, был удивлён огромной человеческой выносливости, спрятанной в хрупком изящном теле Белокурихи. И в контраст этому настолько Гор изумился её женственности, когда, в очередной раз навещая Белокуриху, увидел наведенный порядок в пещере: лежанка из можжевеловых веток, сменила свое место, удобно расположилась в закутке; в плетёной корзинке – собранный урожай; букет огненных листьев в импровизированной вазе, скрученной из коры дерева; огонь, обрамленный камнями-голышами, принял благородный вид домашнего очага. И рассыпавшиеся на худых выступающих женских ключицах многослойные ряды алеющих рябиновых бусин, и Белокуриха искренне улыбалась, будто совсем ее Душа никогда ранее не ощущала боли.
