Василий Ворон
Апельсины Черного Фарука
– Постойте, постойте! – вскинулся Жан-Пьер. – Какой еще способ летать проще? О чем вы говорите?
– Ерунда, – отмахнулся Фарук, по-прежнему глядя на апельсины. – Не стоит об этом.
– Конечно! – фыркнул Жан-Пьер. – Раз это невозможно, то и говорить нечего.
– Это возможно, месье, – ровным голосом возразил старик.
– Да? Ну так объясните, раз возможно! – раздраженно заметил Жан-Пьер. Фарук пожал плечами:
– Вы слишком много знаете, месье, чтобы я смог вам это объяснить. Да и не в объяснении дело.
– А в чем? – раздражаясь все больше, не сдавался Жан-Пьер. – В чем тут дело, черт его возьми?
– Не нужно ругаться, месье, – все тем же почти равнодушным голосом возразил Фарук. – Вот если бы вы были, скажем, ребенком – до годовалого возраста – я бы смог научить вас этому искусству.
– Какому еще искусству? Вы издеваетесь, да?
– Искусству БЫТЬ.
– Кем быть, дьявол вас задери?!
– Просто быть. И тогда вы бы могли полететь туда, куда захотели. Даже и лететь бы не пришлось. Вы бы просто там оказались и все.
Жан-Пьер в сердцах плюнул:
– Вы… выжили из ума! Вы…
– И уже давно, месье, – неожиданно согласился Фарук. Свирепея, Жан-Пьер смотрел на него, очень жалея, что нельзя пустить в ход кулаки. Мухаммед, никакого участия в споре не принимавший и уже давно уронивший платок, сидел, низко опустив голову и навалившись на Жан-Пьера. Тот, наконец, вспомнил о нем, раздраженно дернув плечом.
– Эй, ты что, уснул, что ли? – спросил Жан-Пьер, на мгновение позабыв о сумасшедшем старике. Мухаммед не отозвался, продолжая мерно сопеть.
– Эй!..
– Он очень расстроился, бедный мальчик, – пояснил Фарук, продолжая рассматривать апельсины, – и я дал ему хорошее лекарство.
– Что? – повернулся к нему Жан-Пьер. – Какое еще лекарство?
– Успокоительное. Я всегда им пользуюсь сам.
– Оно и видно! – сердито сказал Жан-Пьер. – Зачем вы это сделали? Он взрослый человек и сам как-нибудь успокоился бы.
– Не сердитесь, месье. Но я подумал, что так будет лучше.
Жан-Пьер потряс Мухаммеда за плечо. Тот никак не отреагировал.
– Вот пакость!.. – пробормотал Жан-Пьер, пытаясь заглянуть Мухаммеду в лицо. – Глаза закрыл…
Он повернулся к Фаруку и, еле сдерживаясь, спросил:
– Что вы ему дали, старая вешалка?! Отвечайте!
– Не стоит волноваться, месье, – все так же безучастно ответил Фарук. – Я же сказал: успокоительное.
– Какое успокоительное? Название у него есть?
– Я не помню названия, месье. Я давно пересыпал пилюли в стеклянную баночку из-под конфитюра. Но я всегда ими пользуюсь и чувствую себя очень хорошо.
– О, дьявол! – прошипел Жан-Пьер. – Угораздило меня… Что вы мелете? А вдруг он откинется? Может, ему нельзя принимать ваши дурацкие пилюли…
– О господи, Марсель… Это невозможно… – вдруг отчетливо произнес по-французски Мухаммед, по-прежнему не поднимая головы. Жан-Пьер испуганно на него воззрился.
– Эй! – снова потряс он его за плечо. – Ты чего?
Мухаммед не реагировал, сидя с закрытыми глазами. Жан-Пьер попытался было подняться, но Фарук неожиданно ловко схватил его за запястье, удерживая на скамейке.
– Не нужно волноваться, месье, – повторил он, поворачивая к Жан-Пьеру спокойное лицо. – Сейчас все пройдет.
Жан-Пьер попытался высвободить запястье, но вдруг понял, что пальцы Фарука держат его словно железные клещи. Он в замешательстве поднял голову и уперся в дымчатые стекла очков старика. Глаза Фарука смотрели пронзительно и твердо, как не мог смотреть ни один слабоумный старик.
– Сейчас Мухаммед очнется, и вы сходите куда-нибудь, посидите, выпьете. Ведь вы любите кофе? Да, месье?
Глаза за дымчатыми стеклами жили отдельно от этих слов – Фарук смотрел безжалостно, и не допуская возражений. Жан-Пьер нервно сглотнул, оставаясь на месте, и ему уже не хотелось никуда бежать – он отчего-то понимал, что это не только бесполезно, но и опасно.
– Да, месье… Я… я люблю кофе, месье…
За забором продолжали раздаваться голоса: низкий уже отчитывал, высокий оправдывался. Солнце спряталось за облако, словно невеста за свое покрывало и ветер посвежел. И тут далеко, в самой глубине города, запел свой призыв к предвечерней молитве муэдзин. Протяжный унылый голос, усиленный громкоговорителями, плыл, разносимый ветром и неминуемо рассеивался, когда достигал туристического побережья.
И этот призыв муэдзина остался без внимания в саду старого Фарука.
– … гнусное порождение шайтана! – мял в руках свою фуражку Мухаммед.
– Ну-ну, – похлопал его по колену Фарук и слабо улыбнулся. – Не стоит так чернить Гончара. Он вовсе не делал его таким.
Они сидели у дорожки, как несколько дней назад, только на этот раз океан был спокоен. Уже вечерело и ехидный Камиль давно ушел со своим столиком и нераспроданным арахисом. Отлив далеко обнажил гладкий песок пляжа. Со стороны бульвара уже раздавалась музыка и на склоне горы, возвышавшейся над портом, зажглась огромная надпись, гласившая по-арабски: «Аллах. Отечество. Король».
– Кто мог подумать, что смерть Марселя будет нужна его брату! О, их несчастные родители! – стенал Мухаммед, горестно и бессмысленно глядя на далекую надпись. – Откуда было знать, что этот нечестивый Жан-Пьер промышляет наркотиками и вся доля причитающегося ему наследства их отца давно и без остатка вложена в этот проклятый бизнес! Покуситься на жизнь брата, одинокого и больного человека ради завладения и его долей тоже…
Мухаммед принялся разглаживать смятую фуражку, помолчал немного и стал рассказывать дальше:
– У него было алиби: он будто бы гостил у своего приятеля… Все ложь. Он был в тот день у Марселя. И помог приготовить ему шприц… якобы с лекарством. У этого Жан-Пьера в доме нашли зелье, точно соответствующее остатку в шприце, которым пользовался в тот вечер Марсель… О Аллах, кто мог знать… – пробормотал Мухаммед и вдруг осекся и посмотрел на сидевшего рядом непроницаемого Фарука. – Постой, дядя…
Фарук слушал племянника, глядя на спокойный океан. Мухаммед заглянул в его дымчатые очки и спросил:
– Ты знал с самого начала?
Фарук кивнул. Помолчав немного, он сказал:
– Людьми управляет множество вещей, никакого отношения к милосердию не имеющих. Человек суть яйцо и обычно из него получается омлет. Но из яйца может появиться и птица.
– Я тоже омлет, почтенный Фарук? – спросил Мухаммед, немного помедлив и его лицо было серьезно и печально. Фарук тихо и благодушно рассмеялся:
– Курица тоже рождается птицей, мой мальчик. Но она не умеет летать, потому что это ей ни к чему – зачем покидать насест и кормушку? Человек не птица, но весь фокус в том, что крылья-то у него все-таки есть. Только почти никто об этом даже не догадывается. И крылья эти вовсе не для того, чтобы покрывать в этом мире расстояния и куда-то лететь – где есть другой насест и еще лучшая кормушка. Эти крылья побуждают человека к действию в то время, когда кажется, что все потеряно и жизнь – всего лишь череда неприятностей, следующих одна за другой. Они помогают понять, что любовь – совсем не то, что принято приписывать некоторым потребностям организма, а перьями (пусть даже птичьими) нельзя набивать подушки. Такие крылья дают человеку возможность подняться над тем, что постижимо лишь с помощью логики и осознать, что душа – не набор знаний об этом мире, накапливаемых при помощи опыта, и даже вовсе не «что», а «как». И время – не то, что можно измерить горсткой песка в стеклянной колбе или несколькими шестеренками, вращающими стрелки. Крылья – не часть тела или души, а ключ к восприятию Вечности. Но перед тем как появится возможность поставить перед собой все эти вопросы, необходимо понять, что из тебя пытаются сделать яичницу.
