Василий Ворон
Апельсины Черного Фарука
– Они родные братья?
Мухаммед вскинул глаза:
– Кто?
– Твой друг Марсель и его брат Жан-Пьер.
– Да! – горячо подтвердил Мухаммед. – От одной матери и одного отца!
Фарук коротко улыбнулся:
– Хорошо. Значит, от нас не потребуется чересчур много – энергия ближайшего родственника поможет нам.
Глаза Мухаммеда радостно вспыхнули, но Фарук остановил его движением руки. Он отвернулся от дорожки, очень серьезно посмотрел на Мухаммеда и спросил:
– Но скажи мне прежде: если я сам найду эту твою правду, ты откажешься от своего намерения идти туда самостоятельно?
Искрящиеся радостью глаза полицейского стали острыми и пронзительными, и он твердо сказал:
– Нет, дядя, я должен узнать это сам. Понимаешь? Он мой друг, как же я могу послать к нему кого-то другого, пусть даже и тебя?
Они сидели рядом и смотрели друг другу в глаза. Наконец старый Фарук удовлетворенно кивнул и произнес:
– Хорошо, мой мальчик. Я жду тебя вместе с ним у себя. И вот еще что…
…Береговой патрульный и чудак Фарук проговорили о чем-то верных три четверти часа, потом полицейский поднялся, почтительно поклонился старику и уехал дальше по пляжу. Когда мотор квадроцикла затих вдали, поглощенный шумом прибоя, Камиль, которого нещадно жгло любопытство, подошел к Фаруку, уже уложившему свои апельсины обратно на ящик и спросил:
– Что, Фарук, неужели ты скрывал свои доходы от нашего короля, что к тебе послали стража порядка?
– Что ты, Камиль! – протестующе воздел руки к небу Фарук. – Все было совсем не так. Просто однажды я решил окунуться, когда волн совсем не было, но все равно чуть не утонул. Хвала Аллаху, этот достойный сын своих родителей спас меня и теперь изредка навещает, дабы удостовериться, что я не замышляю по недомыслию нечто подобное.
Камиль недоверчиво пожевал губами, вздохнул и, разочарованно махнув рукой, вернулся к своему столику.
– Здесь недалеко. Я только измерю давление моему дяде.
– Где это? – спросил Жан-Пьер, притормаживая на перекрестке.
– На следующем светофоре налево. Это возле базара.
Жан-Пьер покачал головой:
– Скверное местечко. Шум, толкотня…
«Лексус» миновал перекресток, свернув налево, и втиснулся в улицу, запруженную красными малолитражками городских такси, смердящими грузовиками и навьюченными ослами. Здесь заканчивался туристический район и начинался настоящий город. Яростно сигналя и ругаясь, Жан-Пьер маневрировал в тягучем жарком потоке. На очередном перекрестке разруливал движение полицейский. Мухаммед поднял руку, приветствуя его.
– Ты его знаешь? – спросил Жан-Пьер. Мухаммед отрицательно покрутил головой. Жан-Пьер пожал плечами:
– Так чего же вы все им машете? Каждый водитель! Никак не могу привыкнуть…
– Каждый хочет показать, что уважает короля, приветствуя человека, облеченного им властью. Разве это странно?
– Еще как! Каждому фараону кланяться – хуже не придумаешь. Еще чего!
Мухаммед спросил, застегивая пуговицу на манжете рубашки (сегодня он был свободен от службы и был одет в гражданское):
– Они так ничего и не узнали?
Жан-Пьер, сердито глядя вперед, мотнул головой:
– Нет. Говорят, что это было самоубийство. Он не мог перепутать шприцы. Это невозможно. Инсулин в ампулах, а дурь… – он махнул рукой. Мухаммед вздохнул и отвернулся.
Когда ветер вдруг начинал дуть с юга, в тесном дворике, где на потрескавшемся клочке асфальта умудрялись гонять мяч шумные дети, раздавался отдаленный запах местного базара, вернее, того пятачка, куда сносили вечером весь мусор и отбросы: тухлые рыбьи потроха да гнилые фрукты. Осторожно втиснув «лексус» между пыльным маленьким грузовиком и покосившимся сараем, запертым заложенным за ручку ржавым изогнутым ломом, Жан-Пьер вылез наружу, брезгливо озираясь, и спросил:
– Может, я здесь подожду?
– Нет, нет, что ты! – замахал руками Мухаммед. – Ты непременно должен познакомиться с ним. Он так хотел тебя увидеть.
– Зачем это? – нахмурился Жан-Пьер, нерешительно убирая ключи в карман.
– Я часто рассказывал ему о Марселе. Он хочет познакомиться с его братом.
– Вот еще незадача, – поморщился Жан-Пьер. – Нет, я, пожалуй, тут подожду.
– Да чего ты боишься? Он тихий старик, маразматик. Ну, увидит тебя, спросит о какой-нибудь ерунде, ты соврешь что-нибудь. Посидим пять минут и пойдем.
– Знаю я ваше «пять минут», – проворчал Жан-Пьер. – И чай ваш я пить не буду – так и знай. Терпеть его не могу…И, кстати, почему ты меряешь ему давление?
– Дядя одинок и очень дорог мне. Я беспокоюсь о его здоровье.
…Это был небольшой домик, ничем не отличавшийся от соседних, обступающих его отовсюду, как торговца апельсиновым соком обступают в жаркий день прохожие. Однако представлял он собой настоящую русскую куклу, называемую матрешкой, так как всё внутри него таило в себе нечто необыкновенное, словно бы раскрываясь внутрь и еще глубже. Тем, кто бывал в пятиэтажных коробках холодной России или в квартирках старых испанских кварталов, где, сидя за столом в кухне, можно было, не вставая, дотянуться до стремящемуся к одиночеству таракану в любом месте, где тому вздумалось выползти из щели, дом старого Фарука показался бы гораздо бо́льшим, хотя это и было не совсем так. Все дело было в цвете.
Дом изнутри был черным, как восточная ночь в новолуние: и каменные стены с потолком, и пол, деревянный паркет которого и без краски был черен. Из-за этого ничего из того, что находилось в доме, разглядеть будто бы не удавалось. И вовсе не потому, что там было темно – света было достаточно. На предметах просто было трудно сосредоточиться, все внимание поглощал, как губка воду, черный цвет. А предметы стоили того, чтобы их рассматривать самым пристальным образом, позабыв про распахнутый, словно окно в душную ночь, собственный рот. Пол, будучи не просто деревянным, в каждой комнате выложенный из черных паркетин, составлял особенный узор, от которого, стоило лишь взглянуть себе под ноги, было трудно оторваться. Мебель у Фарука была стара, как и он сам, но цве́та обычного, присущего всяким изделиям из дерева. Она была лишена бессмысленной вычурности, однако обладала особым стилем, подчеркивающим ее необыкновенную практичность. Если, в свою очередь, кто-то захотел бы присмотреться к мебели повнимательнее, то ему стало бы ясно, что и практична она была в гораздо большей степени, чем казалось на первый взгляд. Всякий предмет меблировки таил в себе что-то, дополняющее его и так всем видимые функции.
Шкаф, битком набитый книгами с подозрительно древними корешками, имел неприметный выступ, потянув за который, из деревянных недр появлялась крошечная раскладная табуретка, приглашающая немедленно водрузить на себя отягощенное грузом знаний тело. Если бы кому-то вздумалось изучать содержимое стоявшего тут же кожаного дивана, то потрясенный исследователь нашел бы внутри не пружины (которые, к слову, там тоже имелись), но две тайные боковые ниши, где также можно было отложить для досужего времени пару добрых стопок книг (чем Фарук и пользовался). Кроме того, крышки обеих ниш весьма остроумно превращались в два небольших столика, располагавшихся, соответственно, у правого и левого подлокотников.
Даже три кухонных брата-табурета, ничем будто бы не примечательных и совершенно одинаковых с виду, легко соединяясь, как цирковые акробаты, образовывали лесенку-стремянку, дабы можно было дотянуться хоть под самый потолок (до которого, впрочем, и так можно было легко достать). И нужно ли говорить о том, что маленький журнальный столик, на котором никогда не лежал ни один журнал в мире, путем нескольких нехитрых манипуляций вымахивал в серьезный обеденный стол, могущий приветить полдюжины смертельно голодных едоков.
