Василий Водовозов
Старчество
В разговорах между собою эти младенцы обыкновенно не пропустят случая похвастать хорошим делом. «А я, брат, так разоспался в классе, что даже голова заболела… хочу идти в больницу». Или: «А я, знаешь, списал с прошлогодней тетради и подал: вот как по-нашему!».
Если бы кто из них случайно и приготовил как следует урок, то считает обязанностью оговориться: «Я только раз пробежал с Короткиным; у меня даже нет свой тетради; а ты слышал, как отвечал; просто чудо!» Когда начнут им делать выговор за небрежное ученье, то у них всегда готово оправданье: «Это потому, что я торопился». Или: «Я ведь это отвечал, даже ни разу не прочитавши». Но случись, что наставник не допускает подобной откровенности, то они будут уверять, что страшно работали; только не могли никак понять и усвоить. В последнем случае они иногда были бы и правы, если бы действительно их наклонность к труду была чем-нибудь доказана. Многие из них на уроке математики скажут, что не способны к этому предмету и посвятили себя преимущественно словесности, а на уроке словесности – что занимаются исключительно историей; но история идет из рук вон плохо, и они говорят: «Это вовсе не мой предмет… то ли дело словесность!»
Какие же, однако, предметы наиболее возбуждают их сочувствие? Различные практические искусства и науки.
1. Искусства. Они не могут спокойно высидеть в классе, вспоминая, как одна актриса вертела ножкою в балете. Они уже мечтают о чудных похождениях маскарада среди упоительного блеску люстр и нарядов; о глазках мадемуазель Аннет, которые выше всяких описаний Пушкина и Лермонтова. Они с сожалением думают о том, что напрасно тратят время в училище, тогда как могли бы усвоить все тайны бала и мод, изучить всевозможные польки… а равномерно езду верхом, стреляние в цель, игру в преферанс, искусство завивать и приглаживать волосы и т. д. В последнем, однако, они уже довольно усердно упражняются в училище, и ножницы цирюльника, призываемого начальством, для них ужаснее ножниц Парок, обрезывавших жизнь человека: в этом, в одном этом готовы они видеть несовременность и отсталость.
2. Науки. Сюда прежде всего относится гастрономия, составляющая постепенный, довольно обширный курс, начиная от булки и папироски, тайком сохраняемых в классе, до несравненной бутылки клико, для которой, конечно, можно пожертвовать всякой ученостью. Жизнь, жизнь – вот первая наука! А где же и узнать жизнь, как не на гуляньях, не в трактирах и других тому подобных заведениях? К наукам принадлежит также знаменитое: ars naduvandi[3].
Итак, говоря вообще, все их старание состоит в том, чтобы прослыть опытными, разочарованными во всем, знающими свет и все его проделки. Уже в школе нередко приобретают они ту положительность солидного человека, с которою потом в обществе, живописно развалясь в креслах, трактуют о политике, о правилах жизни, о вреде каких бы то ни было увлечений; о том же самом и почти теми же словами они будут толковать до конца жизни.
Знакомы ли вам юноши-дипломаты? Они так умны, любезны, услужливы! Представьте, что к начальнику хоть какого-нибудь пансиона подходит с милою улыбкою один из питомцев, отличающийся прекрасными манерами, опрятностью, скромностью, и говорит: «Позвольте мне, Александр Николаевич, переписать для вас упражнения, которые вы составили: у папеньки есть отличный писарь… Я велю выбрать самой тонкой веленевой бумаги и сделать бархатный переплет с золотою виньеткой». – «Да зачем это? Не беспокойтесь, – отвечает начальник, – писарю, вероятно, и без того есть дело». – «Нет, право! Папенька не любит, что они гуляют целый вечер и на другой день приходят такими сонливыми. Право, Александр Николаевич! Ваша доброта, ваши ласки, которых мы не знаем, как заслужить… уж позвольте: это и папеньке будет очень приятно». – «Хорошо, хорошо. Благодарю вас, – отвечает начальник. – А что? как поживает ваш папенька?» – «Слава богу! – говорит юноша. Только вот одно… нет! уж не скажу: мне совестно… вы и без того так добры, что… что, право, не знаю…» – и юноша прикладывает руку к сердцу. – «Скажите же, что такое? Будьте, пожалуйста, со мной откровенны». – «Вот видите, Александр Николаевич! К нам приехала тетенька из Москвы: всего на два дня… Папенька хотел меня ей представить и сказал: «Ну, просись сам, если хочешь видеть тетку. Я бы очень, очень желал, чтобы ты пришел домой хоть на несколько часов вечером; но уж не могу и не смею утруждать доброго Александра Николаевича. Просись сам: если отпустят, так ладно». Вот и мне хотелось бы угодить папеньке: только я знаю сам, что ведь этим нарушается порядок. – «Да», – отвечает протяжно начальник, более всего, конечно, пекущийся о строгом соблюдении порядка; но вместе довольный покорностью юноши. «Однако напрасно папенька сам не приехал попросить, если это так нужно». – «Да ведь он, Александр Николаевич, очень занят; притом, право, не смел утруждать вас». – «А у вас завтра какие уроки?» – «Чистописание, рисование, география… из географии задано повторять: я знаю отлично». – «Полно, так ли?» – «Александр Николаевич, – говорит несколько обиженный юноша, – разве я осмелился бы когда-нибудь вас обманывать? Угодно вам спросить? Я готов отвечать сию минуту». – «Хорошо. Так и быть: ступайте… только к девяти часам возвратиться непременно». Юноша низко раскланивается и в восторге убегает одеваться.
