Василий Сергеевич Завадский
Ночью почты нет
Когда последние пожухлые листья, так упрямо цепляющиеся за промёрзшие ветви заиндевевших тополей, опадают, а старый сквер погружается в очередную летаргию, угрюмый четырёхквартирный домишко на его окраине становится ещё более сонным и неприветливым. Рыже-коричневый фасад, выложенный из красного кирпича, наливается багрянцем в лучах ноябрьского закатного солнца. Водостоки забиваются палой листвой, видавшая виды, местами отвалившаяся, по всей видимости глиняная черепица на остроконечной крыше мансарды промокает от бесконечных ноябрьских дождей и принимает бурый, почти чёрный, окрас. В круглом, с разбитым стеклом, окне мансарды часто можно заметить одного из многочисленных бездомных котов, ютящихся на чердаке. Такого же, как и этот дом: угрюмого, неприветливого, мирно дремлющего под убаюкивающий скрип ржавого флюгера на остроконечной крыше здания.
На смену проливным дождям приходят первые колючие заморозки. Неделя-другая, и с тяжёлого неба рухнут затяжные снегопады, заботливо укутывая старый дом в ледяной плед. Зима вступает в свои права, а это значит, что Костю Лазарева – недавнего примерного семьянина, а нынче – понурого холостяка, переводят на ночные смены на местной деревообрабатывающей фабрике. Нельзя сказать, что это расстраивает Костю, правда радоваться он тоже не спешит. Оставшись после развода со скромным скарбом и стареньким, на ладан дышащим автомобилем, Костя вынужден ютиться в одной из затхлых квартир того самого неприветливого дома на окраине сквера.
Когда-то в однокомнатной квартирке на втором этаже жила, ныне покойная, мама Кости. Несчастная нашла свой покой на кафельном полу кухни и была частично сожрана своей собакой. Тело одинокой пенсионерки обнаружили спустя несколько недель после её кончины. Во многом благодаря «лисьему» обонянию бдительной соседки с первого этажа. Та обратилась в соответствующие органы, когда смрад гниющего тела начал пробираться через замочную скважину и щели в рассохшейся входной двери в квартиру неравнодушной старухи, а собачий лай за запертой дверью квартиры номер три не стихал даже по ночам.
Наступила зима, и Косте предстояло пережить, как работники фабрики называли между собой этот период, «Месяц ночи» – четыре недели работы с восьми вечера до восьми утра. Четыре недели покидать дом после заката, возвращаясь с восходом солнца, теряя счёт времени в бесконечности серых зимних дней.
В такое время года «четырёхквартирный гроб», как его называли дворники, ухаживающие за сквером, выглядел таким одиноким и безжизненным, что, казалось, в скрипе флюгера на крыше можно было услышать еле различимый детский плач.
Костя денно отсыпался после очередной ночной смены в квартире своей покойной матери. Соседка снизу – пожилая и, как думалось Косте, ёбнутая на всю голову тётя Маша, несла свою вахту у входной двери в свою квартиру. Побитый катарактой глаз старухи вглядывался в дверной глазок при первом же скрипе двери в парадный, которую декабрьский ветер тщетно пытался сорвать с петель.
Две другие квартиры пустовали. Однушка напротив квартиры тёти Маши безуспешно сдавалась вот уже несколько лет. Правда, желающих проживать в подобном памятнике архитектуры было не много. Дверь в квартиру, что слева на втором этаже, и вовсе была заколочена и никто, включая безумную Марию Леонидовну, уже не помнил имён её прежних владельцев.
И вот, скованный декабрьскими морозами, в одиночестве и безмолвии, неприветливый дом на окраине сквера переваривал в своём чреве немногочисленных жильцов и коротал короткие зимние дни. Коротал в обществе сумасшедшей старухи, периодически беседующей с портретом мужа на стене, разведённого работяги и дюжины кошек, ютящихся на чердаке. Это было безрадостное место. Казалось, сюда приходили умирать. Когда Костя отправлялся на очередную ночную смену, дом почти окончательно сиротел, оставаясь наедине с обезумевшей пенсионеркой, почему-то не гасящей свет в окне до самого рассвета.
***
Стояла глубокая декабрьская ночь. Костя, щурясь от снегопада и пряча шею за воротником драпового пальто, возвращался домой, отпросившись с работы пораньше. Жар вкупе с головной болью бросал в озноб, а суставы скрипели как у дряхлой марионетки. Одежда липла к пылающей плоти. Прикосновение его фланелевой рубашки было сродни пламени спички, поднесённой к свежему ожогу.
Костя чувствовал себя отбивной. Несмотря на простуду, а может быть и грипп, его мысли были целиком и полностью заняты разводом, а именно бумагами на него, которые должны были прийти со дня на день.
Миновав заснеженный парк, утопая в снегу на непробитых тротуарных дорожках, и обогнув круглую, некогда бывшую фонтаном клумбу, Костя поднялся на крыльцо спящего, как ему тогда казалось, дома. Стряхнув снег с пальто и со скрипом отворив рассохшуюся дверь, мужчина ввалился в затхлый подъезд. Люминесцентная лампа подмигнула тусклым светом в знак приветствия. Проходя мимо почтовых ящиков, Костя машинально, в ожидании документов на развод, приоткрыл дверцу своего. Тот был пуст. Проклиная своё состояние, бывшую жену, Белпочту, а может всё сразу, мужчина с лязгом захлопнул дверцу. Почтовый ящик вновь распахнулся из-за слишком сильного удара.
– Ночью почты нет, – прохрипел осипший, почти детский голос.
От испуга, Костя рефлекторно вновь хлопнул дверцей с ещё большей силой. Теперь этот звук напоминал ружейный выстрел. Эхо застыло под высоким потолком парадного, а воздух словно загустел. Костя чувствовал, как его сердце бьётся где-то в глотке. Резко обернувшись, он увидел свою соседку снизу – Марию Леонидовну, выглядывавшую из-за приоткрытой двери своей квартиры.
– Ночью почты нет, мой мальчик, – вновь просипела старуха, – а если бы и была, то всё равно, не стоило бы её забирать.
Тётя Маша вышла в подъезд, прикрыв за собой дверь в квартиру. Одетая в одну лишь ночную сорочку, явно её современницу, она щурила слеповатые глаза, пристально вглядываясь в полумрак парадного. Сердце Кости отбивало нечётный ритм, от чего темнело в глазах и сбивалось дыхание.
