Василий Павлович Щепетнев
Исполняющий обязанности
Я ответил, что довольствуюсь тем, что есть, а там посмотрим. И да, дом на ночь запирают?
– Разумеется. Он же был заперт, когда вы приехали. Хотя чужих здесь давно не видели, но порядок есть порядок. Ваш дядя и оружие часто при себе держал, револьвер. Для порядка. Хотя ни разу на моей памяти не выстрелил.
– Это хорошо, – ответил я чистую правду. Блажен муж, которому нет нужды стрелять из револьвера.
Войкович ушел, пожелав напоследок спокойной ночи.
Он ушёл а я остался.
Нет, спать я не собирался, пока, во всяком случае. И водку пить тоже не собирался – ни свадеб, ни поминок в пределах видимости нет. А просто так пить пока не выработалась привычка.
Я посидел пять минут на кровати, не очень уж и широкой, рассчитанной на здоровый сон одинокого человека, сидел, оглядываясь по сторонам. Чёрная шёлковая пижама, и шёлк натуральный. Хотя вряд ли местный. Хотя кто этих Карагаевых знает.
По сторонам стояла тяжёлая мебель натурального дерева, всё тот же девятнадцатый век: ни пластика, ни древоплиты. На полке пара подсвечников, каждый на две свечи. Подсвечники серьёзные, чугунного литья, такими шулеров бить удобно. Свечи на месте. Щипчики для снятия нагара. Спичечница – для наших дней редкость.
Я осмотрел кампусный фонарь. Основательный. Не из дешёвых. Ага, есть три режима работы. Поставил на экономный, стало светить втрое тусклее. Поставил на сверхэкономный – свету в полспички. Вернул на экономный.
Стал испытывать налобный. фонарь Четыре режима – стандартный, экономный, красный и зеленый. И, наконец, ручной фонарь. Кисть продел в петельку. Режимов только два – яркий и очень яркий. Поспешил выключить и стал заново привыкать к полутьме.
Сколько не оттягивай, а дело нужно делать.
Взял кампусный фонарь и вышел в коридор. Во имя стиля лучше бы зажечь свечи и идти с подсвечником в высоко поднятой руке, но я пока не знаю, есть ли в доме сквозняки. Кампусный фонарь не задует ни неожиданный ветерок, ни бойкое приведение. А в этом доме привидения есть. И это не фигура речи, не украшательство. Я их чувствую, привидения. Ну, или то, что принимают за привидения.
Но сейчас не они не давали мне спать. Время не пришло, взаиморасположение небесных светил не привиденческое.
Я поднялся в мезонин, зашёл в полуночный зал, достал из футляра хрустальный шар, поставил перед собой на стол, сам сел в кресло. Фонарь перевел в спичечный режим, а потом и вовсе выключил. В окнах августовская ночь в фас и профиль. Звёзд много, луна явится сразу после полуночи. Будем ждать, недолго уже.
Вокруг жизнь. Стрекот цикад, уханье филина, рокот ветряка, шелест травы. Слух потихоньку очищался после городской сажи. Да и сам зал, верно, играет роль акустического усилителя.
На востоке посветлело, а потом и месяц поднялся, стареющий.
Что ж, пора.
В хрустальном шаре, освещенном звёздами и луной, заклубилось марево. Что оно клубится в моем сознании, а шар – это лишь экран, проекция, не столь и важно. Важно другое – что я в этом мареве увижу.
Мудрить не стану, пойду классической тропой. Настоящее время. Ну, о ком думаю я, смотреть не стану. Потому что смотреть, в общем-то, некого. Ольга? Лучше не надо. Известно ведь, не хочешь узреть неприятное – не подглядывай. Ну, как не одна она, Ольга?
А вот разглядеть тех, кто думает обо мне, всерьёз думает, напряжённо, следует обязательно. Если таковые существуют.
Существуют?
Существуют.
Но сие не в радость. Меня хотят либо убить, либо посадить на цепь. Очень хотят. На уровне готовности номер один. Что любопытно – совершенно незнакомые мне люди.
Интермедия
Обезличенный кабинет начальника не слишком большого, но и не совсем уж маленького. Перспективного майора, быть может, даже подполковника. Или из штатских того же чина. В кабинете ничего лишнего: стандартная мебель, портрет на стене, недорогой кондиционер. Что недорогой, ясно по дребезжанию, но оно, дребезжание, похоже, всех устраивает, иначе бы давно выключили: ночь, жары нет, скорее, наоборот, прохладно.
На казённом столе – бутылка водки, баллон минералки, корнишоны, мясная нарезка, всё – едва тронутое. Пакет эконом-магазина. Заглянет кто – увидит, что люди снимают напряжение после серьёзной работы. Но никто сюда просто так не заглянет. Кроме автора.
За столом трое, возраст от тридцати до сорока. Одеты, как и полагается перспективным майорам в штатском. Для удобства назовём их Решительный, Осторожный и Умник, тем более что и выражение лиц, и мимика, и движения, и речь этих персонажей тому не противоречат.
– Нужно было его грохнуть ещё тогда, – сказал Решительный.
– Когда – тогда? – спросил Осторожный.
– Да хоть вчера.
– Тогда сегодня мы бы скидывались на венок, – отрезал Умник.
– С чего бы это? Он нам не друг и не родственник, – возразил Решительный.
– Тебе бы скидывались. Забыл, с кем дело имеешь?– Умник посмотрел на Решительного, словно прикидывая, достоин ли тот хорошего венка, или годится подержанный, которыми задешево торгуют кладбищенские воры.
– Прям уж мне… Я ж не сам. Нашли бы человечка, – возразил Решительный, но без былого напора.
– Человечка бы мы, очень может быть, что и не нашли бы никогда. А вот отдавший приказ… Помните, как умирал Гочланков? Такой смерти хочется? – по Осторожному было видно, что он – помнил.
– Ну, так тогда сработал Старик, зверь матёрый. А этот – желторотик, щенок подращенный, а по жизни полустудент-полухалдей, – Решительный всем видом выказывал презрение к желторотику.
– А можно поподробнее? – спросил, а на самом деле приказал Умник.
Решительный вздохнул, как вздыхает двоечник, вызванный учительницей к доске, мол, сколько можно, марьсемённа, всё меня да меня, всё Пифагор да Пифагор, но начал бодро:
– Триаршинов Иван Петрович, одна тысяча девятьсот девяностого года рождения, родители – отец инженер, мать – медсестра. Учился в средней школе номер два города Иркутска, среди учителей и одноклассников считался мальчиком со способностями выше среднего, но и только. В возрасте пятнадцати лет лишился родителей – те погибли в авиакатастрофе…
– Какой катастрофе? – перебил Умник.
– Рейс SB1778 Москва – Иркутск, самолет после посадки выкатился за пределы взлетно-посадочной полосы и врезался в гаражи, погибло сто двадцать пять человек, плюс шестьдесят три человека ранены, – без запинки продолжил Решительный.
– А фигурант…
– Он не летел этим рейсом, а проводил лето в лагере отдыха. Был взят дядей, братом матери, Леонардом Альбертовичем Кантом, жителем города Павловска Ленинградской области. В сентябре поступил в профтехучилище номер шестнадцать по специальности “Организация обслуживания общественного питания”, уже во время учебы работал в кафе и ресторанах города. В восемнадцать лет был призван в армию, отслужил срочную, затем пять лет контрактником, вышел на гражданку два года назад в звании старший сержант.
– А где служил-то? – спросил осторожный.
– Во внутренних войсках, – продолжил Решительный. – ВЧ такая-то.
– И что он делал в этой ВЧ?
– Это закрытые сведения, но через свои источники удалось узнать: охрана и сопровождение особых объектов. И не спрашивайте, что за объекты: тут нужен доступ самого высокого уровня. Можно, конечно, сделать запрос, но улита едет, где-то будет. Плюс возникнет вопрос, зачем нам это? И, как знать, не возьмутся ли за любопытных?
– Ладно, ладно, – сказал Осторожный.– Старший сержант, он и есть старший сержант. До старшего сержанта дослужиться можно путями простыми.
– Тогда я продолжу? – спросил Решительный, и, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Поступил на дневное отделение биологического факультета Чернозёмского университета.
– А к нам его каким ветром занесло? Родные, близкие? – перебил Умник.
– Таковых не выявлено. Если, конечно, не считать ФФ.
– Отчего ж не считать? Вот тут, похоже, самое время посчитать – сказал Умник, словно носом ткнул в очевидное. Но Решительный не поддался и продолжил, как ни в чём не бывало:
– Учился хорошо, хотя и не из первых. Сразу начал по вечерам подрабатывать в ресторанах, сначала в “Петровском”, а затем в “Трактире на Пятницкой”. И в университете, и в ресторане характеризуется положительно. В рамках оптимизации лишен бюджетного места в университете с правом перехода на коммерческое обучение.
Проживает в съемной квартире, владеет автомобилем “Жигули” шестой модели выпуска две тысячи пятого года. На карточке сбербанка двадцать восемь тысяч рублей. В отношениях с Ольгой Вилорайнен, которая, впрочем, вместе с родителями отправляется в Финляндию.
– Это те самые Вилорайнены? – спросил Осторожный.
– Те самые, те самые. Других в Чернозёмске не найти, – и Решительный закрыл перед собой невидимую папочку, дав понять, что это – всё.
– Негусто, – сказал Умник. – Словно в райотделе полиции готовили.
– А там и готовили, – простодушно сказал Решительный. – Триаршинова никто специально не вёл, кто он ФФ, четвероюродный, что ли, племянник. Со степенью такого родства насчитывается более шестисот человек – это с доказанной степенью. А всяких случайных родственников – кто знает? Триаршиновым стали заниматься вплотную лишь узнав, что ФФ завещал ему усадьбу. Причем завещал через обязанных ему людей. Потому, что успели собрать, то и успели. У нас же после всех пертурбаций штаты – я, да полтора землекопа в подчинении. Причём ни меня, ни моих землекопов от прямой службы никто не освобождал.
– А какая у тебя прямая служба? – спросил Умник, будто не знал.
– Служба у меня и опасна, и трудна – борьба с коррупцией в рядах борцов с коррупцией, – ответил Решительный.
– Да, крепко, – непонятно, к чему относились слова Осторожного, к сути службы или к тому, что её поручили Решительному.
– У вас там и генералы, бывает, в окно прыгают, – добавил умник.
– Это называете дефенестрация, – ответил Решительный. – Да что генералы, бывает, и царей того… за ноги и в окошко.
– Это ты про какого царя говоришь? – оживился Умник.
– Это я про Дмитрия Иоанновича, проходящего под кличкой Григория Отрепьева.
– Мы отклонились, – осторожно сказал Осторожный.
– Ну, приклоняйтесь, – решительно сказал Решительный. – Надумаем убрать – будем убирать, людей, которых не жалко, найдём, есть шанс, что и получится. А надумаем наблюдать – будем наблюдать, не в первый раз.
– Будем наблюдать. Пока, – подвел итог Умник. – В полной готовности. И, кстати, халдей – это маг и волшебник, смертельно опасный для недругов. Так пишут в умных книгах.
4
Предсказатель погоды достался мне бонусом. В память об армии. Случилась пустяковая контузия, два дня в госпитале, две недели “лёгкая служба”, и в строй по полной. Функционально не проявляется, иначе кто б меня держал, на контракте-то. Все нормативы выполнял по первому разряду, мог бы, верно, стать и мастером по военному пятиборью, ладно, кандидатом, да только наше подразделение в соревнованиях не участвовало. То одно задание, то другое. Мешало соревноваться.
Но я и практически, и теоретически здоров, вот только утром голова побаливает. Если сильно – к грозе, если умеренно – к дождику и ветру, если чуть-чуть – к ясной погоде. А часам к десяти, много к полудню боль проходит. Во время службы о болях я помалкивал, конечно. А на гражданке помалкивал и подавно, кому это интересно?
Сегодня голова не тревожила совершенно. В смысле – не болела. Мысли, конечно, беспокоили, как не беспокоить, но это другое. Да и мысли были всё больше ясные, толковые. Утвердить план и выполнять его по пунктам. Первое. Обследовать дом. Второе. Обследовать весь участок. Третье. Подумать.
Сделал упражнения, комплекс номер два. Пробежался по границе участка, то есть вдоль канавки три круга – около шести километров. Поплавал в бассейне. Позавтракал остатками ужина. И приступил к выполнению плана.
Сел за дубовый двутумбовый стол, подул в неслышимый свисток, и у явившегося Войковича спросил:
– Скажите, что есть в доме того, что я должен знать обязательно и сразу, а что может и подождать?
– Дом сам подскажет, когда и что, а если вам требуется нечто конкретное, то лучше сразу спросить у меня. Или у Анны Егоровны.
– Вам знакомо содержимое сундуков? – я показал на три сундука, стоящие по углам.
– Знакомо. В этом – он показал на пиратский сундучок, – мобильный запас золота. В том, что слева от вас – набор целебных мазей и микстур. А в комоде, что у двери, ничего нет. Пустой.
– Мобильный запас золота? – переспросил я.
– Точно так. Среди определенного рода кругов принято расплачиваться за определённые же услуги не бумажными деньгами, а золотом.
– Федор Федорович расплачивался золотом?
– Чаще с ним расплачивались золотом, – ответил Войкович.
– А мази и микстуры? Не лучше ли хранить в холодильнике, а не в сундуке?
– Электрохолодильников в усадьбе нет вообще. Мы пользуемся ледниками, их у нас два, большого мороза и малого. Но и мази с микстурами запросто не портятся, как не портится коньяк, да и сундук это не простой, а айдар-толбас, в котором можно хранить вещи сколь угодно долго. Пустой комод тоже айдар-толбас, так что если вам вдруг понадобится сохранить что-то нестойкое, лучше места не придумать.
– А сундук с золотом?
– Сундук с золотом – просто сундук. Крепкий, окован тяжелым железом, но вот хранить в нем простоквашу, звёздный снег или шаровую молнию не стоит. Испортятся.
Про звёздный снег и шаровую молнию я спрашивать не стал. Не время. Я спросил про стратегический запас золота.
– Он находится в хранилище, в подземных этажах.
– И много там золота?
– Точно не знаю, полагаю, что достаточно, – ответил Войкович.
Достаточно для чего? Но спросил я другое:
– Можно посмотреть?
– Разумеется, вы же хозяин, – но особого энтузиазма в голосе Войковича я не расслышал.
– Тогда я хочу посмотреть подземные этажи.
Мы вышли в вестибюль, где в особливом шкафу
Войкович взял пару керосиновых ламп, “Летучая мышь”. Ну, заодно поучусь и обращению с лампами.
Мы начали спуск.
– Это нулевой уровень, – сказал Войкович, при скудном свете сверху зажигая лампы. Одну дал мне. Перед нами была двустворчатая дубовая дверь с железными полосами для вящей прочности. А у меня – ключ, который я взял по совету Войковича.
– Нулевой уровень первоначально использовался для хранения предметов из тех, что выбросить жалко. Античердак. Сейчас здесь хранятся экспонаты музея.
– Их никуда не забрали?
– Не нашлось желающих. Всем музеям подобного рода не до жиру.
Ну да. В тусклом свете я различил картины, расставленные по особым стойкам, как велосипеды. Самих полотен не видно, они упакованы, но на некоторых, которым в стойлах не хватило места, можно было рассмотреть надписи “Ленин в Разливе”, “Калинин встречается с доярками”. В девяностых на подобные картины спрос упал. Сейчас, пожалуй, снова растет.
Неподалеку на полу стояли бюсты. Маркс, Ленин, Сталин. Большие бюсты.
– Бронза? – спросил я.
– Бронзовые распродали, ещё музейцы. Чугун.
Я поёжился.
– Плюс восемнадцать, – сказал Вергилий.
Мы вернулись к лестнице, спустились ниже, я отпер новую дверь.
Минус первый уровень ничем не поражал. Повсюду стояли длинные пустые полки – и мощные опоры, поддерживающие дом.
– Прежде, ещё при графах Карагаевых, здесь хранили вина. В бутылках. Вино, бренди, виноградная водка, шампанское. Всё – из местного винограда. После революции, правда, виноградники пропали, и пропали надолго. Пятнадцать лет назад ваш дядя начал экспериментировать, но, конечно, в миниатюре.
И в самом деле, около тысячи бутылок заполнили лишь малую толику помещения. Я взял одну. И бутылка, и этикетка были самыми простыми. Никаких дизайнерских находок. Пробка, тем не менее, настоящая.
Я вернул бутылку на место.
– Больше смотреть на этом уровне нечего?
– Разве что гигрометр. Плюс двенадцать. Влажность пятьдесят семь процентов. А больше нечего, – подтвердил Войкович, и мы вернулись к лестнице и её дверям.
Минус второй уровень можно было использовать, как кинозал. Или как бомбоубежище. Длинные скамейки поперек большого, на весь уровень зала. Человек двести поместятся. И пара отдельных комнат-клетушек, в роли туалетов.
– Так и есть, с конца сороковых тут было бомбоубежище, – подтвердил мою догадку Войкович.
– Неужели в музее было столько работников?
– Нет, но по эвакуационным планам здесь собирались разместить областной партархив. С работниками.
– Двести работников?
– Двадцать. Но скамейки стоили недорого, вот и поставили с запасом.
Я пригляделся. Недорого, значит, недорого, но выглядели они добротно.
– Немецкая работа, – пояснил Войкович. – Военнопленные делали, в двадцати километрах отсюда, на станции Болотной были столярные мастерские, там пленные и работали.
Те же плюс двенадцать.
– А не замерзнут архивариусы?
– Напротив, тут главное отвести тепло. Двадцать человек по две с половиной тысячи калорий в сутки… А если шестьдесят человек?
Спустились ещё ниже.
– Глубоко копал граф Карагаев, – заметил я.
– Копали мужики.
– Крепостные?
– Нет, граф нанял артель. Вернее, граф нанял архитектора-немца, Маллера, а тот – команду строителей. Вышло недёшево, но Карагаев считал, что оно того стоило.
– Откуда вам это известно?
– Из дневников Карагаева. Они были спрятаны на последнем уровне.
– И я могу их почитать?
– Конечно. Теперь они в шкафу в кабинете Федора Фе… в вашем кабинете. Третья полка. Почерк у графа, правда, не из лучших, да и писал он по-французски.
– Ах, по-французски…
Минус третий уровень был темным. Казалось бы, какая разница, ведь и окон, и других источников света не было ни на нулевом, ни на минус первом уровне. Однако здесь свет “Летучих мышей” не доставал до противоположной стены. Я даже фитиль вывернул посильнее – всё равно не доставал.
– Просто всё выкрашено вулканическим пеплом. То есть краской на основе вулканического пепла.
Я подивился, что это за краска, но спрашивать опять не стал. Учительские манеры Войковича продолжали утомлять.
А краска и в самом деле замечательная. Стену я разглядел только с трех шагов.
Те же опорные столбы, наверху – балки-перекрытия. Как в детской страшилке – всё чёрное-чёрное. А на каменном полу – чёрные ящики. Одни похожи на гробы, другие – просто прямоугольные, но все – не слишком большие. Два сильных мужика поднимут, если, конечно, они не набиты золотыми слитками. А если набиты, то не поднимут. Тут приспособление нужно, особые тележки. Хотя и с тележками как такой груз тащить?
– Здесь, то есть дальше, имеется подъёмная машина. Ещё со времен графа Карагаева, – опять угадал мои мысли Войкович.
– Паровая машина?
– Нет, какое. Одна лошадиная сила. Система блоков, позволяющая поднимать – и опускать – двадцать пудов. Медленно, но и время было неспешное.
– А сегодня?
– Сегодня электромотор в два киловатта.
– Что-то я не заметил лифта в доме.
– А он и не в доме. Ход идёт под углом, и выходит в тридцати метрах. Так даже удобней на случай бомбардировки выбираться, если дом обрушится.
– Ну, после бомбардировки ветряк вряд ли уцелеет.
– Так можно самому. Ноги, руки, голова. Потихоньку, полегоньку. В пятидесятые и шестидесятые проводили учения. Теперь-то нет.
– Но вы пробовали?
– Когда-то. На всякий случай. Ничего невозможного.
Мы медленно шли среди ящиков.
– Кстати, а что в этих ящиках хранится?
– Запасы на случай войны. Я уже говорил, сюда планировали эвакуировать партийный архив. Но архивисты должны были не просто сидеть на бумажках, а всемерно поддерживать авторитет советской власти. Словом и делом.
– То есть это были бы военные люди.
– Несомненно. Штатских архивариусов оставят в городе, а сюда – архивариусов боевых. Тут есть небольшая типография, оружие, боеприпасы, амуниция и всякое другое-третье, необходимое, чтобы подавить всякие нездоровые выступления людей, которым вдруг помстится, что если ядерная война, то и власти конец.
– И золото?
– И золото. Да ещё дядя ваш потом добавил, – но как добавил, зачем и сколько, не сказал.
– Но почему потом это не забрали – оружие и прочее…
– По документам – забрали. Но оставили. Бензин продали налево, это ж начало девяностых.
– Но это же оружие…
– Тяжёлый авианесущий крейсер «Киев» был продан неустановленному лицу за полтора миллиона долларов. В начале девяностых. При стоимости в миллиарды. Так что всякая мелочь… По документам – передали в помощь братскому афганскому народу ещё при Горбачёве.
– Но зачем они дяде?
– Он решил, что избавляться от подобного груза себе дороже. Сразу начнется расследование, глядишь, и покупку имения признают незаконной. Лишние хлопоты. Да и кто знает, что будет завтра. Пусть уж здесь полежит. Темно, прохладно, сухо, никого нет. Лучшего места для хранения и придумать трудно.
Мы тем временем продвигались среди ящиков. Не все они стояли на полу, большей частью на стеллажах, а стеллажи большие, по пять ярусов.
– Тоже дуб?
– Лиственница, – вопреки обыкновению коротко ответил Войкович.
– Нужно вскрыть ящик-другой. Посмотреть.
– Как скажете, – он отошел в сторонку и вскоре вернулся с инструментами: ломиком-гвоздодером и молотком.
– Которые ящики требуется открыть?
– Ну, для начала этот – я показал на третий ярус стеллажа и приготовился стаскивать.
Не пришлось.
Войкович опять удалился и приехал на погрузчике. Велосипедная тяга в одну человеческую силу. Не скоро, но споро. Погрузчик поднял до нужного уровня ухватчики (в погрузчиках я не силен, может, конструкторское название и иное), подцепил ящик и не спеша, аккуратно, положил его на пол.
– Судя по маркировке, здесь двенадцать самозарядных карабинов Симонова, – сказал он.
– Вот и проверим, – ответил я.
Но проверял Войкович. Он ловко, только этим и занимался, вскрыл ящик (хотя следует признать, что ящики и сбиты были так, чтобы их было легко вскрывать и заколачивать), откинул верхнюю часть. В вощаной бумаге, в густой консервирующей смазке лежали они, самозарядные карабины Симонова. Пересчитывать я не стал, и незачем, и от смазки долго отчищаться.
– Я удовлетворен, – сказал я, и тут же Войкович столь же ловко вернул ящик в первобытное состояние.
– А патроны?
– Да, есть и патроны. Показать?
– Нет, но… Сколько же им лет, этим патронам?
– Ящики, в которых упакованы цинки, помечены от шестьдесят первого до восемьдесят шестого года. Те, восемьдесят шестого, чешского производства. Учитывая, что температура стабильно плюс двенадцать…
Я не удивился, что плюс двенадцать, я удивился, что чувствую только легкую прохладу.
– Ветра нет, воздух сухой, плюс адреналин подогревает.
– А золото? Тут где-то золото?
Войкович провел меня в угол, где стояли небольшие ящики.
– Будем вскрывать?
– Хотелось бы знать, что внутри.
– Испанское золото. После поражения республиканцев из Испании в Советский Союз было вывезено золото, а у Испании, поверьте, за века скопилось его немало.
– И все оно здесь?
– Нет, разумеется. Тонн десять, не больше.
И он открыл ящик, подготовленный заранее. Слитки как слитки. Напоминали коробки с костяшками домино. Только не черные, а жёлтые. И надписано соответствующее, мол, столько-то унций испанского золота, смотрите, не перепутайте.
Никто и не путал.
– Что ещё интересного есть на этом уровне?
Вместо ответа Войкович подвел меня к двери в стене.
– А что там? Алмазный фонд?
– Там ход, ведущий в древнее подземное поселение.
– Насколько древнее? И насколько подземное?
– Граф Карагаев считал, что поселению – он звал его Навь-Городом – не менее десяти тысяч лет. Что до глубины – сам граф спускался ещё на четыре уровня вниз, но что-то заставило его отказаться от дальнейших изысканий.
– А работники музея?
– Этот ярус был режимным, а с режимом шутки плохи. И второй-то ярус можно было посещать лишь в сопровождении особых людей во дни учений, а уж третий…
– А дядя?
– Он просил показать ход вам. Ключ к двери у вас.
– Но ведь это научное открытие мирового значения.
– Вы когда-нибудь слышали про город Деринкую? – спросил меня Войкович.
– Не припомню.
– Это подземный город в Турции, открыт в шестьдесят третьем году. Тысяча девятьсот шестьдесят третьем. А так ему четыре тысячи лет – по мнению археологов.
– Что, тоже на четыре уровня в глубину?
– Открыто десять. А там, может, и все тридцать. Археологи спешить не любят. В библиотеке вашего дяди, простите, в вашей библиотеке есть книга о Деринкую, солидное издание позапрошлого года.
– На французском? – не удержался я.
– На турецком и английском, параллельно.
– Это ладно, это другое дело.
Мы не спеша поднялись наверх.
– Всё-таки удивительно. Такие ценности – и никто не хватился.
– На территории СССР существовали куда более серьёзные объекты. Десятки тысяч тонн химического оружия, например.
– Его ж нейтрализовали. Утилизовали. Кажется.
– Утилизовали едва ли сотую часть. Тут много причин: износ ёмкостей, не позволяющий транспортировку, да и просто неизвестно, где хранятся все эти тонны люизита, изготовленные в годы первых пятилеток. После чистки армии в тридцатых… Тут, вот прямо здесь, на третьем ярусе, сорок бочек газа Нафферта, хранятся. В отдельной камере. Может, будут какие распоряжения?
– Какие уж распоряжения. Пусть и дальше хранятся.
– И вот так по всем губерниям. Наследство Советского Союза.
– Ладно, отравляющие газы – штука вредная. Ладно, стрелковое оружие – его, если считать с трофейным, по стране десятки миллионов стволов. Но золото! Десять тонн золота!
– Это по минимальным подсчетам десять, – уточнил Войкович, и продолжил: – Вы человек молодой, а ещё до вашего рождения вдруг оказалось, что золотой запас СССР, тысячи и тысячи тонн, взял, да исчез. Сгинул, будто и не было. Даже иностранных сыщиков нанимали искать – не нашли!
– Ну да, золото партии…
– Золото было государственным. И сплыло.
Мы уже были в дядином – то есть, конечно, моём – кабинете.
– Ну, хорошо. Положим, есть у меня злато, есть булат. Вы, Владимир Васильевич, всё показали, да только не сказали, что мне с этим добром делать.
– Показал я не всё, но лишь главное. А уж что делать – не ко мне вопрос. Собственно, у многих состояние, переведи его в золото, и побольше вашего будет. Губернаторы, друзья власти, входящие в Круг – те, кто на виду. Но есть и скромники. Живут потихоньку…
Разговор Наставника с Недорослем прервала Анна Егоровна:
– Иван Петрович, у ворот налоговая инспекция ждет. Вы сами выйдете, или как?
– Сам. Явлю себя инспекции.
Видно было, что и Войковичу, и Яцукевовне ответ мой не вполне понравился, они, верно, ждали вопроса, как в таких случаях поступал дядя. Но раз уж назвался хозяином – хозяйствуй. А спросить я успею.
Я не спеша шел к воротам. У меня прежде никаких личных контактов с налоговой не было, выдали ИНН, да и все. Но, работая в ресторане, знал о них немало.
Ну, и время, проведенное здесь, в имении, уже начало действовать.
– Как вы принимаете гостей? – раздраженно сказал налоговик, выйдя из машины. Автомобиль, “форд экплорер”, для налоговиков штука обыкновенная. За рулем, понятно, водитель, потом налоговик лет тридцати, и дама лет двадцати двух, то ли младший налоговик, то ли, наоборот, старший.
Я огляделся. Чуть позади, шагах в десяти, стояли Владимир Васильевич и Анна Егоровна. Принимали экзамен.
– Где тут гости? Не вижу.
– Как нам проехать к дому? – напористо продолжил налоговик.
– Это зависит от того, какой дом.
– Не умничайте. Нам поручено кое-что проверить. По налоговой части.
– А я-то здесь причем?
– Вы обязаны обеспечить полный доступ.
– К чему?
– Для начала – к дому.
– Я не хочу, чтобы вы шли к дому и вообще ступали на мою землю. Это понятно? Но если так велит вам долг – идите, что вам мои желания. Забора нет, канавка крохотная. Хотите – машиной рискните, хотите – пешком идите.
– Так вы нас приглашаете?
– С чего бы это вдруг? Я просто не мешаю вам делать вашу работу. А сам буду делать свою.
– Но нам нужно пройти в дом.
– Работа такая, понимаю. Решайтесь.
– Мы вас оштрафуем. За препятствие. Крупно.
– Поторопитесь, а то не успеете – и я развернулся.
– Подождите! Подождите! – кричала женщина. – Вы этого дурака простите. Ну, дурак он, так не своей волей сюда послан.
– А вы? – обернувшись, спросил я.
– И я не своей.
– Все получат в зависимости от чина и звания, – и я вернулся в дом. Прошёл в кабинет. Открыл шкаф с восковыми фигурками. Взял чистую заготовку, тонкие фломастеры и в четыре движения превратил безлицего в налоговика. Потом взял золотую иглу и, ни секунды не медля, вонзил её в левую ягодицу.
Все это я совершил в полной уверенности целесообразности сделанного. И лишь потом подумал, что так сходят с ума.
Хотя физиономия куколки походила на налоговика изумительно. А я художник плохонький. «На боевом посту» к праздникам оформлял, вот и все достижения. Значит, сработало место, время, ну, и я тоже не подкачал. Возможно.
Владимир Васильевич и Анна Егоровна мои чудачества восприняли не только с пониманием, но и с уважением. Даже с капелькой страха.
Я попросил приготовить постные щи и вообще чего-нибудь вегетарианского, и Анна Егоровна с явным облегчением удалилась. Владимира Васильевича я отпустил просто, мол, пусть займется тем, чем нужно. И он ушел в раздумьях. О чем раздумывал – о нужных занятиях, о новом хозяине?
Я же наслаждался волей. Как человек, двадцать лет назад научившийся ездить на велосипеде, но потом от велосипеда отлучённый. И вот получил, и не детский, а самый что ни на есть взрослый.
Ну да, как раз двадцать лет прошло. Меня перед школой родители отвезли к бабушке, на море. В Крым, в маленькое селение в десяти верстах от Коктебеля. Бабушка была не родная, троюродная, но ближе родственников на море не было. Или не звали. А она позвала. Вернее, прислала письмо, слышала-де, что Ваня зимой сильно болел, так привозите, солнце, море, рыба, фрукты и вообще Крым – это Крым.
Видно, другой возможности оздоровить меня (это доктор говорил “оздоровить”, мол, после такой болезни съездить на юг – необходимо и обязательно) не было, денег едва на жизнь хватало, вот и отвезла меня мама. Зато на самолете, видно денег призаняли. Поездом долго, а я слабенький. Привезла, пожила три дня, и уехала назад, теперь уже поездом, в плацкартном вагоне. А я остался. С начала мая до самого конца августа. Селение было многоязычным – русские, татары, греки, украинцы, и я даже нечувствительно выучил сотни четыре татарских слов или даже больше, причем не слов, как таковых, а слов живых – мог по-татарски произнести несколько предложений подряд, лишь изредка в случае нехватки вставляя русское. Про украинцев и не говорю. То есть буквально – говорить не говорил, не требовалось, но всё понимал. Вот с греческим не сложилось: греческие дети говорили по-русски. Где-нибудь совсем между собой, может, и по-гречески, но на людях всегда по-русски.
Играли, купались на мелководье совершенно без присмотра – или так мне казалось, что без присмотра, всегда с нами был кто-то из старших братьев или сестер, лет двенадцати а то и пятнадцати, в шесть лет с копейками разницу не сразу и поймешь. Ел рыбу, фрукты и был счастлив.
