Василий Павлович Щепетнев
Исполняющий обязанности
Пролог
Когда Серый зевал, а зевал он всю дорогу, Коляну казалось, что он, Серый, делает это нарочно. Нервирует. А чего нервировать? Дело верное, дело привычное, дело наваристое. Почистить дачку в степи – что может быть проще? Ну да, его вроде бы сторожит пара хрычей, так что они, хрычи, могут? Самое умное – забиться в уголок, ничего не видеть, ничего не слышать.
Машина, древний «газон», подкатил к воротам. Чушь и дичь. Ворота посреди степи, просто кино.
– Погляди – скомандовал Серый. Ну да, Серый командир, Серый с городскими знается, они, городские, и дали наводку.
Колян вылез из кабины, подошел к воротам. В предрассветных сумерках они, ворота, выглядели неказисто, однако на фу-фу не возьмешь. И бурьян почти в рост. Ничего, танки грязи не боятся.
– Может, с обратной стороны отпереть можно, – сказал он Серому.
– Может, может, – из-за зевка послышалось “Оет, оет”.
Участок обозначался небольшой канавкой. Шаг ширины, по колено глубины. Ерунда.
Он шагнул – и упал. Поскользнулся и покатился. Катился долго, прежде чем остановился. Ничего. Не разбился. Он поднялся, огляделся. В овраг скатился, даже в овражище. Откуда взялся? Он и дурь нынче не курил, с чего ж мерещится?
Вокруг валуны, что дома. И ни машины, ни забора, ни особняка впереди. Никого. Он позвал:
– Серый!
Но сам не узнал голоса.
Куда занесло? Нужно оглядеться.
Не успел. Из-за валуна выскочило что-то огромное, страшное – и словно паяльник раскалённый сунули в живот. Секунда, другая – и не стало Коляна. Тарантулу всё равно, гусеница, так гусеница, жучок, так жучок, а если человечек попадётся, можно и человечка съесть, главное, чтобы маленьким был, с мураша.
Серый же, видя, что Колян исчез в канавке, подошёл и исчез, точно как сказывали, приближаться к опасному месту не стал. Задом сдал машину на двадцать метров, и только затем развернулся и погнал назад, в Семилетовку, где должен был доложиться самому Золотому, городскому авторитету.
1
Неделя выдалась непростой.
В понедельник со мной решительно рассталась Ольга. Во вторник мне объявили, что продолжить тернистую дорогу к знаниям я смогу только на платной основе. В среду меня разыскал представитель адвокатской конторы “Николаев и сыновья” и объявил, что ему поручено ввести меня в права наследования. Умер мой дядя, оставив по завещанию всё имущество мне.
По порядку. С Ольгой я был, как принято называть, “в отношениях” полтора года. С середины первого курса. Сейчас она уезжает в Финляндию, а я нет. Вот и повод, вот и причина расставания. Родители Ольги – “средний класс” нашего города, скорее, его сливки. Отец – успешный адвокат, мать – депутат областной думы. Срок депутатства у матери истекает осенью и, хотя она наверное стала бы депутатом и на следующий срок, но решила, что пришло время сменить обстановку (решает в семье Ольги мать). За год они продали три магазина, три квартиры, зубоврачебную клинику, детский сад, хорошую дачу и много того, о чем я и не знаю. Ольга говорит, что ей ещё не поздно получить приличное образование, а в нашем Чернозёмске как ни учись, чернозёмцем и останешься.
Я не спорил. О чем тут спорить. У Ольги бабушка натуральная финка – это раз, сама она читает финские газеты и смотрит финские фильмы без субтитров, это два, капитал её родителей, полагаю, несколько миллионов евро – это три.
Ну, а я? Нет, попасть в Финляндию дело не невозможное. Нелегкое да, но кто боится трудностей? Дело в другом: не хочу я в Финляндию. Страна хорошая, так их много, хороших. И потом, я уверен – в Финляндии нам будет не до отношений. Я стану искать работу, найдя – работать всерьёз, я халтуры не люблю, да и финны тоже. Она же будет учиться в университете, общаясь преимущественно с обеспеченной молодежью. Даже не из-за денег как таковых, а просто само собой получится. Базис надстройку определяет. Куда пойдем гулять? В “Гассарап”. А то, что поход в этот клуб равен трёхдневному заработку рабочего-эмигранта (и хорошо, если трёхдневному), то это дело рабочего-эмигранта.
Да никто меня в Финляндию за собой и не звал, если честно. Пробел. Точку не ставлю – жизнь из всякой точки способна сделать запятую. Но вряд ли.
Второе. Учусь я разно. Предметы нужные и интересные знаю хорошо. Остальные – удовлетворительно. Не первый, не последний. Медная середина, что не так и дурно, поскольку золото в наших палестинах преимущественно самоварное.
В связи с оптимизацией университета решено на моём факультете десять бюджетных мест перепрофилировать в платные. Нужно спасать альма-матер финансово. И выбрали тех, кто должен спасать. Почему я попал в их число – не знаю. Тёмны и мутны решения университетского начальства. Может, возраст мой смущает – двадцать семь лет, для второкурсника многовато. Может, отсутствие авторитетных родителей – у меня с пятнадцати лет их вовсе нет, родителей, ни авторитетных, никаких. Может, просто жребий бросили, выбрали людей, среди которых можно бросать жребий, и бросили.
Переходить на платное обучение я не хотел. С деньгами я бы выкрутился, стой оно, обучение, этих денег. Но тут Ольга права: наш университет – провинциальный в плохом смысле слова. Попахивает, как барак, который давно бы пора сломать, да руки всё не доходят. Учёных с мировым именем нет, учёных с всероссийским именем тоже нет, зато учёных с областными именами – династии. Все друг другу сыновья, племянники, невестки. И все хотят хорошо жить, ведь они этого достойны. Потому зачёт – готовь деньги, экзамен – готовь деньги. Это и называют бесплатным обучением. Требуют обыкновенно не с человека, а с группы. Соберите определённую сумму, и всё пройдёт гладко, без проблем. При такой системе отказаться – пойти против пусть не обязательно товарищей, но сокурсников непременно. С теми, с кем в одной группе учишься. Тут даже заядлые отличники кряхтели, а деньги сдавали. Боялись остракизма. Я отличником не был, остракизма не боялся, денег не давал. Полюбите нас чёрненькими. А группа, что группа. Передайте преподавателям, что Иван Петрович Триаршинов платить не стал. А встретите государя императора, передайте и государю императору, что так, мол, и так, а только Иван Петрович Триаршинов платить не стал. Ему за фамилию обидно.
Потому от меня университету никакой прибыли. Вот и вычеркнули. Ничего личного, только бизнес.
Я и сам планировал уходить. Реальных знаний университет даёт мало, выпускники работают, где придётся. Окна пластиковые продают, страховым делом занимаются, в ростовщических конторах чужие деньги чужим людям втюхивают. Я нарочно выборку сделал весной. Взял список выпускников факультета за позапрошлый год и потратил несколько часов внеучебного времени.
Тех, кто уехал из города, я, конечно, не искал (а уехала треть), но из оставшихся по специальности работает что-то около пяти. Около – поскольку двое из них в декретном отпуске. Нет нужды в биологах в нашем славном Чернозёмске. Даже в школах. Старых учителей выгонять приходится, куда уж новых-то брать.
Почему вообще поступил на биофак, да ещё в Чернозёмске? Потому что на биофаке работал профессор Рукавишников. Исключение из правил. Учёный с всероссийским именем. Я хотел разобраться в некоторых интересных для меня вещах, и считал, что Рукавишников мне поможет. Не могу сказать, что ошибся полностью. Целый год я учился у профессора Рукавишникова, тот вцепился в меня – интересный-де случай, я вцепился в него, так и жили. Но Рукавишникову зимой исполнилось семьдесят четыре года, намекнули, что пора на покой, освободить дорогу молодёжи (невестке вице-мэра, если расставлять точки над ё). И он уехал к внуку. В Великобританию. Мы с ним переписываемся, но ради переписки учиться в нашем университете не обязательно. К тому же то, что мне нужно было выяснить, я выяснил: российская наука ещё далека от решения моей проблемы. Проблем много, учёных мало, денег вовсе нет. Разве что где-нибудь в тридевятые годы появятся. Но вы держитесь.
Потому я решил годик побыть вне местного университета. Даже два или три. Сколько потребуется. А там можно будет и продолжить учёбу. В МГУ, к примеру. И я стал думать, чем заняться сейчас. Можно было отправиться в Москву, можно – в Санкт-Петербург, армейские друзья звали. Можно было на Каспий – тоже звали. Можно было заявиться куда-нибудь незваным, да вот хотя бы в Крым, охранником или официантом. Опыт есть, и неплохой опыт.
Но я решил три дня подумать.
Хватило и одного: в среду ко мне пришёл Александр Николаев, младший партнер юридической фирмы “Николаев и сыновья”, и сообщил, что мой дядя умер, и я его единственный наследник. А его, Александра Николаева, задача – ввести меня в права наследования.
Чувствовал себя юрист в “однушке”, что я снимал, не вполне уютно (в ней даже тараканы чувствовали себя не вполне уютно, потому и разбежались ещё год назад), но я не суетился. Усадил его на чистый стул, загородил кровать ширмой, китайской, но в японском стиле, почистил зубы, причесался, оделся в костюм номер два, и лишь затем спросил, о каком наследстве, собственно, идёт речь, и в чем заключается процесс введения в права наследования.
Дядю моего, Федора Федоровича Анкундинова, я видел лишь однажды, четырнадцать лет назад, на свадьбе у тётушки, чьё имя останется неупомянутым. Перекинулся с дядей парой фраз, мать меня одёрнула, отчего-то дядя ей не нравился, и больше я с ним не разговаривал, а потом и не виделся. После гибели родителей родственники поделились на тех, которые приняли во мне участие (таких оказалось немного), и тех, кого я не интересовал. К последним отнесся и Федор Федорович Анкундинов. Разумеется, я ответил симметрично: с первыми поддерживал и поддерживаю отношения, о вторых не вспоминаю. Впрочем, дядюшкой мне Анкундинов был весьма далёким: с моим отцом они были троюродными братьями, следовательно, общими у нас с ним была моя прапрабабка, о которой мне ничего не известно. Откуда? Родители погибли, а родственники такой не помнят. Кто у нас помнит чужую прапрабабку, родившуюся, поди, в девятнадцатом веке?
Введение в наследство, сказал адвокат, штука непростая, небыстрая и ответственная, но фирма “Николаев и сыновья” проделала, согласно воле завещателя, необходимую работу полностью, и всё, что мне остаётся – подписать некоторые документы сейчас, а другие – попозже.
Документы хранились в настоящем кожаном портфеле, которые только у адвокатов и нотариусов, похоже, и остались.
Я стал читать. Завещание, запросы, постановления суда, решение суда… В законах наследования я разбираюсь немногим больше, чем любой гражданин России, но уж очень немногим. Потому перешёл к заключительной части: мне причитается участок земли площадью сто шестьдесят две тысячи шестьсот квадратных метров расположенный на территории Кунгуевского сельсовета Семилетовском района Чернозёмской области со всеми строениями, расположенными на нём, а также движимым и недвижимым имуществом, как упомянутом в отдельном списке, так и неупомянутом, но находящемся на указанной земле и в строениях. План участка. Схематические чертежи строений. Список движимого и недвижимого имущества – три стандартных машинописных листа, начиналось со «стола дубового письменного, двутумбового», и ещё разные бумаги технического характера, которые смотреть сейчас, как заверил Александр Николаев, нет нужды, но они могут пригодиться в будущем. После чего передал два ключа. Один от ворот, другой от дома. А остальные ключи должны быть внутри дома, как лично его отцу, Николаеву-старшему, при составлении завещания сказал Федор Федорович Анкундинов. Верно, неупомянутое в списке движимого и недвижимого имущества.
Потом мы несколько раз расписались в положенных местах, указывая дату – пятнадцатое августа две тысячи семнадцатого. Адвокат писал золотой перьевой ручкой, я – простенькой гелевой. После чего адвокат часть бумаг вернул в портфель (“они будут храниться в адвокатской конторе до вашего распоряжения”) а часть отдал мне, посоветовав хранить документы аккуратно и в надёжном месте, при этом ненавязчиво дав понять, что в этой комнате надежных мест маловато.
Я для приличия спросил, когда и как умер дядюшка и где похоронен. Николаев-младший для приличия ответил, что дядюшка скоропостижно скончался от остановки сердца минувшей зимой, по завещанию был кремирован, а результат кремирования, опять же по завещательному распоряжению, передан в утилитарий крематория. Говоря проще, это невостребованный прах, который, согласно воле покойного, стал обыкновенным мусором, и потому с ним и поступают соответственно.
Я понял, что пора расставаться. Адвокат понял, что я понял, встал, дал мне визитку (хотя реквизиты фирмы присутствовали на множестве оставленных документов) и сказал, чтобы я при затруднениях обращался именно к ним, поскольку завещатель оплатил заранее юридическое сопровождение на неопределенный срок. Насколько неопределенный, спросил я. Для вас – пожизненно, ответил адвокат. Взял портфель, надел шляпу и ушёл.
2
После смерти родителей меня принял к себе другой дядя, настоящий. Старший (и намного старший!) брат мамы. Не Федор Федорович Анкудинов, а Леонард Альбертович Кант. Сейчас он на пенсии, а тогда преподавал русский язык и литературу в коммерческой школе в одном из пригородов Санкт-Петербурга. Предмет знал и любил, особенно русскую литературу девятнадцатого века, говорил подчеркнуто правильно, а порой и вычурно, я даже начал перенимать его стиль, но вовремя остановился. Однако порой замечаю рецидивы.
В шестнадцать лет я поступил в профтехучилище, или, как говорили не поступавшие в него одноклассники, в чушок. Хотел выучиться на официанта, не хотел сидеть на дядиной шее. Никакого неудовольствия с дядиной стороны я не чувствовал ни до, ни после поступления. В семнадцать, учась, подрабатывал боем, сиречь мальчиком на все руки, в безалкогольном кафе. Пройдя курс обучения с отличием, получил соответствующий документ, три месяца, скрепляя теорию практикой, проработал в хорошем месте (дядя похлопотал), – и пошёл отдавать долг Родине. По завершении срочной службы стал контрактником, и был уволен по окончании срока контракта. Служил я ни разу не официантом (хотя во время визитов высокого начальства приходилось вспоминать гражданскую профессию). Внутренние войска. Чем только не занимаются внутренние войска! Но чем именно занималось подразделение, в котором я служил – сказать не могу. Не имею права. Ладно, намекну: помимо вполне полноценного солдатского питания (у нас не воровали), нам полагался недельный доппаёк: сто граммов горького шоколада настоящего, без соево-пальмовой лабуды, 25 пакетиков чая, опять же настоящего, без бергамота и мелиссы, две банки шпрот, опять же рижских, настоящих, пятьсот граммов сала, пять куриных яиц и хлеба вволю. Не помогла подсказка? Вот и славно. Кстати (вот и ещё намёк), несмотря на доппаёк, я в двадцать пять лет ушёл из армии с весом в семьдесят девять килограммов, что при росте метр восемьдесят девять босиком вполне простительно. Слишком упитанных в нашем подразделении вообще не было. Итак, демобилизовался, приехал в Чернозёмск, отнёс документы в приёмную комиссию, хочу стать биологом, а чтобы жить лучше и веселее – пошёл в ресторан по первой профессии, спасибо чушку. За два года заработал хорошую репутацию и у работодателей, и у клиентов, потому я не совсем уж стеснён в средствах. Но и от излишков не лопаюсь. Не живу в общежитии, а снимаю однушку – тоже понятно. Семь лет я провёл в казарме, хватит. Ещё у меня есть автомобиль, патриотическая “шестерка”, старенькая, но держится. Как то колесо, что до Москвы доедет, а до Канзаса вряд ли.
И потому наследство мне кстати.
Но увы. Так как в завещании я был указан единственным наследником, а о деньгах не было сказано ни слова, логично предположить, что их, денег, просто нет. Дубовый стол с двумя тумбами, штука, конечно, хорошая, но куда я его поставлю? Да я и не писатель, не учёный, мне хватает компьютерного столика, что в уголке комнаты.
Сельский дом? Шестнадцать гектаров земли?
Шестнадцать гектаров земли – это то, что нужно для загородного дома. Не пятнадцать соток, а именно шестнадцать гектаров. Не для товарного производства, а для отдыха. Жизни.
Я не раз был в усадьбах, расположенных на подобных участках. В качестве официанта, разумеется: вечеринки, свадьбы, праздники по поводу назначений, наград и тому подобное. Если хочется провести праздник без посторонних, это дешевле, чем выкупать целиком ресторан, а если погода хорошая – то и приятнее. Слушая откровенные разговоры (официанта, особенно после третьей рюмки, как правило, не стесняются, он, официант, становится человеком-невидимкой и скатертью-самобранкой одновременно), знал, что порой эти гектары получены за очень смешные деньги. Сейчас, конечно, за смешные не купишь, особенно если ты власти посторонний, но не всякий участок в цене. Нужно, чтобы он, участок, был не слишком далеко от губернского города, в живописном месте, с рекой или озером под боком. Но Семилетовский район даже для нашей провинции несусветная глушь. А уж Кунгуевский сельсовет и вовсе дыра в дыре.
На часах полдень. Я открыл ноутбук, вывел карту, посмотрел. Гугль говорил, что Кунгуевка в двухстах километрах от моего дома по оптимальному маршруту. А моё наследство в семи верстах от Кунгуевки. На спутниковом снимке там лесостепь, и какие-то строения. Копия трёхверстки, что мне дал адвокат, рядом с Кунгуевкой показывает “отдельно стоящие строения”, для верности обведенные красным кружком.
Двести километров с хвостиком – три, а с учетом езды по городу, и все четыре часа езды. Сегодня поздно, сегодня я работаю. В ресторане “Трактир на Пятницкой”, куда устроился по протекции армейского товарища – его двоюродный брат был владельцем ресторана.
И я пошёл работать. Кончил к двум ночи, а к трём уже спал на своём диване.
Встал в восемь утра. Что делать? Нужно забирать документы из университета, но это может подождать. Лучше съездить, посмотреть на наследство.
К полудню доеду. Часов пять проведу там – ну, если потребуется. Успею обернуться.
Я сложил документы в сумку ноутбука, туда же втиснул сам ноутбук, и отправился в путешествие.
До Семилетовки, посёлка городского типа с населением в шесть тысяч человек, я доехал за два с половиной часа. Заправил двадцать литров в бак, сориентировался по карте, и поехал в село Кунгуевку. Ещё двадцать пять километров, сорок минут времени – я редко спешу в дороге. Небо пасмурное, но не грозовое. Светло-серое. Поля подсолнечника, пшеницы, но частенько и бурьян. Немало пустующей земли вокруг Кунгуевки. Так что вряд ли она особо в цене.
Сверился с картой. На трёхверстке мои нечаянные владения по-прежнему находились в семи верстах от села и кружочек, обводящий “отдельно стоящие строения” тоже был на месте. Но хорошо бы справиться о направлении у знающего человека.
Магазин оказался закрытым, на двери бумажка: телефон продавщицы и призыв, кому нужно, звонить. Я достал телефон. Два деления. Бывает хуже. Но звонить не стал – мне требуется реальный человек, а не голос в устройстве. Напротив магазина почта, тоже закрыта. Посмотрел: работает во вторник и пятницу. А сегодня среда.
По дорожке к магазину подъехал на скутере паренёк лет пятнадцати. Скутер пегий, неопределенной породы. Паренек заглушил двигатель, вытащил мобильник и начал названивать. Верно, продавщице.
Я подошел к нему, дождался, пока тот кончит разговор.
– Не скажите, как проехать к дому Анкундинова Федора Федоровича?
Паренек осмотрел меня внимательно, явно запоминая. Ну да, чужак в деревне.
– Он умер, Анкундинов.
– Я знаю.
– Тогда зачем вам туда?
Решив, что таиться смысла нет, я признался, что наследник. Родственник, вот и наследник.
Паренёк тут же отвёл глаза в сторону.
– Ехать нетрудно, вот по этой по дороге, через рощу – он показал на грунтовку, под углом отходящую от главной Кунгуевской магистрали. – В роще будет развилка, свернуть направо. Прямо к воротам и приедете. Там ветряк, его издали видно.
Я поблагодарил и вернулся в машину.
Грунтовые дороги моей “шестерке” не в радость, но сейчас сухо, а семь верст – не околица.
Опять подсолнечник, опять бурьян, и вот она, роща. Роща знатная, иного леса стоит. По фронту от края до края, поперёк три километра по дороге. По прямой меньше, километра два, но кто же ездит в лесу по прямой. Пересёк рощу, свернув, как сказали, а как выехал, ветряк и увидел. Непростой, роторный, “волчок”. И дом.
Я проехал ещё километр, вокруг непаханая степь, и добрался до ворот имения – так я решил называть полученное наследство.
Ворота в имении были, а стены не было. Никакой. Ни стены, ни забора, ни живой изгороди. Смысл в воротах? Ах, нет, по периметру родовых владений шла канавка сантиметров тридцать глубиной, не больше, а шириной в полметра. С покатыми краями, поросшая травой, видно, канавке этой немало лет. Ничего непреодолимого, скорее, символ преграды. А ворота – символ входа. Въезда. Только, похоже, никто сюда не въезжал год. Или больше. Бурьян стоял перед воротами могучим и наглым гегемоном запустения.
Я подошел ближе – и с каждым шагом бурьян терялся, робел и мельчал, пока не исчез вовсе, открывая пусть и слабонакатанную, но грунтовку.
Слышал я про такие фокусы…
Сами ворота выглядели обыкновенно. Железные, на железных столбиках. Однако заперты. Замочная скважина прикрыта язычком. Я вставил ключ, на удивление замок открылся легко, будто новенький. И ворота распахнулись без скипа.
Я въехал и остановился, решив закрыть ворота. Вроде бы и глупо, смысла никакого, да и сам я назад поеду скоро, а всё же – и закрыл, и запер. Путь будет, как было. А там посмотрим. Если ворота заперты, значит, это кому-нибудь нужно. С умом запирали.
Впереди белел дом. Теперь он мой. Два этажа с мезонином. Крыша, похоже, плоская, а мезонин круглый, на все четыре стороны. Причуда архитектора ли, заказчика, а, может, такой была мода.
По обе стороны от грунтовки по-прежнему лежала степь. Или лесостепь – слева высились дубы, стоявшие группкой, полторы дюжины деревьев. Не очень большие, но не сказать, чтобы маленькие. Внушают.
А дом на глазах становился выше и светлее. Первый и второй этажи – известняк, а мезонин деревянный, крашеный бежевой краской.
Я остановился, вышел, по-хозяйски осмотрелся. Портик на две колонны. По фасаду десять окон в ряд на первом этаже, и двенадцать – на втором. Разница – из-за парадного входа. На окнах и там и там – кованые решетки. Я не торопился, обошёл дом кругом. От левого крыла отходила крытая галерея, ведущая к небольшому строению метрах в двадцати. С тыльной стороны есть терраса, крытая зелёным стеклом, сквозь которое в ясный день светило солнце. А тут как раз прояснилось. Получалось как в аквариуме. Только рыб нет. С террасы вниз вели каменные ступени. В торце правого крыла дома ещё один ход, верно, чёрный. Дом и видом, и работой говорил, что это не новострой, а почтенное дворянское гнездо. Девятнадцатый век, скорее, первая половина. Приличное жилище помещика средней руки, владеющего тремя, а то и четырьмя сотнями душ. Конечно, приходилось видеть дома куда больше, с вертолётной площадкой, двадцатипятиметровым бассейном и сторожевой башней, дома, окружённые трёхметровым забором плюс колючая проволока поверху, но выглядело то не вполне естественно. Как парик на лысине. Возможно, синдром зелёного винограда.
А теперь и у меня нежданно объявился виноградник. Буквально. Метрах в пятидесяти от дома. На глазок – сотки четыре. А ещё на моей (моей!) земле стоял двухэтажный флигель метров в восемьдесят на этаж, и разные постройки неясного пока назначения. Курятник уж точно есть. Слышно. Ну, и ветряк, само собой. Ветрогенератор. В двухстах метрах от усадьбы. Не такой, как в Европах, поменьше, и с виду попроще. Метров пятнадцать высотой. Лопасти вращались тихо, небыстро, так и ветер слабый.
Кто же за этим всем следит? Тот, кто живёт во флигеле? А кто же там живёт?
Признаться, я был ошеломлён. Чего я ждал? В лучшем случае – того самого флигеля на восемьдесят метров, много на сто. А тут…
Хотя следует ещё посмотреть, что – тут. Стол дубовый письменный…
Дверь тоже была дубовая, плюс три кованые полосы поперёк. Ключ и сейчас провернулся гладко. А она толстая, дверь. С добрый вершок. Над дверью полукруглое световое окошко, а выше, во втором этаже – крохотный балкончик.
Через маленький тамбур я прошел в просторный вестибюль. Света из окон – два справа, два слева – достаточно. Просторный вестибюль. Пол мозаичный, шахматный. Мрамор. По правую руку лестница средней ширины дугой шла на второй этаж. Мраморная же, с перилами, с ковром на медных прутьях. И другая лестница – вниз, в подвал, опять же дугой, но уже по левую руку. И без ковра.
Из вестибюля – три двери. Направо – паркетный зал на шесть окон. Метров шестьдесят, удобно приёмы устраивать. Сельские радости, для соседей-помещиков. Наверху балкончик для деревенского оркестра на четыре смычка. Из всей мебели – две люстры на высоком, пятиметровом потолке и две дюжины стульев вдоль стен. Стулья непростые, как бы не мастера Гамбса, под бриллианты. Нигде ни пылинки.
Направо – столовая. Большой стол, за которым спокойно усядутся две дюжины гостей, а в тесноте – так и две с половиной. И те же стулья с гнутыми ножками и спинками, и опять две люстры. Всё. И здесь ни пылинки, я специально провёл по столу пальцем.
Третья дверь вела в коридор, что тянулся от окошка в левом торце до двери в правом. Довольно тусклый коридор. Из него четыре двери. Одна – в залу на три окна. В зале – бильярдный стол, по стенам стулья, тумбочки со статуэтками, и картины. Вторая – охотничий зал, она же курительная. Опять три окна. На стенах ковры, а на коврах ружья, по виду даже и фитильные, пики, сабли, пистолеты. Я присмотрелся – неужто ковры дырявили? Нет, все на цепочках, а гвозди, держащие цепочки, поверху. Видно, мода такая была. Над дверью кабанья голова, меж окон – волчья и оленья. Шкаф, за дымчатым стеклом угадывались всевозможные бутылки, стаканы и чаши. Особливая полка для трубок – от коротеньких носогреек до длинных, с аршинными чубуками. Выход на террасу, дверь дубовая, заперта.
Третья комната – кабинет. Два окна, стол о две тумбы, жесткое кресло, напротив – пара кресел мягких. Диван. Стеллажи под потолок, а потолок высоченный. Стремянка на колесиках. Отдельно два дубовых шкафа, нижняя часть – сплошное дерево, верхняя – непрозрачное стекло, похоже, на свинцовой паутине.
Я хотел было примериться к креслу, но воздержался. Ещё не всё осмотрено. Ещё ничего, по сути, не осмотрено.
Четвёртая дверь вела в ванную комнату, просторную, с мраморным полом. Душевая кабина, биде, унитаз. И ванна большая, на львиных лапах.
Поднялся на второй этаж. Комнаты по обе стороны коридора, из них обжита одна, спальня. Остальные тоже – спальни, детская (веселенькие обои, маленькая мебель), дамский кабинет, музыкальный салон с роялем фирмы «Блютнер» и дюжина полукресел, верно, для слушателей…
Сама же лестница вела ещё выше, в мезонин.
В мезонин я подниматься не стал. Погожу. Утомился. Трудно вот так охватить всё богачество разом. Непривычно. После хрущевской однушки. Где-то триста метров этаж. Два этажа, стало быть, шестьсот. Да мезонин. Да ещё в подвал дверь уходит. Да ещё строения всякие – флигель, то, сё.
Нет, я конечно, знал, что тысяча метров для областного чиновника не предел, и две тысячи встречаются, и три. Опять же олигархи… Но от дяди я этого не ожидал. В моём смутном представлении, основанном на косвенных репликах родителей, он был человеком ненадёжным. То ли артистом бродячего цирка, то ли искателем метеоритов, то ли вовсе страховым агентом. И да, любил выпить, жён у него было во множестве, и все без регистрации, якшался со всякими сомнительными типами, в общем, лучше от него держаться подальше, а то оглянуться не успеешь, как втянет в авантюру, из которой выйдешь без штанов. Почему родители так думали, не знаю, теперь не спросишь. Но дом был внушительный. Одни стены в шестьдесят сантиметров толщиной, я прикинул. А внутри, между комнатами – по тридцать. Это вам не хлипкий гипсокартон американских коттеджей, которые я видел в кино. Там, в кино, эти стены пробивают кувалдой, молотком или просто кулаком.
Я зашёл в кабинет и сел за дубовый стол. О двух тумбах и с матовой столешницей.
Хороший стол, и дуб, похоже, не просто дуб, а морёный.
Я потянул на себя центральный ящик. Открылся легко, без скрипа. В нём – самовзводный револьвер неизвестной мне конструкции, отдельно поясная кобура. Удостоверение в кожаной обложке дремучего вида. Книга-ежедневник в кожаном, но уже новом переплете. Механический карандаш. Резинка, чтобы стирать, если что не так написал.
Первым делом я взялся за револьвер. Небольшой. В барабане патроны числом шесть. Похоже, не игрушка.
Ежедневник чист. Пиши жизнь сначала. Удостоверение удивило. “Министерство государственной безопасности СССР. Бессрочное удостоверение номер 2/11 на предъявителя. Даёт право на владение и применение любого вида оружия. При необходимости звонить по телефону Москва 2 – 17 – 14”. Печать и подпись – закорючка, а отдельно, печатными буковками “Абакумов В.С.”, причем не типографская печать, а машинопись. Раритет. Или фейк.
Открыл правую тумбу. Четыре выдвижных ящика. В первом – деньги, и много денег. Десять пачек пятитысячных купюр в банковской упаковке по сто штук. Стало быть, пять миллионов. Ещё десять – тысячными купюрами, на размен. Считай, миллион. Доллары – десять пачек по десять тысяч в каждой. И то же с евро. Однако. Удивляли и суммы – всего около двадцати миллионов в переводе на рубли, и что они лежали не в сейфе, замаскированном невесть где, а в столе, не запертом даже на ключик – хотя замочки были. Ну да, в замаскированном сейфе я бы их и не нашёл, а так – бери, пользуйся. Ай да дядюшка, ай да благодетель!
Мдя… Если деньги не фальшивые (я, вскрыв банковскую бандероль, вынул несколько купюр из серединки, на ощупь и вид настоящие, но я не эксперт), я становлюсь богатым человеком. Не по меркам чиновников, депутатов и прочих излюбленных людей, там счет на миллиарды, а по студенческим.
Да и револьвер вот так запросто – не перебор ли? Может, мой покойный дядя всё-таки был тайным депутатом? Пишут, средняя взятка депутату нынче миллион, а именным оружием их награждают, чтобы поспокойнее было. Спокойствие, конечно, мнимое, так у населения и такого нет.
На револьвере, однако, никакой гравировки типа “тов. Анкундинову за беспорочную службу” не было. На нём вообще ничего не было – ни марки производителя, ни серийного номера, ни даже царапин. Будто вчера доставлен из тайной мастерской НКВД.
