Василий Львович Попов
Возвращение заблудшего зверя
Луна, стесняясь Содома и Гоморры в их минимальном проявлении, большей своей частью ушла за тучи, оттуда подглядывая за спеющим яблоком запрета, выделяющимся червоточинами в ее блеклом теле. И тучи закрыли звезды, как родительской рукой – глаза толпы детей от вида непотребных их вниманию сцен.
*
Относительно спокойная и размеренная жизнь Алисы устраивала ее. Она почти забыла о гонениях, об убийственно настроенной и одержимой матери. Алиса тихо жила с сыном в небольшом городке, привыкая к вполне мирному образу жизни. Была довольна даже не совсем легкой работой продавщицы в магазине. На ее возраст и отсутствие опыта закрыл глаза директор. Считать Алиса умела – ее математические способности плотно переплетались с музыкальными и изучением иностранных языков, а ее коммуникабельность притягивала основную массу клиентов. Грамотный совет в выборе товара и реклама его качеств расширили ее персональную клиентскую базу. Люди приходили в ее смену не только за покупками, но и за общением с милой рыжеволосой продавщицей.
Волька, без сомнения, был самостоятельным. Визуально уже школьник начальных классов, интеллектуально конкурирующий со студентами университетов, а где-то даже с их преподавателями, на самом деле являлся двух с лишним годовалым ребенком.
Внешнее изменение Вольки было очень кстати – его вряд ли узнают люди, пытающиеся его найти. Волька рос и развивался противоестественно быстро, становясь «взрослым» и сильным, вырастая из маленького волчонка в молодого самостоятельного волка… В зверя. Сила ощущалась во всех его движениях, словах, взглядах, хищно и умело скрытых, при необходимости, за естеством человеческого существа.
Единственное, что пугало Алису, – то, что вероятностью их с сыном обнаружения, может стать она сама. Ее развитие и рост оставались вполне естественными, человеческими. Поэтому ей необходимо было изменить с себя. Как? Просто – черная краска для волос, остриженных короче, и в толстой оправе очки, делающие девочку взрослее и даже привлекательнее.
На работе ее внешний вид был принят «на ура», дома – с пониманием. Загар, минимальный макияж и смена стиля одежды доделали свое дело. Это уже не Алиса, а незнакомая Аля (как было и написано на ее рабочем бейджике). Сама мать, Галина, скорее всего, прошла бы мимо этого ближайшего по крови идеала перевоплощения.
– Привет, Аленька! – стриженный под полубокс восьмидесятых прошлого столетия, спортивного вида дядька в костюме с логотипом СССР, тоже из восьмидесятых, открыто заигрывал с Алисой, что даже как-то положительно влияло на его внешний вид, молодило что ли. – День-то какой!
– Да, красиво сегодня, – поверх очков Алиса взглянула на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь гущу каштанов, растущих возле входа в огромную продуктовую стекляшку. – Не день, а загляденье… Сигареты берете, Виктор Палыч?
– Бросил я! Красивая… – Виктор Палыч паковал продукты в спортивную сумку с логотипом уже несуществующей социалистической республики.
– А чего это вдруг? Здоровье?
– Да не, я же как бык! – Пожилой мужчина с худым телосложением попытался изобразить быка, вышло непохоже. – Дети не позволяют.
– Молодцы. Взрослые уже?
– Да не, не эти – потенциальные…
– Ого! – Алиса впервые за время диалога обратила внимание на изменившегося со дня их первого знакомства Виктора Палыча. – Да вы еще о-го-го!?
– Аленька, – слегка покраснел Виктор Палыч, понижая голос, – я о чем и говорю: день хороший, вечер будет еще лучше, я о-го-го, вы…
– Да гони ты его, Алька! – Вторая продавщица Катерина, грузная и боевая во всех отношениях женщина, заставила вздрогнуть очередь к ее кассе. – Он тут уже со своим «о-го-го» всех напугал, а как дела коснется, так там «о-о-о»…
Алиса, до конца не понимая смысла разговора, переводила взгляд с одного участника их диалога на другого.
– Вас, Катерина, и трактор бы не удовлетворил. – Виктор Палыч повесил сумку с продуктами на плечо. – Даже такой огромный, что вчера на районе загорелся…
Очереди в обоих потоках загалдели упомянутым чрезвычайным происшествием. Забыв о продуктах, покупках и вообще о самом магазине.
– Кошмар!
– Ужа-ас…
– Куда катится мир!?
– А что произошло-то? – Алиса смотрела на внезапный несанкционированный митинг с непониманием происходящего, как путешественник во времени, попавший в новый мир.
– Да вы что, Аля!? – Интеллигентный мужчина в очках времен застоя и с учительским портфелем из крокодильей кожи неизвестно каких времен округлил глаза откровением обманутого мужа, обнаружившего следы измены. – Весь город уже три месяца методично поддается… каким-то нападкам рока судьбы, трагическим случайностям. Улицы, – он поднял испачканный чернилами палец кверху, – пропахли фатализмом. Такой плотности людских смертей не было здесь уже три четверти века, со времен войны…
Алиса, задумываясь в тревожной атмосфере возмущения, пожала плечами – она о большей части произошедших в городе несчастий и не слышала. Работа – дом – Волька. Волька – работа – дом. Циклически. А что и слышала, так сравнить-то ей не с чем. Она как раз живет здесь три месяца. И происходящее за это время вокруг неё – вполне нормальная, социально оправданная человеческая норма.
– И что теперь? – Алиса нервно закрыла кассу.
– Теперь всем страшно. У каждого семья и дом.
Услышав это, оба потока прекратили дискуссию. Замолчали. К покупкам обратились. Ведь у каждого семья и дом, там что угодно может произойти.
Алиса вспомнила про Вольку. Он же там один. Самостоятельно обучаем. Прилежен. Но один…
– Нефертити…
– Что? – Алиса смотрела в глаза слегка озабоченного с виду молодого человека, теребящего резинку пояса своей короткой куртки.
– С египетского – «красивая пришла». Я тебя так буду звать. Аля тебе не подходит. Мне пачку сигарет с ментолом.
– Катерина, – сиреной завыла Алиса, ощущая материнским чутьем, что в эту минуту она просто необходима Вольке, – прикрой меня!
Она даже не дослушала ответ. Каштаны. Тополиный пух, забивающий нос и глаза. Такси. Подъезд. Квартира. Пустота. Пустота в квартире и в голове. Звон колокола в сердце и его же боль. Сердца.
– Воля-я-я-я! – прокричала она, опускаясь на лак паркета. – Воля, – прошептала она, стирая слезы с мгновенно намокших глаз. – Волька… – Ее хрип затихал в хлопках оконной рамы, вызванных сквозняком.
Ее материнское сердце чувствовало неладное. Болело. Рвалось ненавистным куском бумаги – извещением о неоплаченном долге, запиской любимого о расставании, телеграммой родственников о трагедии…
И все же она услышала призыв в этих порывах сквозняка к действию. Она побежала на улицу. Побежала не куда глаза глядят, как принято в подобных случаях, а целенаправленно – куда повело ее все то же материнское сердце. В ушах бил набатом колокол, дублируя каждый удар этого сердца.
Оно не обмануло ее. Она увидела столпотворение людей, объединенных несчастьем, произошедшим на проспекте. Горел театр, огнем объятый. Сирены выли. Работали пожарные. Все в черном дыме. Выносили тела полуживые. Носилки. Бригады врачей работают на месте, другие на машинах с сиреной уезжают. Возвращаются и снова уезжают. Круговорот. Вокруг несчастье. Людская боль.
Среди всего этого горящего, дымящего, воющего воплями, сиренами и командами хаоса периферийным зрением Алиса обнаружила островок спокойствия. На скамейке. Среди разросшихся кустов сирени. Ребенок. Подросток.
– Волька! – Алиса, ахнув, закрыла рот ладонью. – Сынок…
В ответ блеснуло желтым отраженьем. Стекло или взгляд сына, но Алисе не до этого, она бежит, спотыкаясь, к нему, родному, падает, встает и снова бежит.
– Родной мой, Волька… – Мать целует сына, разглядывает, целует снова, плача. – Живой! Напугал меня…
– Ну что ты, мама, – он шепчет в ухо, тембром голоса своего отца напоминая, – я уже большой…
Алисы сердце холодеет от воспоминаний. Она слегка дрожит. Разглядывает сына и видит копию того, любимого, и саму причину их короткой страсти. Причину появления Вольки.
Беда людская, врываясь, разрушает теплоту их встречи. Все те же крики. Боль. Команды и сирены.
– Ты как здесь?
– Я гулял, – губы Вольки слегка растянуты в улыбке, – увидел это и остался посмотреть.
– Пойдем, сынок, – Алиса за руку его взяла. – Беда людская – это горе, а не кино или театр…
– Как посмотреть!
Сила в Волиной руке, останавливающая порыв Алисы, пугает меньше, чем его слова.
– Ты что, сынок, о чем ты? – Она холодеет, глядя в его черные глаза. – Там страдают люди и даже умирают!
– Горит театр, мама… – Воля легко спрыгивает со скамейки и идет с ней бок о бок. – Я об этом всего лишь.
Алиса вздохнула облегченно и сына повела в сторону от горевшего театра. По аллее, мимо скамеек и кустов пахучих, удаляясь от шума погашения очага пожара и несчастья. Но спокойствие было недолгим.
– А для меня пожар – театр! – Волька сжал ее руку сильно, доставляя боль.
– Что!?
– Они глумились там, – он, остановившись, смотрел в глаза ее, пугая, – на сцене. И зрители смеялись над тем, над чем смеяться совсем нельзя. Актеры высмеивали то, чего совсем не понимают…
Алиса сжалась в комок, мурашки поползли по коже, холодя.
– Сын. Я тебя не понимаю сейчас. – Она со страхом держала все еще руку в его руке. – Но театр – это лишь игра, всего лишь представленье. И то, что происходит там, не настоящее, актеры в жизни такие, как мы с тобой, а на сцене всего лишь их работа…
– Тем более. – Воля все же отпустил руку матери, почувствовавшей облегченье и запах какого-то растения рядом. – Чтобы играть кого-то или что-то, надо до конца понять смысл или прожить той сюжетной жизнью как минимум.
– Ты меня окончательно запутал. – Она увидела мгновенный желтый блеск в глазах ребенка, на вид подростка, и, может, по манерам даже состоявшегося мужчины. – Не понимаю…
– Мама! – Волька снова сверкнул глазами. – Ты была ребенком и знаешь, чего дети хотят в тот или иной момент.
– Каприз, сынок?
– Неудачный пример. – Воля отвернулся, стиснув зубы, – мальчик, по-взрослому подавляющий борющиеся в нем эмоции. Он снова взял Алису за руку. – Пойдем домой, мама.
Прохожие, спешащие к месту трагических событий, озабоченные очередной бедой их городка, вряд ли могли адекватно оценить разницу в возрасте идущей им навстречу пары, – брат и сестра. Никак не мать и сын.
– …А ты знаешь, там раньше был храм небесный, – продолжил сын, успокоительно гладя пальцами сжатую руку матери, – туда приходили со своим наболевшим, к причастию, за отпущением… Во что превратили это место? Может, это и есть причина, а, мама?
*
Ненастный вечер. Балкон. Евгений помят, полуодет. Андрей, напротив, что странно, нейтрален, но свеж лицом. В доме полыхают свечи. Гроза бушевала целый день. Теперь затишье – порывы ветра сменяются легким теплым дождем.
Как принято, воспоминания о прошедшей пьянке сопровождаются смехом до слез, улыбкой горькой, где-то «ахом», ну и, конечно, отборным, сука(!) русским матом…
– Ну что, конец гулянке? – Евгений цедит из бутылки влагу минеральных вод.
– Пожалуй, хватит. – Андрей прислушивается, как гости в доме, званые и нет, дезориентированно в дорогу друг друга собирают.
– А я уже забыл, что вот так бывает… – Евгений, за неимением расчески, пальцами рук влажные волосы откидывает назад.
– Согласен. И я, если честно, концовке балагана рад.
– Продолжим недавний разговор?
– Да. Я как раз опустошен и не способен на эмоций шквал. – Андрей взял в руки и повертел перед лицом бокал так, словно то был древний артефакт. – Поэтому все расскажу тебе, как всё было, в меланхолично протянутом миноре.
Он все-таки налил шампанского, глядя на пузырьки игристого, «ползущие» со дна бокала вверх.
– Был поворот в моей судьбе, уже не первый и даже не второй… – Андрей в верблюжий плед закутался, кидая такой же на колени Евгению, понять давая, что рассказ не будет кратким. – Но то, что было раньше, кажется детской игрой. Не помню, когда мы виделись в последний раз, но из брошенных при этой встрече фраз я сделал вывод, что тогда я был плох собой. И даже больше скажу тебе – я был ужасен! От меня шарахались бомжи, собаки, что говорить о плебеях и мажорной знати. Мой вид для всех был попросту отвратен. Впрочем прелюдии унылы и не объемны до нужной степени. – Андрей усмехнулся горько и сделал вина мизерный глоток. – Тогда меня уже неделю не пускали в ночлежки для убогих и больных. Полиции экипажи с отвращеньем не принимали меня одни, от других я убегал. Так я жил, прозябал, существовал… Хотя, скорее, медленно и некрасиво умирал…
Евгений ютился под пледом, рассказ внимая, поглядывал на тучи, ветром разрываемые и, слегка дрожа, горячее вино подливал в свой бокал.
– …Однажды в парке я человека повстречал. – Андрей, усмехнувшись горько, погрузился весь в воспоминания, словно позабыв о присутствии еще кого-либо. Лицо его мифически светилось в слабом свете. – Странно, знаешь, когда все от тебя бегут, как от чумы, появляется вдруг кто-то, кто смотрит без жалости и отвращенья, не с пустотой во взгляде – скорей, с определенным смыслом. То для тебя он кажется не таким как все, другим. Разговор с тобой заводит. Не зная имени, но зная досконально все твое нутро. Мне показалось: вот оно пришло – за мной, на покой, на вечный. Но нет, этот человек… Хотя он вряд ли человек – подобие? Нет, очень сложно характеризовать… – Глоток вина делает рассказчик, глядя вдаль, словно там тот, о ком он повествует. – Он нечто между кем-то и ничем. Прости, Евгений, я понимаю, что звучит абсурдно, но ты сам поймешь в дальнейшем… Так вот, он просто у меня спросил: «Зачем бежишь ты от людей и от всей материи земной?». Ты знаешь, я даже нашел силы посмеяться в тот момент (хотя сам смех уже не помнил как таковой). «И я от них, и они от меня, смотри сам на меня – какой же я?» Он сверкнул глазами, мне показалось – не людскими. Затихли в парке из города доносящиеся шумы и шелест кустов и лиственных деревьев. Было очень тихо. «Нет. Ты бежишь давно, еще из детства. От родительской заботы, любви подруги, что по соседству, от плюсов на олимпиадах, от рекордов в спорте… Ты бежал всегда. Затем бежал от страхов во времена кровавых войн, укрываясь в делах кровавых же. От них бежал, прячась в меценатстве, соря деньгами, что бизнес приносил. Бежал всегда, бежал от всех. Чего ж ты ожидал? Вот результат…» Это породило во мне гнев. То, что он знал о делах моих, да еще и обо всех. Обо всем. Он и это быстро прочитал и так сказал: «Даже сейчас ты бежишь от правды, сказанною мной, в объятья гнева погружаясь. Остановись на время, отдышись!» – Андрей сверкнул глазами, в них, отражая вздохнувшую луну в почти прозрачном небе. – Я не сказал тебе, какой он, извини. Красивый по-мужски, крепкий, я бы сказал – стальной, если бы так можно было. Но в туманном полумраке, в едва прошедшем лунном свете сквозь листву он показался… зверем(!), существом, хоть и в обличии человека… Так вот, о чем я?
– Да все о нем, – поежился под шерстью пледа от холода Евгений и от представлений. – По мне так скорей бы о себе, о перевоплощении…
– Так вот, – оторвав от собеседника свой взгляд и смочив горло, Андрей продолжил: – Я, вняв ему, глубоко и медленно дышал, потом вопрос задал: «И что мне делать в случае таком?» «С учетом того, как долго ты бежишь, сейчас ты ни мертв ни жив, болен телом и душой, казалось бы, пора уж на покой… Но даже смерть тебя принять не хочет, чего уж там об остальных, что за ее спиной». Представь, Евгений, какой в меня его слова вселили ужас! Дрожа, я повторил вопрос: «Так что мне делать в случае таком?». Он сверкнул глазами снова, прислушавшись к отголоскам доносящегося рева, звериного или, может, человека полуживого. Вздохнул устало и запросто сказал: «Раз ни одна инстанция не подтолкнула тебя к смерти или смерть к тебе, значит, ты еще нужен, зачем-то на земле. И нужно что-то сделать значимое, чтобы одну из сторон принять… Не перебивай! Твоими альтруизмом с благотворительностью их не пронять. Бескорыстие свое не смог ты доказать, а этим… ухудшил только дело. Поэтому им, – он поднял указательный палец руки вверх, а большой оттопырил, указывая вниз, – нужно что-то реально показать!» – Рассказчик посмотрел Евгению в глаза – в них тяжесть всего людского бытия. – Наверно, ты знаком с отчаянием, Евгений…
– Ну, да, – поежился закутанный в плед тот, представляя, что в жизни собеседнику досталось. – Встречались с ним не раз.
– Значит, понимаешь степень моего. – Андрей глотнул вина, как будто лавы отпил горящей, и снова взгляд направил в пустоту. – В представлениях своих умножь на сто, а может и…, впрочем, сейчас не обо мне. Я, уронив слезу, сказал, что на все готов. Он сказал, что другого от меня не ждал. И протянул мне руку. Представь, свою красивую, с идеальными ногтями и красивыми перстнями руку. На тот момент, Евгений, я тактильно не ощущал никого, наверно, года два, исключу удары таких же, как и я, бомжей и пинки тех, кто на уровень повыше, про остальных молчу. Я взял ее. Такая же, как у мамы. Мягкая и теплая. И как отца – мужская, с мощной силой. Пойдем, я расскажу все по дороге…
Рассказ прервали девушки из клининга, застывшие в дверях балкона, Андрей сказал им, где деньги и чтоб взяли двойную сумму за быструю работу. Те, довольные, шумя телегами, ушли. Завелся и уехал за кустами их автобус в поздний вечер.
– …Так, рука об руку, мы шли сквозь парк, – Андрей продолжил свой рассказ в лунном свете, эффектно выделяясь своим молодым лицом, – к клубу ночному. С толпой у входа, басами и дресс-кодом… Понятно, что несовместимость свою с местом я в рывке руки показал. Он ее крепко сжал. «Ты со мной», – сказал. Не поверишь: не мыт, полгода не брит, не стрижен еще дольше, одежда – обноски, помоями пропахли, лоскуты буквально. Толпа расступилась, парни на входе тоже, мы внутри. Там все как обычно. Полуголые тела, напыщенность и выставления напоказ всего себя… Коктейли, музыки стена, у меня – проступившая и с трудом проглоченная слюна. Мой спутник, оттолкнув какую-то пьянь, мне тихо и в тот же момент заглушая все, сказал: «Побудь здесь час-другой, привыкни снова к людям, осмотрись, пройдись по залам, все поймешь, когда к другим сам перейдешь…» Ко мне подошла девица с едва прикрытым телом и, погладив по груди шелковой(!) уже моей рубашки, попросила угостить и время с нею провести. Я оглянулся – спутника нет и в помине, рука моя пуста. Но на ней еще виден фигурный оттиск от кольца. Его кольца. Мои же пальцы тоже в украшеньях золотых. Девица, сделав комплимент мне о неплохом одеколоне, повела к стойке бара в VIP зоне…
– Вот это оборот… – Евгений сразу же подумал: «Красиво врет!»
– Тебя понять несложно, – Андрей продолжил осторожно, – но что было дальше, даже для несусветной лжи слишком, чтобы быть неправдой. Такого общества, закусок и алкоголя я уже не помнил, поэтому, сам понимаешь, – он взглянул на бокал и, пригубив слегка вина, как будто что-то вспомнил, – не знал ни в чем я меры. После консумации – приват, там стриптиз и выход обратно в танцевальный зал… – Андрей сглотнул слюну, копаясь в воспоминаниях. – Вот тут я мигом протрезвел. Я попал на бал!
– Куда!? – Евгений опрокинул свой бокал.
– Как бы это ни звучало, но на бал. – Андрей смотрел в глаза собеседника, вызывая у того мурашек на спине поток. – Век двадцатый, самое начало… Кружились пары в странных танцах, одеяния с картин старинных, прически моды вековой, свет в тысячу свечей. Я во фраке, в перчатках из хлопка. Ищу глазами – где же стопка. Спутница моя знакомить меня ведет к таким же, как она, напудренным, напыщенным, разновозрастным дамам и господам. Меня фамилией моей, но именем другим представляет и графским титулом все подкрепляет. Как не запить тут? Шампанское – бокал, другой… Конфликт, перчатка и дуэль… Стрелял-то я и здесь всегда неплохо…
Андрей раскурил кальян, запахом вишни наполняя атмосферу. Молчал Евгений, не веря своим ушам.
– Да, сатисфакция… Как странно, впрочем, что здесь и сейчас, что там тогда – убийство, пусть даже пафосное, вам двери закрывает в одни дома и, наоборот, в другие их настежь раскрывает. – Бурление кальяна, сладковатый дым – вечер стал более теплым, луна на небе без изъяна. – Вошел и я в тот свет, высший, и оказался на званом вечере, что был заложен в суть моего перемещенья временного… Я это понял только там.
– И как же понял?
– Пока мы к клубу шли, мне Зверь… – Андрей затянулся вновь, – иль человек в его обличии, инструкции давал, но в тот момент я был клубной жизнью ослеплен и до конца его не понимал. Сам бал и вечер тот был изрядно заморочен и, сказать по-нашему, к сделке воровской приурочен. Собралось общество одно, делили маржу меж собой с постройки храмов в нескольких губерниях. Был тут и поп в красивой рясе, и так же алчно глаза его горели, ох как, Евгений, сладко в том квартете «пели»! Таких посулов я давно не слышал. Но ладно… Об инструкциях моих. Со слов и с письмом того, кто меня послал, я одну губернию представлял, я предложил им денег в два раза больше за один из храмов. – Андрей печально улыбнулся. – Ты бы видел их! Хуже барыг из годков лихих…
– Не согласились? – округлил глаза Евгений, дрожа и глинтвейном ничуть не согреваясь.
– Нет, отчего ж, сначала с неохотой, с пафосом в словах, с зевотой, – перед глазами рассказчика лица тех, с кем торговался он, – потом сладкие до рвоты вопросы: «Зачем и почему? В почти зачахшем поместье откуда деньги таковые? Служу кому?»…
Здесь Андрей тоскливо посмотрел на диск луны, окрашенный закатом, так выразительно и ясно, что понял и Евгений. Что вопрос последний Андрея не меньше терзал его внутри, чем тех, с кем он за церковь торговался.
– Купили?
– Стукнув по рукам. Сургучом скрепили, договор и подписали… – Андрей с кровавым блеском в глазах, что отражали заката свет, в улыбке оскалил зубы, в тот же цвет багровый их «погружая». – Себе смертельный приговор…
– Что, что!?
– Появился Он… – Андрей выпил залпом бокал игристого. – И сказал: «Если хочешь в том же состоянии, что сейчас, вернуться назад, здесь прибраться за собою надо…» – Андрей откинулся на спинку и затих, в глазах закат кровавый.
Евгений тоже замер в кресле. В раздумья без остатка погружаясь, ни вишневый винный вечер, ни закат уже не замечая…
*
Нет, это уже не тот Волька. Мягкий, податливый волчонок. Которого приятно мять, гладить, с ним играть и пытаться навязать свои понятия жизни, волю… Он сам по себе, несомненно, воля.
Алиса, сын, квартира их, гостиная. Туманный вечер за окном промозгло холодит. Свечи полыхают на столе. Книга с изъеденными временем страницами и обложкой. На обшарпанной стене в круге начерчена звезда.
Природный диссонанс – сын старше матери на вид, а внутренне старше всего их поколения. Симметрия в лице, блестящие черные глаза, на них светлых волос упрямо спадает челка – копия отца в мимике и жестах. Алису это радует, пугает и угнетает. Эмоциональным маятником ее то вниз, то вверх толкает.
– Как на работе? – Воля, не отрывая глаз от старой книги, легким подъемом головы обращается в сторону матери.
– Все хорошо… – Алиса говорит, как с другом, мужем или с отцом.
– Не устаешь?
– Конечно, устаю. – Она смотрит сквозь красный цвет льющегося в чашку отвара шиповника и каркаде. – Но так это ведь работа, с… сын. – Сама краснеет в тон отвара.
– А как же уровень прогресса и карьерный рост? – Воля, не отрываясь от книги, грустно усмехается.
– Администратор зала или старший продавец? – Алиса влюбленно смотрит на профиль сына, а думает об инцесте и его вреде. – Деньги те же, а ответственность гораздо выше. Зачем мне это?
И Воля смотрит на нее. Впервые так, с откровенным интересом. Вгоняя в краску. Глаза сощурив. Ищет в ней что-то. Или понимает ход мучивших мать мыслей.
– Ты сейчас про связь? Тебе действительно не нужно это…
– Я про работу! – Алиса вновь краснеет, не зная, куда деть глаза. – Деньги те же…
– Я понял, – сын, отвернувшись, обрывает. – Но можно ведь найти что-то совсем другое.
– Без полного образования, с дипломом музыкальной школы? – она нервно ухмыляется и пьет отвар, на скатерть лужи неуклюже проливая.
– Я думаю, возможно и такое…
– Давай об этом завтра, сын. – Алиса встает, отодвигая с шумом стул. – Сон одолевает…
– Спокойной ночи, мам… – Он подошедшую и склонившуюся к нему целует в щеку, бережно за талию обняв.
Алисе не первую ночь сниться тот же сон.
Душный и душащий, как жар пустыни. Предположительно, с песком во рту, без капли влаги. Она нагая лежит на алтаре, вокруг огонь пылает, бушует, как море штормовое. Лижет тело, обжигает. Появляется в проеме храма залы Он. Играет мышцами тела получеловека-полусущества, лица не видно, голова в полумраке постоянно утопает, как назло, скрывает. Алису на расстоянии возбуждает и внутренне пытает. Все больше и больше в ней пламя разжигая, он движется к ней, к ее раскаленному ложу. Лица по-прежнему не видно, но оно знакомо, сжимает сердце ей и всю ее до боли. Он ближе, ближе, огонь все жарче, жарче в ней и вокруг нее самой…
Она просыпается в поту. Ветер легкий колышет занавески. В комнате туман, как в утреннем лесу. Пот, липкий от жары. На столе завяла лилия, вчера еще свежа была и благоухала. Дыханье в норме, на цыпочках проходит в душ. Сквозняк мурашки вызывает. Поток воды горячей смывает ночной кошмар и липкость утра. Сквозь звук фена слышится дверной хлопок.
– Воля! – Алиса, крикнув, в ответ слышит тишину и шорох.
Дверь открывает – сын на балконе. Одет, обут. Читает.
– Ты не ложился, сын?
– Поспал недолго, гулял под утро, размышлял… – он вполоборота головы с ней говорит.
– Надумал что? – мать кусает губы, глядя на любимое дитё.
– Придумал кое-что, повстречал кое-кого, – вздохнул он глубоко, – а в целом, мама, ничего. Ты на работу собралась?
– Как видишь… – Перед карманным зеркалом ее мимолетный макияж.
– До вечера, поговорим потом.
– О чем?
– Сама поймешь, и, как я уже сказал, всё потом…
Алиса выбегает из квартиры, полной грудью вбирает воздух. Свежо, легко. И нет той конфронтации чувств: любовь, материнство, инцест, связь из кошмарных сновидений… Рабочий день скрасить должен всё.
Снова магазин. Работа. Касса. Конвейер продуктов, денежный расчет. Но все какое-то другое, утомительное до смерти, раздражающее. Деньги, товары, лица, одни и те же лица… Тупые фразы, липкость комплиментов. Стойкий алкогольный перегар пьянчуг…
Как раньше этого всего не замечала? К обеду Алиса вдруг устала, словно отработала четыре смены без выходных. Запуталась не раз в расчетах. Три раза покупателям хамила…
– Что с тобой? – Напротив нее удивленный взгляд толстой Катерины, в жаре распаренное, как в бане, лицо за кассой. – Или твой молодой тебя сегодня не это…?
В двух очередях раздается смех.
– Да, Аля, кто он? – Виктор Палыч качается, как при ветре штормовом тонкая осина. Перегарит бочкой спиртовой. – Вас видели, говорят, здоровая детина. Я ревную. Не без… осно… ва… ния запил…
– Чего!? – Алиса, не понимая, «застывает», догадка ее приводит к очевидному – что могут подумать люди со стороны. Она и Воля не мать и сын, а…
Она была готова взорваться отборной бранью. И правота их, что была недалека от ее импульсных желаний, усиливала гнев. Спасли администратор зала и какой-то прилично одетый человек. Администратор кивает в сторону Алисы, что-то говоря, кивает, соглашаясь, и интеллигент.
«Ну вы еще мне про сына и меня скажите!» – Алиса вне себя от переполоха борющихся внутри чувств приподнимается со стула.
– Аля, – администратор возле кассы (в глазах растерянность) прыщавого подростка подвела к кассе, как сына в первый класс. На цветастой футболке того бейджик «ученик», – он тебя подменит, идем со мной!
– Куда?
– Хозяин магазина здесь. – Администратор – тридцатилетняя красивая, холеная, по всем законам фитнеса подтянутая, директора «вторая половина в обход его жены» с теми же функциями и прерогативами, глаза стыдливо опускает. – У нас проблемы, а твой английский и класс с математическим уклоном… Короче, он ждет нас в кабинете.
Два потока ротозеев, застрявшие на кассах, всё поняли без слов. Трактором усмехнулась Катерина. Ее другие гулом поддержали.
– Вот показатель небывалого прогресса… – отворил сарказму и обсуждению «ворота» еще до кассы открывающий портвейн Виктор Палыч. – Здесь по-другому всё, куда же я сослепу полез?
Раздался гул неприятных для Алисы выражений. Она дрожала от гнева и желания оспорить поток оскорбительных предположений. Администратор ее быстро увела.
Прохладный коридор, остановка. Красивая и строгая расплакалась, как ребенок, дороженный макияж свой размазывая по одежде на Алисиной груди. Прижимаясь как к матери родной.
Гнев как-то сам отпал от неожиданности. Машинально Алиса гладит ее по голове.
– Почему? – сквозь слезы и рыдания донеслось.
В голове Алисы – увольнение администратора, смещение по должности, аудит, налоговый провал, закрытие магазина, тюрьма, сошедшая с оси Земля…
Дальнейшие слова ее вернули в коридор, в треск люминесцентных ламп, в прохладу вентиляции складского помещения.
– Почему меня… Сережа так оставил?… – Она икала в промежутках между словами, – Так скоро и трагично, когда… все стало только… только хорошо.
– Да что случилось-то!? – Алиса женщину раскисшую встряхнула, взглядом ища ее глаза в смеси из слез, ресниц и туши.
– Ты еще… не знаешь? – Она вздохнула с содроганием, всхлипнув. – Он ушел от нас… На пробежке утром, с моста упал… Спрыгнул, говорят.
Алиса, ахнув, машинально ей дала свой платок. И, вспоминая с директором короткие общения, смотрит на приводящую в себя порядок живую женщину его.
– Ты… иди, там хозяин, этот англичанин… Я потом.
Бесконечный коридор. Мерцание ламп. Сожаление о потере. Не близкой, но потере. Дверь в кабинет полуоткрыта. Алиса была когда-то здесь однажды. Вспоминает: директор стоит перед глазами – жизнерадостный, живой.
– … Говорит, не было у него врагов, – донесся голос из кабинета, переводящий с английского. – Этот бизнес не настолько серьезный, чтобы кому-то перейти дорогу. По его мнению… С подчиненными, насколько известно ему, отличные отношения. Он всегда премировал их, мотивируя, и обоснованно…
То, что сказал жесткий, хоть и молодой, мужской голос, заставило Алису вздрогнуть и разогнало ее воспоминания.
– Ну да, под описания ревнивого соперника тот переросток с моста не походит – слишком молод. – Пауза, видимо, для размышления. – Жена уж слишком в возрасте… Ревновать, хотя в наше время…
– А еще к кому? – голос переводящего диалог до этого слегка надломился.
– Ты что, Лужин? Не видел лицо администраторши? Ты сколько уже в органах?
Шум отодвигаемых стульев. Прощание, извинения.
– Пусть позвонят, когда проверят бухгалтерию! Черт знает, где искать мотив…
Алиса замерла: перед ней в проеме двери высокий человек. В глазах жесткость и недоверие ко всему вокруг. В руках мнет сигарету.
