Все молчат, обратив на Энея внимательны лица. С ложа высокого так начинает Эней-прародитель: «О царица, велишь обновить несказанное горе: Как погибла Троя, как Приамово царство Греки низринули, все, чему я плачевный свидетель, Все, чего я был главная часть… повествуя об этом, Кто – мирмидон ли, долоп ли, свирепый ли ратник Улисса — Слез не прольет! Но влажная ночь уже низлетела С тихого неба; ко сну приглашают сходящие звезды. Если ж толь сильно желание слышать о наших страданиях, Слышать о страшном последнем часе разрушенной Трои, — Сколь ни тяжко душе вспоминать о бедах толь великих, Я повинуюсь. Войной утомленны, отверженны роком, Столько напрасно утративши лет, полководцы данаев Хитрым искусством небесной Паллады коня сотворили, Дивно-огромного, плотные ребра из крепкия сосны, В жертву богам при отплытии (так молва разгласила). Тут избранных мужей, назначенных жребием, тайно Скрыли они в пространные недра чудовища: полно Сделалось чрево громады одеянных бронею ратных. Близ Илиона лежит Тенедос, знаменитый издревле Остров, обильный, доколе стояло царство Приама, Ныне же бедный залив, кораблям ненадежная пристань. Там, удалясь, у пустых берегов притаились данаи; Мы же их мнили уплывшими с ветром попутным в Микины. Тевкрия вся от тяжелой печали вдруг отдохнула; Град растворился; рвемся на волю, чтоб лагерь дорийский, Место пустое и берег, врагами оставленный, видеть. Там стояло их войско; тут шатер был Ахиллов; Здесь корабли их; там поле, где рати обычно сражались». Все дивятся опасному дару безбрачной Паллады; Все дивятся великой громаде, и первый Тиметос — Был ли он враг нам, судьба ль уж паденье Пергама решила — В город вовлечь и в замке поставить коня предлагает; Но проницательный Капис и каждый, в ком ясен был разум, В море советуют козни данаев с их даром неверным Бросить или предать огню и пеплом развеять; Или, чрево пронзив, сокровенное в нем обнаружить. Так в нерешимости мнений толпа волновалась. Но быстро, Гневен, стремится от замка, один впереди, провожаем Сонмом шумящим народа, Лаокоон; издалека Он возопил: «О, несчастные! что за безумство, граждане! Верите ль бегству врага? Иль мните, что дар нековарный Могут оставить данаи? Так ли узнали Улисса? Или ахеяне здесь, заключенные в древе, таятся; Или громада сия создана, чтоб, на гибель Пергаму, В домы наши глядеть и град сторожить с возвышенья; Или коварство иное… коню не вверяйтеся, тевкры! Что здесь ни будь… я данаев страшусь и дары приносящих». Так сказал, и копье тяжелое мощной десницей Он в огромный бок и в согбенное чрево громады Ринул; вонзившись, оно зашаталось; дрогнуло зданье; Внутренность звон издала; застенало в недре глубоком. Так, когда бы не боги, когда б не затменье рассудка, Нам бы тогда же открыло их козни железо… и ты бы, Троя, стояла, ты бы стояло, жилище Приама! Вдруг дарданские горные пастыри с криком и плеском Юношу, руки ему на хребет заковавши, к Приаму Силой влекут; он сам, неведомый им, замышляя Хитрость и средство ахеян впустить в Илион, произвольно Предал себя, отважный, на все готовый заране: Козни ль свои совершить иль верною смертью погибнуть. Жадно троянские бросились юноши грека увидеть; Стали кругом и спорят друг с другом, чтоб пленным ругаться… Сведай же хитрость ахеян; в злодействе едином Всех их узнай! Стоя один, посреди толпы, смятен, безоружен, Робко водил он кругом недоверчивый взор; напоследок: «О, какая земля, какое море, – воскликнул. — Примут меня, и что мне теперь, несчастливцу, осталось! Места меж греками нет, а здесь раздраженная Троя, Полная праведной мести, погибелью мне угрожает!» Жалоба пленника тронула наши сердца; замолчало Буйство толпы; вопрошаем: какой он породы? откуда? Что намерен начать? за что судьбу упрекает? Бремя страха сложивши, Приаму ответствовал пленник: «Что б ни случилось, о царь, ничего не сокрою. Во-первых, Родом я грек – не таюсь; Синон быть может несчастен, Воля судьбы; но коварным лжецом никогда он не будет. Верно, молва донесла до тебя знаменитое имя, Верно, слыхал о делах Паламеда, Вилова сына; Славный вождь, но безвинно, по злым наущеньям пелазгов, Только за то, что войны не оправдывал, преданный смерти, Ныне же, света лишенный, от них же, свирепых, оплакан. Сродник его, мой убогий отец, его попеченьям В юности вверил меня, снарядив на войну; и доколе Был почтен Паламед, заседая с вождями в совете, Был и я не без имени, было и мне уваженье. Но с тех пор как пал он жертвой Улиссовой злобы, Тяжкую жизнь во мраке печальном влачил я, бесплодно В сердце своем негодуя на гибель невинного друга; О, безрассудный! я не смолчал, но смело грозился Мстить за него, лишь только б в Аргос возвратиться с победой Боги велели! Угрозы мои распалили их злобу. С той минуты беды за бедами; Улисс неусыпно, Сам виновный, меня обвинял в замышленьях, коварно Сеял наветы в толпе и губил меня клеветами. Прежде не мог успокоиться он, доколе Калхаса… Но почто продолжать бесполезно-прискорбную повесть? Что прибавлю? Когда вам все греки равно ненавистны — Ведать довольно: я грек; поражайте меня; вы Улиссу Тем угодите; и щедро за то наградят вас Атриды». Чужды сомненья, не зная всего вероломства пелазгов, Мы, любопытством горя, вопрошать продолжаем Синона. Снова начал он робкую речь с лицемерным смиреньем: «Долгой осадой наскучив, бесплодной войной утомленны, Греки не раз от упорныя Трои бежать замышляли. О! почто сего не свершилось? Но бури от моря Часто им путь заграждали, и южный ветер страшил их. С той же поры, как построен был конь сей из брусьев сосновых, Грозы с небес не сходили, и ливень шумел непрестанно. В трепете мы Эрифила узнать, что велит нам оракул, В Дельфы послали – с ужасным ответом он возвратился: Греки, плывя к Илиону, кровию девы закланной Вечных склонили богов даровать им ветер попутный: Крови аргосского мужа и ныне за ветер возвратный Требует небо. Едва разнеслось прорицанье в народе, Все возмутились умы, сердца охладели, и трепет Кости проникнул. Кому сей жребий? Кто Фебова жертва? С шумом тогда Улисс ухищренный Калхаса пророка Силой привлек пред народ, да откроет волю бессмертных. Многие тут же, зная Улисса, мне предсказали Умысел злой на меня и ждали в смятенье, что будет; Десять дней прорицатель молчал и, таясь, отрекался Жертву назвать и слово изречь, предающее смерти. Но, наконец, приневолен докучным Улиссовым воплем, Он произнес… то было мое несчастное имя! Все одобрили выбор, и всяк, за себя трепетавший, Рад был, что грозное всем одному обратилось в погибель. День роковой наступал; меня уж готовили в жертву; Были готовы и соль и священный пирог, и повязка Мне уж чело украшала… но я (не сокрою) разрушил Цепи, скрылся в болото и там, в тростнике притаившись Ночью ждал, чтоб они, подняв паруса, удалились… Нет теперь мне надежды отчизну древнюю видеть! Вечно милых родных и отца желанного вечно Я не увижу! Быть может, и то, что их же, невинных, Мне в замену, за бегство мое, убийцы погубят… О! всевышними, зрящими вечную правду богами. О! правотой неизменною – если еще сохранилась Где на земле правота – молю: яви сожаленье Бедному мне и тронься на мой незаслуженный жребий!» Мы, сострадая, скорбели над ним, проливающим слезы Сам благодушный Приам повелел тяготящие узы С пленника снять и ему с утешительной ласкою молвил: «Кто бы ты ни был, забудь о своих неприязненных греках; Наш ты теперь; ободрись и друзьям откровенно поведай: Что знаменует громадный сей конь? На что он воздвигнут?
